Почему, недоумевала она, кому-то вообще хотелось им заниматься в подобных условиях? Почему они утруждались? Она бы не стала. И внезапно она подумала о зубной пасте.
Тем временем Грэм продолжал читать. Странно, что и теперь он абсолютно так же реагировал на каждую историческую книгу, которую читал, независимо от длины, качества, полезности или цены: он находил ее одновременно – и чуть ли не в одной и той же фразе – чрезвычайно интересной и чрезвычайно скучной.
* * *
До конца их отпуска оставалось четыре дня, когда как-то утром Энн ощутила, что кожа ее грудей словно натягивается, а также почувствовала первую неясную боль в пояснице. Пока они перекусывали возле плоского широкого ручья, где вода повсюду была не глубже фута и вяло ползла по пухлой гальке, она шепнула Грэму, воспользовавшись французским жаргонным выражением, которому сама его научила:
– Я думаю, красномундирники готовятся к высадке.
Грэм держал в правой руке длинный ломоть с толстым слоем паштета, а в левой – помидор, который как раз надкусил; он знал, что сок вот-вот решит, брызнуть ли ему на брюки, потечь по запястью или же проделать то и другое. А потому он спросил рассеянно:
– Их только сейчас заметили?
– Да.
– Так что они еще довольно далеко от берега?
– Да.
– Хотя, конечно, ветер у них может быть попутным?
– Не исключено.
Он кивнул, будто в ответ на какие-то собственные расчеты, как делает перед аукционом принявший решение, какой лот его интересует. Энн забавляли его отклики на начало ее месячных. Иногда следовали длинные дотошные расспросы, где именно замечены красномундирники, как, предположительно, велики их силы, какое время их экспедиционный отряд планирует оставаться после высадки и так далее. Иногда, как вот теперь, новость эту он принимал серьезно, будто она сообщала, что ложится в больницу. А порой он приходил в приподнято-сексуальное настроение и хотя все-таки не тащил ее тут же в постель – он ни за что себе такого не позволил бы, – но с заметно большим увлечением, чем обычно, реагировал на ее подталкивания.
Грэм же испытывал живейший интерес к этой теме, поскольку для него она существовала всего четыре года, а прежде исключала даже малейший намек на сексуальные ассоциации. Он все еще оставался несгибаемо брезглив к идее менструального секса; и даже как-то признался смущенно и неясно, что самая мысль порождает в нем ощущение, будто ему следует носить калоши. Тем не менее он всегда охотно соглашался с Энн, что непосредственная близость ее надвигающегося периода означает, ну, почти священную обязанность позволить себе быструю радость перед тем, как занавес упадет. Впрочем, Энн пошла дальше и предположила, что, раз галоши его не вдохновляют, он всегда может заменить их на что-либо попроще. Но Грэма что-либо попроще категорически не прельстило. Такое предложение смутило его как одновременно и слишком уж животное, и слишком уж церебральное.
В годы его первого брака все было по-другому. Барбара считала свои месячные временем, когда страдания женщины должны особенно превозноситься, когда ей при принятии решений дозволена иррациональность на порядок выше, когда Грэму положено чувствовать себя более виноватым, чем всегда. Порой ему почти казалось, что период у Барбары наступает исключительно из-за него; что именно его пенис ранит ее и заставляет кровоточить. Бесспорно, это были дни беспричинной раздражительности и странных обвинений. Милосердие подсказывало, что различие в позициях Барбары и Энн могло отражать различие поколений или болевых порогов, однако теперь Грэм был менее склонен к милосердию.
Когда они вернулись в гостиницу после обеда, Грэм, казалось, был погружен в размышления, и пока они прихлебывали кофе из тяжелых чашечек с квадратными ручками, он почти все время молчал. Энн не спросила его, о чем он думает, а предложила ему выбор.
– Не хочешь пойти погулять?
– А, нет, решительно нет.
– Я принесу наши книги?
– А, нет, решительно нет.
Он наклонился, заглянул в ее чашку, убедился, что там пусто, и встал. Для Грэма это было требовательно, почти категорично. Бок о бок они поднялись по лестнице к себе в номер, где простыни на кровати были натянуты так туго и разглажены так ровно, что выглядели будто прямо из прачечной. Окна и ставни были закрыты, и комнату наполнял приятный густой сумрак. Грэм открыл окна, впустив внутрь чуть слышное жужжание насекомых, отдаленный стук посуды на кухне, погромыхивающий звуковой фон жаркого дня. Ставни он оставил закрытыми. Возможно, он простоял у окна дольше, чем ему казалось: когда он обернулся, Энн уже лежала в кровати, закинув одну руку на подушку к голове, а другой машинально натягивая простыню на грудь. Грэм обошел кровать и присел на своем краю, затем разделся с умеренной быстротой. В заключение снял очки и положил на тумбочку возле стакана с увядшими, в большинстве неведомыми цветами, которые Энн нарвала как-то утром.
К тому, что последовало, она готова не была. Сначала Грэм провинтился по постели вниз и буквально боднул ее ноги, раздвигая их. Затем принялся целовать ее с очевидной нежностью, не очень разбираясь, куда следовало бы. И неудивительно, потому что это был в его практике всего второй раз. Наверное, полагала она, ее вкус там был не слишком приятен, во всяком случае – ему.
Затем он вздыбился и агрессивно повернулся боком, ожидая того же. Она не отказала, опять-таки с удивлением, поскольку всегда думала, что это ему не особенно нравится. Примерно минуту спустя он быстро сполз ниже и воткнулся в нее, сам направляя член, что тоже было несколько странно, поскольку обычно он предпочитал предоставлять это ей. Но даже и теперь он все время ее переворачивал – на бок, на живот и, наконец, к ее облегчению, – на спину – с запрограммированной старательностью, намекавшей на какую-то более глубокую или более сложную причину, чем просто поиски наслаждения.
Сделай все, сделай теперь, сделай исчерпывающе – как знать, доведется ли тебе когда-нибудь снова сделать хоть что-то, даже просто поцеловать. Вот что словно бы говорило его поведение.
И кончил он тоже по-иному. Обычно он зарывался лицом в подушку, пока, тяжело дыша, добивался оргазма, однако на этот раз он выжался на матрасе и уставился в ее лицо с сосредоточенностью, родственной боли. С выражением одновременно и ищущим, и безликим, будто был таможенником, которому она протянула паспорт.
– Сожалею, – сказал он, когда его голова упала на подушку рядом с ее. Первое слово, которое он произнес с тех пор, как они вышли из бара. Он подразумевал: сожалею, что ничего не вышло, сожалею о себе, сожалею, что я испробовал все и не добился почти ничего. Сожалею о себе.
– Почему, глупенький? – Она положила ладонь ему на спину и погладила плечи.
– Все для меня, слишком мало для тебя. Но главное: недостаточно для меня.
– Глупенький, для меня это все равно хорошо, даже если я и не.
Что же, это часто бывало правдой и, значит, в данном случае не могло считаться особой ложью. Грэм что-то буркнул, словно был доволен, Энн чуть-чуть сдвинулась, чтобы капельку сместить его бедро, и они продолжали лежать в этой традиционной позе, пока позывы ее мочевого пузыря не стали слишком требовательными.
На следующий день красномундирники высадились, а погода посерела. Они отправились назад в Тулузу, на этот раз следуя по северной дуге. Нефы мокрых платанов тут были посажены более тесно и ворчали «шваа-шваа», пока они проезжали между ними. Лупящаяся с их коры побелка здесь придавала им вид обнищалых древесных сирот.
Въехав в меловые холмы, южную бахрому Севенн, они увидели указатель поворота на Рокфор-сюр-Сульзон. Ни он, ни она сырами особенно не интересовались, но почему бы и не свернуть туда? Они посетили сыроварню внутри каменного обрыва, где миниатюрный тореро женского пола в трех свитерах и длинном плаще объяснила им, каким образом вертикальные расселины в породе обеспечивают всей сыроварне постоянную знобящую температуру. Сквозняки и сырость создавали неповторимо идеальные условия для изготовления голубых сыров. А кроме того, безусловно, обеспечивали их гиду текучий насморк.
Выяснилось, что смотреть там, собственно, было нечего, поскольку сыроварение носит сезонный характер, и они немного опоздали. И ни единый сыр им показать не могли, но для компенсации гид взяла деревянный брусок, точную деревянную копию ненарезанного рокфора, и продемонстрировала приемы заворачивания его в фольгу. Отсутствие каких-либо других предметов для осмотра привело Грэма в несокрушимо прекрасное настроение, которое еще повысилось благодаря беглому переводу Энн:
– «История гласит, что когда-то жил пастух, который был со своими овцами, и настало время обеда. Он сел в пещере с куском хлеба и куском сыра, когда мимо прошла пастушка, естественно, очень красивая. Молодой пастух забыл про свой обед и приударил за юной пастушкой; и вот недели две-три спустя, когда он снова посетил пещеру, он увидел, что его сыр весь позеленел, и его хлеб весь позеленел. Но, к счастью для нас, он попробовал свой сыр, и он ему очень понравился. С тех пор пастухи много веков хранили тайну пещеры. Неизвестно, правдива ли эта история, но рокфорцы именно ее рассказывают для развлечения друг друга».
Они прошли по нескольким расселинам, сырым и поблескивающим мхом, неестественно зеленой яркости, и им через окошко показали длинный конвейер с безутешными упаковщиками. Гид объявила, что посещение закончено, и сурово указала на табличку, запрещающую чаевые. У киоска они пренебрегли сыром и устояли перед набором из двенадцати цветных слайдов, иллюстрирующих этапы сотворения сыра от сбора плесени до упаковки. Вместо всего этого Грэм купил рокфорский нож с широким лезвием, внезапно завершавшимся острием, и с рукояткой на удивление тонкой и деловой. Всегда может пригодиться, решил он.
Полдня они ехали на запад и оказались в Альби, где обнаружили собор, какого ни ему, ни ей еще не доводилось видеть: он поднимался оранжево-бурыми кирпичами, приземистый и все же устремленный ввысь, храм и одновременно крепость, прекрасный вопреки тому, что в значительной части был безобразным или просто странным. Церковь воинствующая, а также Церковь обороняющаяся и вдобавок Церковь символическая: построенная как кирпичное предупреждение еще сохранявшимся отголоскам катарской ереси, а также всем, кого она соблазнит потом. Пока они смотрели вверх на выпученные почернелые башни западной стороны, на узкие амбразуры и вздыбившиеся там и сям химеры, Грэм размышлял, что в определенном смысле это был косвенный интеллектуальный отклик на кувыркающихся еретиков Монтайу; собор говорил блудникам на навозных кучах, что там, где сила, там и истина.
Была ли причина в ее месячных или Грэм последние дни был слегка на взводе? Даже его бодрость отдавала легкой фальшью. Энн не могла определить. Может быть, это не имело значения, может быть, причина была в завершении отпуска. В Альби они купили арманьяк и овощи в стеклянных банках. Грэм нашел эспадрильи и плетеные соломенные шляпы – и то, и другое он высматривал с самого начала поездки. Им пришлось воспользоваться запасными деньгами, решил он, иначе ореховая шкатулка Энн уже не смогла бы закрыться.
Проезжая через окраину Тулузы на пути к аэродрому, они поравнялись с кинотеатром, и Энн засмеялась.
– В чем дело? – спросил он.
– Тут идет «Fermeture annuelle», – ответила она. – И так, куда ни поглядишь. Словно ехать на поезде по Италии и обнаружить, что все городки за окном называются Uscita. Это Годар или Трюффо?
Грэм улыбнулся и издал одобрительный горловой звук; но не уловила ли она уголком глаза инстинктивное содрогание?
В Гатуике они сразу нашли такси. Шел дождь, к словно бы всегда, когда возвращаешься в Англию. Грэм смотрел в рябое окошко. Почему здесь в зелени словно бы так много бурости? И каким образом все предметы умудряются одновременно быть и мокрыми, и пыльными? Примерно через милю они проехали мимо гаража. Четырехзвездный, трехзвездный… автомойка. Грэм понял, что вернулся. Fermeture annuelle кинотеатра у него голове закончился.
8
ЖЕНОВСКИЕ ГРАНИТЫ
Грэма мучило то, что он ни разу не сводил Элис в зоопарк, но что было, то было. Нет, он не ненавидел животных, напротив, его восхищала их неправдоподобность, предположительно научно-фантастический путь развития столь многих из них. Кто сыграл с вами такую шутку, тянуло его спросить их. Ну кому, кому взбрело в голову, чтобы ты выглядел как выглядишь, шептал он жирафу. Конечно, я знаю про потребность в длинных шеях, чтобы дотягиваться до самых верхних листьев, но разве не разумнее было бы сделать деревья пониже? Или, раз уж на то пошло, приспособиться находить корм поближе к земле – жуков, или скорпионов, или еще каких-нибудь съедобных тварей?
Почему, собственно, жирафы находят такой уж удачной идею продолжать оставаться жирафами?
Кроме того, в определенном смысле он был бы рад поводить Элис по зоопарку, единственному месту, где самый неловкий родитель не может ударить лицом в грязь. Каким бы липучим, обнищалым и ничтожным вы ни выглядите в глазах своего ребенка, как бы часто ни приходите на школьные праздники не в той одежде, у вас всегда остается возможность компенсировать все это зоопарком. Животные так надежно не скупятся на отраженную славу, будто они – не более, чем замечательные изделия родительского воображения. Ну ПОГЛЯДИТЕ ЖЕ, мой папа придумал их всех! Да, и крокодила тоже, и эму тоже, и зебру тоже. Единственные скользкие моменты исчерпывались половыми признаками: член носорога, свисающий, как кулак ободранной гориллы или какая-то часть туши, какую вы не осмеливаетесь спросить у мясника. Но даже эти моменты можно спустить на тормозах, как капризы эволюции.
Нет, Грэм боялся зоопарка оттого, что знал: он ввергнет его в печаль. Вскоре после своего развода он обсуждал право на посещения с Чилтоном, коллегой и собеседником, за чашкой кофе, чей брак тоже распался.
– Где она живет, ваша дочка? – спросил Чилтон.
– Ну, как-то трудно сказать точно. В прежние дни можно было бы сослаться на Сент-Панкрас, то есть в дни прежних районов. Ну, вы знаете, Северная лондонская линия…
Чилтон не дал ему договорить; не от нетерпения, но просто получив всю необходимую информацию.
– Значит, вы сможете водить ее в зоопарк.
– А! Собственно, я думал свозить ее… ну, во всяком случае, в это воскресенье по М-один в придорожное кафе. Что-то новое.
Но Чилтон только многозначительно ему улыбнулся. Когда несколько дней спустя Энн в мимоходом оброненной фразе тоже дала понять, что в это воскресенье, как ей представляется, он поведет Элис в зоопарк, Грэм ничего не ответил и продолжал читать. Конечно, ему следовало бы уловить связь. Дневные часы воскресенья всегда были временем посещений: в больницах, на кладбищах, в приютах для престарелых и в домах разделенных семей. Невозможно взять ребенка туда, где ты живешь из-за предполагаемого загрязнения какой-нибудь любовницей или второй женой; в отведенное время никак невозможно взять его куда-нибудь далеко, и необходимо считаться с чаем и уборными, двумя навязчивыми идеями дневного ребенка. Ответом Северного Лондона был зоопарк: развлечение, морально одобренное родителем и прямо-таки нашпигованное чаем и уборными.
Но Грэм не хотел идти туда. Воображение рисовало зоопарк в воскресные дни: жалкие горстки туристов, рассеянные по территории сторожа плюс скорбные сборища притворно бодрых одиноких родителей средних лет, вцепившихся без всякой надобности, но отчаянно, в детей различных размеров. Путешественник во времени, случайно высадясь среди них, неминуемо пришел бы к заключению, что человечество отказалось от прежнего способа размножения и за время его отсутствия усовершенствовало партеногенез.
И потому Грэм решил предотвратить печаль и никогда не водил Элис в зоопарк. Однажды, возможно, спровоцированная Барбарой, его дочь упомянула про существование зоопарка, но Грэм занял твердую моральную позицию, указав на омерзительность содержания животных в неволе. Он несколько раз упомянул кроликов, и хотя его слова могли бы взрослым показаться напыщенно-ханжескими, Элис они показались полными здравого смысла: подобно большинству детей она сентиментально идеализировала Природу, рассматривая ее как нечто отличное от Человека. Против обыкновения Грэм взял верх над Барбарой своей, казалось, принципиальной позицией.
Вместо зоопарка он водил Элис в кафе-кондитерские и музеи, а один раз – неудачно – посетил с ней придорожное кафе. Он не учел ее брезгливости, впечатления от вида всевозможных блюд, демократически выставленных на прилавке. Зрелище мясного пирога с почками в четыре часа дня лишило Элис всякого удовольствия от кекса в формочке.
В хорошую погоду они гуляли в парках и разглядывали витрины закрытых магазинов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Тем временем Грэм продолжал читать. Странно, что и теперь он абсолютно так же реагировал на каждую историческую книгу, которую читал, независимо от длины, качества, полезности или цены: он находил ее одновременно – и чуть ли не в одной и той же фразе – чрезвычайно интересной и чрезвычайно скучной.
* * *
До конца их отпуска оставалось четыре дня, когда как-то утром Энн ощутила, что кожа ее грудей словно натягивается, а также почувствовала первую неясную боль в пояснице. Пока они перекусывали возле плоского широкого ручья, где вода повсюду была не глубже фута и вяло ползла по пухлой гальке, она шепнула Грэму, воспользовавшись французским жаргонным выражением, которому сама его научила:
– Я думаю, красномундирники готовятся к высадке.
Грэм держал в правой руке длинный ломоть с толстым слоем паштета, а в левой – помидор, который как раз надкусил; он знал, что сок вот-вот решит, брызнуть ли ему на брюки, потечь по запястью или же проделать то и другое. А потому он спросил рассеянно:
– Их только сейчас заметили?
– Да.
– Так что они еще довольно далеко от берега?
– Да.
– Хотя, конечно, ветер у них может быть попутным?
– Не исключено.
Он кивнул, будто в ответ на какие-то собственные расчеты, как делает перед аукционом принявший решение, какой лот его интересует. Энн забавляли его отклики на начало ее месячных. Иногда следовали длинные дотошные расспросы, где именно замечены красномундирники, как, предположительно, велики их силы, какое время их экспедиционный отряд планирует оставаться после высадки и так далее. Иногда, как вот теперь, новость эту он принимал серьезно, будто она сообщала, что ложится в больницу. А порой он приходил в приподнято-сексуальное настроение и хотя все-таки не тащил ее тут же в постель – он ни за что себе такого не позволил бы, – но с заметно большим увлечением, чем обычно, реагировал на ее подталкивания.
Грэм же испытывал живейший интерес к этой теме, поскольку для него она существовала всего четыре года, а прежде исключала даже малейший намек на сексуальные ассоциации. Он все еще оставался несгибаемо брезглив к идее менструального секса; и даже как-то признался смущенно и неясно, что самая мысль порождает в нем ощущение, будто ему следует носить калоши. Тем не менее он всегда охотно соглашался с Энн, что непосредственная близость ее надвигающегося периода означает, ну, почти священную обязанность позволить себе быструю радость перед тем, как занавес упадет. Впрочем, Энн пошла дальше и предположила, что, раз галоши его не вдохновляют, он всегда может заменить их на что-либо попроще. Но Грэма что-либо попроще категорически не прельстило. Такое предложение смутило его как одновременно и слишком уж животное, и слишком уж церебральное.
В годы его первого брака все было по-другому. Барбара считала свои месячные временем, когда страдания женщины должны особенно превозноситься, когда ей при принятии решений дозволена иррациональность на порядок выше, когда Грэму положено чувствовать себя более виноватым, чем всегда. Порой ему почти казалось, что период у Барбары наступает исключительно из-за него; что именно его пенис ранит ее и заставляет кровоточить. Бесспорно, это были дни беспричинной раздражительности и странных обвинений. Милосердие подсказывало, что различие в позициях Барбары и Энн могло отражать различие поколений или болевых порогов, однако теперь Грэм был менее склонен к милосердию.
Когда они вернулись в гостиницу после обеда, Грэм, казалось, был погружен в размышления, и пока они прихлебывали кофе из тяжелых чашечек с квадратными ручками, он почти все время молчал. Энн не спросила его, о чем он думает, а предложила ему выбор.
– Не хочешь пойти погулять?
– А, нет, решительно нет.
– Я принесу наши книги?
– А, нет, решительно нет.
Он наклонился, заглянул в ее чашку, убедился, что там пусто, и встал. Для Грэма это было требовательно, почти категорично. Бок о бок они поднялись по лестнице к себе в номер, где простыни на кровати были натянуты так туго и разглажены так ровно, что выглядели будто прямо из прачечной. Окна и ставни были закрыты, и комнату наполнял приятный густой сумрак. Грэм открыл окна, впустив внутрь чуть слышное жужжание насекомых, отдаленный стук посуды на кухне, погромыхивающий звуковой фон жаркого дня. Ставни он оставил закрытыми. Возможно, он простоял у окна дольше, чем ему казалось: когда он обернулся, Энн уже лежала в кровати, закинув одну руку на подушку к голове, а другой машинально натягивая простыню на грудь. Грэм обошел кровать и присел на своем краю, затем разделся с умеренной быстротой. В заключение снял очки и положил на тумбочку возле стакана с увядшими, в большинстве неведомыми цветами, которые Энн нарвала как-то утром.
К тому, что последовало, она готова не была. Сначала Грэм провинтился по постели вниз и буквально боднул ее ноги, раздвигая их. Затем принялся целовать ее с очевидной нежностью, не очень разбираясь, куда следовало бы. И неудивительно, потому что это был в его практике всего второй раз. Наверное, полагала она, ее вкус там был не слишком приятен, во всяком случае – ему.
Затем он вздыбился и агрессивно повернулся боком, ожидая того же. Она не отказала, опять-таки с удивлением, поскольку всегда думала, что это ему не особенно нравится. Примерно минуту спустя он быстро сполз ниже и воткнулся в нее, сам направляя член, что тоже было несколько странно, поскольку обычно он предпочитал предоставлять это ей. Но даже и теперь он все время ее переворачивал – на бок, на живот и, наконец, к ее облегчению, – на спину – с запрограммированной старательностью, намекавшей на какую-то более глубокую или более сложную причину, чем просто поиски наслаждения.
Сделай все, сделай теперь, сделай исчерпывающе – как знать, доведется ли тебе когда-нибудь снова сделать хоть что-то, даже просто поцеловать. Вот что словно бы говорило его поведение.
И кончил он тоже по-иному. Обычно он зарывался лицом в подушку, пока, тяжело дыша, добивался оргазма, однако на этот раз он выжался на матрасе и уставился в ее лицо с сосредоточенностью, родственной боли. С выражением одновременно и ищущим, и безликим, будто был таможенником, которому она протянула паспорт.
– Сожалею, – сказал он, когда его голова упала на подушку рядом с ее. Первое слово, которое он произнес с тех пор, как они вышли из бара. Он подразумевал: сожалею, что ничего не вышло, сожалею о себе, сожалею, что я испробовал все и не добился почти ничего. Сожалею о себе.
– Почему, глупенький? – Она положила ладонь ему на спину и погладила плечи.
– Все для меня, слишком мало для тебя. Но главное: недостаточно для меня.
– Глупенький, для меня это все равно хорошо, даже если я и не.
Что же, это часто бывало правдой и, значит, в данном случае не могло считаться особой ложью. Грэм что-то буркнул, словно был доволен, Энн чуть-чуть сдвинулась, чтобы капельку сместить его бедро, и они продолжали лежать в этой традиционной позе, пока позывы ее мочевого пузыря не стали слишком требовательными.
На следующий день красномундирники высадились, а погода посерела. Они отправились назад в Тулузу, на этот раз следуя по северной дуге. Нефы мокрых платанов тут были посажены более тесно и ворчали «шваа-шваа», пока они проезжали между ними. Лупящаяся с их коры побелка здесь придавала им вид обнищалых древесных сирот.
Въехав в меловые холмы, южную бахрому Севенн, они увидели указатель поворота на Рокфор-сюр-Сульзон. Ни он, ни она сырами особенно не интересовались, но почему бы и не свернуть туда? Они посетили сыроварню внутри каменного обрыва, где миниатюрный тореро женского пола в трех свитерах и длинном плаще объяснила им, каким образом вертикальные расселины в породе обеспечивают всей сыроварне постоянную знобящую температуру. Сквозняки и сырость создавали неповторимо идеальные условия для изготовления голубых сыров. А кроме того, безусловно, обеспечивали их гиду текучий насморк.
Выяснилось, что смотреть там, собственно, было нечего, поскольку сыроварение носит сезонный характер, и они немного опоздали. И ни единый сыр им показать не могли, но для компенсации гид взяла деревянный брусок, точную деревянную копию ненарезанного рокфора, и продемонстрировала приемы заворачивания его в фольгу. Отсутствие каких-либо других предметов для осмотра привело Грэма в несокрушимо прекрасное настроение, которое еще повысилось благодаря беглому переводу Энн:
– «История гласит, что когда-то жил пастух, который был со своими овцами, и настало время обеда. Он сел в пещере с куском хлеба и куском сыра, когда мимо прошла пастушка, естественно, очень красивая. Молодой пастух забыл про свой обед и приударил за юной пастушкой; и вот недели две-три спустя, когда он снова посетил пещеру, он увидел, что его сыр весь позеленел, и его хлеб весь позеленел. Но, к счастью для нас, он попробовал свой сыр, и он ему очень понравился. С тех пор пастухи много веков хранили тайну пещеры. Неизвестно, правдива ли эта история, но рокфорцы именно ее рассказывают для развлечения друг друга».
Они прошли по нескольким расселинам, сырым и поблескивающим мхом, неестественно зеленой яркости, и им через окошко показали длинный конвейер с безутешными упаковщиками. Гид объявила, что посещение закончено, и сурово указала на табличку, запрещающую чаевые. У киоска они пренебрегли сыром и устояли перед набором из двенадцати цветных слайдов, иллюстрирующих этапы сотворения сыра от сбора плесени до упаковки. Вместо всего этого Грэм купил рокфорский нож с широким лезвием, внезапно завершавшимся острием, и с рукояткой на удивление тонкой и деловой. Всегда может пригодиться, решил он.
Полдня они ехали на запад и оказались в Альби, где обнаружили собор, какого ни ему, ни ей еще не доводилось видеть: он поднимался оранжево-бурыми кирпичами, приземистый и все же устремленный ввысь, храм и одновременно крепость, прекрасный вопреки тому, что в значительной части был безобразным или просто странным. Церковь воинствующая, а также Церковь обороняющаяся и вдобавок Церковь символическая: построенная как кирпичное предупреждение еще сохранявшимся отголоскам катарской ереси, а также всем, кого она соблазнит потом. Пока они смотрели вверх на выпученные почернелые башни западной стороны, на узкие амбразуры и вздыбившиеся там и сям химеры, Грэм размышлял, что в определенном смысле это был косвенный интеллектуальный отклик на кувыркающихся еретиков Монтайу; собор говорил блудникам на навозных кучах, что там, где сила, там и истина.
Была ли причина в ее месячных или Грэм последние дни был слегка на взводе? Даже его бодрость отдавала легкой фальшью. Энн не могла определить. Может быть, это не имело значения, может быть, причина была в завершении отпуска. В Альби они купили арманьяк и овощи в стеклянных банках. Грэм нашел эспадрильи и плетеные соломенные шляпы – и то, и другое он высматривал с самого начала поездки. Им пришлось воспользоваться запасными деньгами, решил он, иначе ореховая шкатулка Энн уже не смогла бы закрыться.
Проезжая через окраину Тулузы на пути к аэродрому, они поравнялись с кинотеатром, и Энн засмеялась.
– В чем дело? – спросил он.
– Тут идет «Fermeture annuelle», – ответила она. – И так, куда ни поглядишь. Словно ехать на поезде по Италии и обнаружить, что все городки за окном называются Uscita. Это Годар или Трюффо?
Грэм улыбнулся и издал одобрительный горловой звук; но не уловила ли она уголком глаза инстинктивное содрогание?
В Гатуике они сразу нашли такси. Шел дождь, к словно бы всегда, когда возвращаешься в Англию. Грэм смотрел в рябое окошко. Почему здесь в зелени словно бы так много бурости? И каким образом все предметы умудряются одновременно быть и мокрыми, и пыльными? Примерно через милю они проехали мимо гаража. Четырехзвездный, трехзвездный… автомойка. Грэм понял, что вернулся. Fermeture annuelle кинотеатра у него голове закончился.
8
ЖЕНОВСКИЕ ГРАНИТЫ
Грэма мучило то, что он ни разу не сводил Элис в зоопарк, но что было, то было. Нет, он не ненавидел животных, напротив, его восхищала их неправдоподобность, предположительно научно-фантастический путь развития столь многих из них. Кто сыграл с вами такую шутку, тянуло его спросить их. Ну кому, кому взбрело в голову, чтобы ты выглядел как выглядишь, шептал он жирафу. Конечно, я знаю про потребность в длинных шеях, чтобы дотягиваться до самых верхних листьев, но разве не разумнее было бы сделать деревья пониже? Или, раз уж на то пошло, приспособиться находить корм поближе к земле – жуков, или скорпионов, или еще каких-нибудь съедобных тварей?
Почему, собственно, жирафы находят такой уж удачной идею продолжать оставаться жирафами?
Кроме того, в определенном смысле он был бы рад поводить Элис по зоопарку, единственному месту, где самый неловкий родитель не может ударить лицом в грязь. Каким бы липучим, обнищалым и ничтожным вы ни выглядите в глазах своего ребенка, как бы часто ни приходите на школьные праздники не в той одежде, у вас всегда остается возможность компенсировать все это зоопарком. Животные так надежно не скупятся на отраженную славу, будто они – не более, чем замечательные изделия родительского воображения. Ну ПОГЛЯДИТЕ ЖЕ, мой папа придумал их всех! Да, и крокодила тоже, и эму тоже, и зебру тоже. Единственные скользкие моменты исчерпывались половыми признаками: член носорога, свисающий, как кулак ободранной гориллы или какая-то часть туши, какую вы не осмеливаетесь спросить у мясника. Но даже эти моменты можно спустить на тормозах, как капризы эволюции.
Нет, Грэм боялся зоопарка оттого, что знал: он ввергнет его в печаль. Вскоре после своего развода он обсуждал право на посещения с Чилтоном, коллегой и собеседником, за чашкой кофе, чей брак тоже распался.
– Где она живет, ваша дочка? – спросил Чилтон.
– Ну, как-то трудно сказать точно. В прежние дни можно было бы сослаться на Сент-Панкрас, то есть в дни прежних районов. Ну, вы знаете, Северная лондонская линия…
Чилтон не дал ему договорить; не от нетерпения, но просто получив всю необходимую информацию.
– Значит, вы сможете водить ее в зоопарк.
– А! Собственно, я думал свозить ее… ну, во всяком случае, в это воскресенье по М-один в придорожное кафе. Что-то новое.
Но Чилтон только многозначительно ему улыбнулся. Когда несколько дней спустя Энн в мимоходом оброненной фразе тоже дала понять, что в это воскресенье, как ей представляется, он поведет Элис в зоопарк, Грэм ничего не ответил и продолжал читать. Конечно, ему следовало бы уловить связь. Дневные часы воскресенья всегда были временем посещений: в больницах, на кладбищах, в приютах для престарелых и в домах разделенных семей. Невозможно взять ребенка туда, где ты живешь из-за предполагаемого загрязнения какой-нибудь любовницей или второй женой; в отведенное время никак невозможно взять его куда-нибудь далеко, и необходимо считаться с чаем и уборными, двумя навязчивыми идеями дневного ребенка. Ответом Северного Лондона был зоопарк: развлечение, морально одобренное родителем и прямо-таки нашпигованное чаем и уборными.
Но Грэм не хотел идти туда. Воображение рисовало зоопарк в воскресные дни: жалкие горстки туристов, рассеянные по территории сторожа плюс скорбные сборища притворно бодрых одиноких родителей средних лет, вцепившихся без всякой надобности, но отчаянно, в детей различных размеров. Путешественник во времени, случайно высадясь среди них, неминуемо пришел бы к заключению, что человечество отказалось от прежнего способа размножения и за время его отсутствия усовершенствовало партеногенез.
И потому Грэм решил предотвратить печаль и никогда не водил Элис в зоопарк. Однажды, возможно, спровоцированная Барбарой, его дочь упомянула про существование зоопарка, но Грэм занял твердую моральную позицию, указав на омерзительность содержания животных в неволе. Он несколько раз упомянул кроликов, и хотя его слова могли бы взрослым показаться напыщенно-ханжескими, Элис они показались полными здравого смысла: подобно большинству детей она сентиментально идеализировала Природу, рассматривая ее как нечто отличное от Человека. Против обыкновения Грэм взял верх над Барбарой своей, казалось, принципиальной позицией.
Вместо зоопарка он водил Элис в кафе-кондитерские и музеи, а один раз – неудачно – посетил с ней придорожное кафе. Он не учел ее брезгливости, впечатления от вида всевозможных блюд, демократически выставленных на прилавке. Зрелище мясного пирога с почками в четыре часа дня лишило Элис всякого удовольствия от кекса в формочке.
В хорошую погоду они гуляли в парках и разглядывали витрины закрытых магазинов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20