Когда шел дождь, они иногда просто сидели в машине и разговаривали.
– Почему ты бросил мамочку?
Она впервые спросила об этом, и он не знал, что ответить. А потому включил зажигание ровно настолько, чтобы заработала электросистема, затем нажал кнопку на один широкий просветляющий взмах. Неясная муть перед ними исчезла, и возник парк с гоняющими мяч футболистами. Несколько секунд спустя дождь снова размыл фигуры игроков в туманные цветные пятна. Внезапно Грэм ощутил, что потерян. Почему нет разговорников, подсказывающих, что следует сказать? Почему нет заключения пользователей о расстроившихся браках?
– Потому что мы с мамочкой не были счастливы вместе. Мы не… ладили.
– А ты говорил мне, что любишь мамочку.
– Ну да, верно. Но это вроде как оборвалось.
– Ты не сказал мне, что это оборвалось. Ты говорил мне, что любишь мамочку, до самого того дня, когда ушел.
– Ну, я не хотел тебя… огорчать. У тебя же были экзамены и все такое.
Что – все такое? Ее периоды?
– Я думала, ты бросил мамочку из-за… из-за нее. – «Нее» было нейтральным, не подчеркнутым. Грэм знал, что его дочери известно, как зовут Энн.
– Да. Поэтому.
– Значит, ты бросил мамочку не потому, что вы не ладили. Ты бросил ее из-за НЕЕ. – На этот раз с ударением и не нейтрально.
– Да, нет, ну вроде. Мамочка и я не ладили задолго до того, как я ушел.
– Карен говорит, ты сбежал, потому что почувствовал, что уже не молод, и захотел выбросить мамочку на свалку и поменять ее на кого-нибудь моложе.
– Нет, это было не так. Что еще за Карен?
Наступило молчание. Он надеялся, что разговор окончен, и потрогал ключ зажигания, но не повернул его.
– Папочка, была это… – Краем глаза он видел, что она хмурится. – Была это романтическая любовь?
Сказала она это неуверенно, словно впервые воспользовалась иностранной фразой.
Ты не мог сказать, будто не понимаешь, что это значит. Ты не мог сказать: «Вопрос не настоящий». Для ответа имелись только две урны, и выбрать одну требовалось безотлагательно.
– Да… думаю, можно сказать и так.
Говоря это – не зная, ни что, собственно, означают его слова, ни как такой ответ подействует на Элис, – Грэм ощутил печаль даже большую, чем почувствовал бы, если бы повел Элис в зоопарк.
Во-первых, подумал Грэм, почему существует ревность – не просто то, что охватывает его, но очень и очень многих? Почему она возникает? Каким-то образом она сродни любви. Но образ этот не поддавался ни количественному определению, ни постижению. Почему она внезапно принялась завывать у него в голове, как система предупреждения в самолете: шесть с половиной секунд, маневр уклонения, ТАК! Вот что иногда творилось в черепе Грэма. И почему она прицепилась к нему? Некая ущербность желез внутренней секреции? Все это было уже состряпано в момент рождения? Получаете вы ревность, как широкий зад или скверное зрение – Грэм страдал и от того, и от другого. Если так, то, может, она через какое-то время сходит на нет, может, химического вещества ревности в верхней мягкой коробке хватает лишь на определенное число лет? Быть может. Но Грэм сильно в этом сомневался; широкий зад обременял его уже много лет, и никаких признаков его поджимания не наблюдалось.
Во-вторых. Если по какой-то причине ревность должна существовать, почему она действует ретроспективно? Почему из всех ведущих эмоций это свойственно как будто только ей? А другим нет? Когда он смотрел на фотографии Энн – девочки и девушки, – он ощущал естественную печаль сожаления, что его там не было, а когда она рассказывала ему про то, как в детстве ее несправедливо наказали, он ощущал забурлившую в нем потребность защитить ее. Но эти эмоции были отодвинутыми, ощущаемыми сквозь марлю; они легко пробуждались и легко успокаивались – успокаивались просто от непрерывности настоящего, которое не было прошлым. Ретроспективная ревность, однако, накатывается валами, внезапными внутренними взрывами, которые оглушают тебя; источниками ей служат обыденности, излечение неведомо. Почему прошлому дано порождать сводящую с ума эмоцию?
Он сумел найти только одну параллель. Некоторые его студенты – не большинство, даже не многие, а, скажем, один за учебный год – проникались яростной ненавистью к прошлому. Так, в этом году примером может служить этот рыжий Маккакбишьего (Господи, теперь требуется год, чтобы узнать их фамилии, а после ты их больше не видишь, так стоит ли тратить усилия?), который бурно негодовал из-за того, что добру (как он его понимал) в Истории никак не удавалось торжествовать над злом. Почему Икс не взял верха? Почему Зет побил Игрека? Грэм словно увидел недоумевающее гневное лицо Маккакбишьего, повернутое прямо к нему на занятиях, требующее, чтобы ему сказали, что История – или, во всяком случае, историки – все напутали: а на самом деле Икс успел скрыться и много лет спустя объявился как Ку и так далее. Прежде Грэм отнес бы такую реакцию на счет… чего?., незрелости или, более конкретно, на счет какой-нибудь чисто личной причины вроде церковного воспитания. Но теперь он уже не был так уверен. Бешеная злость Маккакбишьего на прошлое включала сложные эмоции, связанные с мешаниной характеров и событий. Быть может, он страдал ретроспективным возмущением против несправедливости.
В-третьих. Почему ретроспективная ревность существует ТЕПЕРЬ, в последней четверти двадцатого века? Грэм недаром был историком. Многое отмирало, ярость между нациями и континентами угасала, цивилизация, на взгляд Грэма, обретала больше цивилизованности, этого нельзя было отрицать. Постепенно, был он уверен, мир угомонится, станет единым гигантским государством социального обеспечения, занятым спортивным, культурным и сексуальным обменами, а утвержденной международной валютой будут предметы электронного оборудования. Землетрясения и вулканические извержения не исключались, но даже мстительность Природы будет в конце концов укрощена.
Так почему же продолжает существовать эта ревность, нежеланная, ненавистная, с единственным назначением – доводить тебя? Подобно среднему уху, существующему, чтобы заставлять тебя утрачивать чувство равновесия, или аппендиксу, существующему только для наглой вспышки и последующего удаления. Как удаляют ревность?
В-четвертых. Почему это случилось с ним, именно с ним из всех людей? Он же, знал он, очень благоразумный и рассудительный человек. Естественно, Барбара старалась внушить ему, будто он шаржированный эгоманьяк, чудовищный развратник, бессердечен, эмоциональный карлик, но это было вполне понятно. То, что Грэм это понимал, лишний раз доказывало ему, какой он благоразумный и рассудительный. Его все называли благоразумным – его мать ласкающе, его первая жена язвительно, его коллеги одобрительно, его вторая жена – с ее любящим, чуть насмешливым взглядом полуискоса. Вот он какой. И ему нравилось быть таким.
К тому же он ведь никогда не принадлежал к величайшим любовникам мира. Была Барбара, затем Энн – и практически – всё. То, что он испытывал к Барбаре, вероятнее всего, было преувеличено беспечной новизной эмоции, изведанной впервые; тогда как то, что он испытывал к Энн, хотя полное и завершенное, как он знал, возникало с опаской. А в промежутке? Ну, в промежутке выпадали моменты, когда он пытался пришпорить себя, заставить почувствовать что-то близкое к любви, но результатом оказывалась только навязчивая сентиментальность.
Поскольку он сам признал о себе все это, казалось особенно несправедливым, что его же и наказывают. Другие пинали костер, но обжегся он. А может быть, в том-то и суть. Может быть, именно тут приложим анализ брака, сделанный Джеком, его Крестнашее. И, может быть, теория Джека, хотя и верная, не охватывает всего. Что, если дело не в природе брака – в каковом случае, будучи Джеком, вы обвинили бы «общество» и принялись бы нарушать супружескую верность, пока вам не полегчало бы, – но в природе любви? Куда менее приятная мысль: то, чего все ищут, обязательно потерпит неудачу – автоматически, неизбежно, химически. Грэму эта мысль совсем не понравилась.
– Ты мог бы оттрахать какую-нибудь свою студентку?
– Нет, не мог бы.
– Да безусловно мог бы. Все же трахают. Они для того и существуют. Я знаю, ты не красавец, но в их возрасте они чхать хотят. Скорее даже действует сильнее, если ты не красавец, если ты попахиваешь, или обложился, или в депрессии. Я называю это Сексом Третьего Мира. Его повсюду хватает, но особенно в этом возрасте.
– Ну, видишь ли, по-моему, это не годится. Ведь мы как бы считаемся in loko parentis, и это выглядело бы немного инцестом.
– Семья, обходящаяся внутри себя, – семья прочная.
Собственно говоря, Джек даже не пытался помочь.
Он был уже сыт по горло постоянными визитами Грэма. Он уже отвалил достаточно прекрасных советов – чтобы Грэм лгал, чтобы он дрочил, чтобы он отдохнул за границей, – и его чемоданчик терапевта практически опустел. В любом случае он с самого начала не испытывал к Грэму особой жалости. Теперь же он почти склонялся к тому, чтобы дурачить своего друга, а не возиться с ним.
– …в любом случае, – продолжал Грэм, – я не хочу.
– Аппетит приходит во время еды. – Джек приподнял бровь, но Грэм упрямо счел его слова всего лишь банальностью.
– Самое странное… то, что меня тут особенно удивляет, – это визуальность.
– ?..
– Ну, я всегда был человеком слов. И как же иначе, верно? Слова всегда особенно на меня воздействовали. Я не очень люблю картины, меня не интересуют краски или одежда. Мне даже не нравятся иллюстрации в книгах; и я ненавижу фильмы. Ну, прежде я ненавидел фильмы. Ну, я их все еще ненавижу, но, конечно, по-другому.
– Да.
Джек ждал, чтобы Грэм наконец перешел к делу. Вот, понял он, почему он предпочитает нормальных людей свихнутым: чокнутые люди думают, будто вам требуется обзорная экскурсия по их психике, прежде чем они покажут вам Букингемский дворец. Джек начал придумывать новую шутку. Нельзя ли что-нибудь выкроить из розы ветров? Или ветра ураганной силы? Нет, слишком большая нагрузка для старика-сфинктера. А десятибалльная система слишком неконкретна.
– Удивительно то, что толчок дала именно визуальность…
Вроде бы где-то есть река Веттер? Хм-м-м, потребует подготовки.
– …Я хочу сказать: очевидно же, я знал, когда мы с Энн поженились, что это будет не так, как было, когда поженились мы с Барбарой. И, разумеется, Энн была всегда откровенна со мной относительно мужчин… о своей жизни… до того, как познакомилась со мной…
Споткнись при этом и лизни палец – ОТКУДА ВЕТЕР ДУЕТ. Где-нибудь на морском берегу – Ходить По Ветру. И добавить, а не До Ветру?
…так что я знал некоторые их имена и, возможно, даже видел два-три фото, хотя, конечно, особенно не вглядывался. И я знал, чем они занимались, и некоторые были, конечно, моложе меня, а некоторые красивее, а некоторые богаче, а некоторые, вероятно, лучше в постели, но это ничего не значило. Это было…
Ветрогон. Ветродув. Ветряк. Джек справился со смешком и вежливо превратил его в покашливание.
– …Вот так. И тогда я пошел посмотреть «По ту сторону Луны», и все изменилось. Так почему же я, кого на протяжении всей жизни визуальность оставляла равнодушным, вдруг вот так сорвался? Я хочу сказать, разве ты сам об этом не думал? – это же должно касаться тебя профессионально: я хочу сказать, если некоторые люди получают от фильмов больше, чем от книг.
– Я всегда говорю, что книгу можно взять с собой куда угодно. Фильм, сидя на стульчаке, не посмотришь, разве нет?
– Да, верно. Но видеть мою жену там, высоко на экране, это же совсем другое. То есть визуальность… визуальность много сильнее слова, ведь так?
– Думаю, твой случай особый.
– Ну и возможно, публичность – думаешь о других людях, которые видят, как ее там, на экране. Своего рода публичное наставление рогов.
– Но ее фильмы же не такие, верно? И не думаю, что так уж много зрителей в зале толкали друг друга локтями и говорили: «Э-эй, да это же супружница Грэма, а?» Ну и во всяком случае, тогда она еще ею не была.
– Да, верно.
Возможно, публичность была и ни при чем, а вот визуальность так абсолютно. Он погрузился в молчание. Джек продолжал мирно листать свой внутренний толковый словарь. Немного погодя Грэм сказал:
– О чем ты думаешь?
Чтоб ему! Он как раз работал над «бросать слова на ветер». Лучше сымпровизировать.
– Собственно, ничего такого, честно говоря. Ничего, что могло бы помочь. Я просто задумался, что подразумевает «женовский».
– ?..
– То ли это подлинное геологическое название, то ли Киплинг просто его придумал. Звучит почти как «женский», так что, наверное, такое слово есть, но ни в одном словаре я его не нашел. Или же он действительно его придумал, но немного просчитался.
– ?..
– «Нам был на Женовских гранитах к Жизни путь открыт Иной, (С любовью к ближнему в начале, а в конце – с его женой)».
Уж если это не заставит его уйти, подумал Джек, дело швах.
Вместо того чтобы уйти, Грэм ответил:
– Знаешь, какое французское слово я открыл?
– …
– Ты когда-нибудь видел яйца быка?
– М-м-м-м, – что означало не «да» или «нет», а «давай выкладывай».
– Огромные, верно? И такие длинные, что годятся для регби, верно?
– …
– Во Франции – в Кастре – мы проезжали мимо лавки мясника и увидели их в витрине. То есть, наверное, бычьи. Чьи же еще при таких размерах, разве что конские, но он кониной не торговал, и, следовательно, это исключено…
– …
– И я сказал Энн: «Давай зайдем и спросим, что они такое», а она похихикала и сказала: «Но это же очевидно, ведь так?» А я сказал: «Да, мы знаем, что они такое, но не как они называются», и мы вошли, и там оказался чрезвычайно педантичный французский мясник, чрезвычайно разборчивый и, судя по виду, знающий, как разрубать мясо, чтобы оно не кровоточило, и Энн обратилась к нему: «Не скажете ли вы нам, что это такое?» и указала на поднос, и знаешь, что он ответил?
– …
– Он ответил: «Се sont des frivolites Madame». – Правда хорошо?
– Неплохо.
– И тогда мы его поблагодарили и ушли.
– …(Я же не подумал, что вы купили их для сандвичей, черт подери).
– Frivolites. – Грэм еще раз прожурчал это слово и покивал, словно старик, внезапно согретый воспоминанием о пикнике сорокалетней давности. Джек взбодрился для заключительного высказывания.
– А знаешь, в Америке есть тип без прошлого.
– Н-н-н?
– Нет, правда. Я читал о нем. Он фехтовал, и рапира его противника воткнулась ему в ноздрю и дальше в мозг. Уничтожила его память. И он такой уже двадцать лет.
– Амнезия, – сказал Грэм, раздраженный таким отступлением от темы.
– По сути, нет. Но лучше. А может быть, хуже. В статье, которую я читал, не упоминалось, чувствует ли себя этот тип счастливым или наоборот. Но суть в том, что он не способен и на новые воспоминания. Сразу же все забывает. Только подумай – никаких архивов. Может быть, тебе это понравилось бы?
– …
– Неужели? Никаких архивов, одно только настоящее? Будто все время смотришь в окно поезда. Пшеничное поле, телеграфные столбы, веревки с сушащимся бельем, туннель – никаких связей, никакой причинности, никакого ощущения повторений.
– …
– Наверное, они могли бы тебе это устроить. И раскошеливаться особенно не придется. Думается, теперь оплатит национальное здравоохранение.
Грэм иногда сомневался, что Джек воспринимает его серьезно.
Несколько недель после их возвращения из Франции все было как будто в порядке. Энн поймала себя на том, что следит за Грэмом, что было ей абсолютно непривычно, но смутно полупонятно. Она следила за ним, как следят за алкоголиком или потенциальным самоубийцей, безмолвно ставя ему отметки за самые ординарные поступки – за то, что за завтраком съел свою овсянку, сменил скорости, не провалился сквозь телевизионный экран. Конечно, она знала, что он не то и не другое – не алкоголик и не потенциальный самоубийца. Правда, пил он несколько больше, чем раньше, и правда, что Джек с обычным своим тактом намекнул ей, что Грэм окончательно спятил. Но Энн не поверила. Во-первых, она хорошо знала своего мужа, а кроме того, она хорошо знала Джека. Он всегда предпочитал, чтобы жизнь была жутковатой, а люди – психами, потому что так было интереснее. Каким-то образом это вроде бы оправдывало его призвание.
Когда менструация кончилась, Энн ожидала, что Грэм захочет заняться с ней любовью, но он словно бы не испытывал особой охоты. Теперь она обычно ложилась первой, а он находил какой-нибудь предлог, чтобы задержаться внизу. А когда поднимался в спальню, он целовал ее в лоб и почти сразу же принимал позу спящего. Энн сердилась и не сердилась: раз у него нет желания, то лучше и не надо; ведь то, что он не пытается его изображать, указывало, полагала она, что честность между ними сохраняется.
Чаще спал он беспокойно, неуклюже брыкал во сне своих воображаемых противников, что-то бормотал и пронзительно пищал, как обуянный паникой грызун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– Почему ты бросил мамочку?
Она впервые спросила об этом, и он не знал, что ответить. А потому включил зажигание ровно настолько, чтобы заработала электросистема, затем нажал кнопку на один широкий просветляющий взмах. Неясная муть перед ними исчезла, и возник парк с гоняющими мяч футболистами. Несколько секунд спустя дождь снова размыл фигуры игроков в туманные цветные пятна. Внезапно Грэм ощутил, что потерян. Почему нет разговорников, подсказывающих, что следует сказать? Почему нет заключения пользователей о расстроившихся браках?
– Потому что мы с мамочкой не были счастливы вместе. Мы не… ладили.
– А ты говорил мне, что любишь мамочку.
– Ну да, верно. Но это вроде как оборвалось.
– Ты не сказал мне, что это оборвалось. Ты говорил мне, что любишь мамочку, до самого того дня, когда ушел.
– Ну, я не хотел тебя… огорчать. У тебя же были экзамены и все такое.
Что – все такое? Ее периоды?
– Я думала, ты бросил мамочку из-за… из-за нее. – «Нее» было нейтральным, не подчеркнутым. Грэм знал, что его дочери известно, как зовут Энн.
– Да. Поэтому.
– Значит, ты бросил мамочку не потому, что вы не ладили. Ты бросил ее из-за НЕЕ. – На этот раз с ударением и не нейтрально.
– Да, нет, ну вроде. Мамочка и я не ладили задолго до того, как я ушел.
– Карен говорит, ты сбежал, потому что почувствовал, что уже не молод, и захотел выбросить мамочку на свалку и поменять ее на кого-нибудь моложе.
– Нет, это было не так. Что еще за Карен?
Наступило молчание. Он надеялся, что разговор окончен, и потрогал ключ зажигания, но не повернул его.
– Папочка, была это… – Краем глаза он видел, что она хмурится. – Была это романтическая любовь?
Сказала она это неуверенно, словно впервые воспользовалась иностранной фразой.
Ты не мог сказать, будто не понимаешь, что это значит. Ты не мог сказать: «Вопрос не настоящий». Для ответа имелись только две урны, и выбрать одну требовалось безотлагательно.
– Да… думаю, можно сказать и так.
Говоря это – не зная, ни что, собственно, означают его слова, ни как такой ответ подействует на Элис, – Грэм ощутил печаль даже большую, чем почувствовал бы, если бы повел Элис в зоопарк.
Во-первых, подумал Грэм, почему существует ревность – не просто то, что охватывает его, но очень и очень многих? Почему она возникает? Каким-то образом она сродни любви. Но образ этот не поддавался ни количественному определению, ни постижению. Почему она внезапно принялась завывать у него в голове, как система предупреждения в самолете: шесть с половиной секунд, маневр уклонения, ТАК! Вот что иногда творилось в черепе Грэма. И почему она прицепилась к нему? Некая ущербность желез внутренней секреции? Все это было уже состряпано в момент рождения? Получаете вы ревность, как широкий зад или скверное зрение – Грэм страдал и от того, и от другого. Если так, то, может, она через какое-то время сходит на нет, может, химического вещества ревности в верхней мягкой коробке хватает лишь на определенное число лет? Быть может. Но Грэм сильно в этом сомневался; широкий зад обременял его уже много лет, и никаких признаков его поджимания не наблюдалось.
Во-вторых. Если по какой-то причине ревность должна существовать, почему она действует ретроспективно? Почему из всех ведущих эмоций это свойственно как будто только ей? А другим нет? Когда он смотрел на фотографии Энн – девочки и девушки, – он ощущал естественную печаль сожаления, что его там не было, а когда она рассказывала ему про то, как в детстве ее несправедливо наказали, он ощущал забурлившую в нем потребность защитить ее. Но эти эмоции были отодвинутыми, ощущаемыми сквозь марлю; они легко пробуждались и легко успокаивались – успокаивались просто от непрерывности настоящего, которое не было прошлым. Ретроспективная ревность, однако, накатывается валами, внезапными внутренними взрывами, которые оглушают тебя; источниками ей служат обыденности, излечение неведомо. Почему прошлому дано порождать сводящую с ума эмоцию?
Он сумел найти только одну параллель. Некоторые его студенты – не большинство, даже не многие, а, скажем, один за учебный год – проникались яростной ненавистью к прошлому. Так, в этом году примером может служить этот рыжий Маккакбишьего (Господи, теперь требуется год, чтобы узнать их фамилии, а после ты их больше не видишь, так стоит ли тратить усилия?), который бурно негодовал из-за того, что добру (как он его понимал) в Истории никак не удавалось торжествовать над злом. Почему Икс не взял верха? Почему Зет побил Игрека? Грэм словно увидел недоумевающее гневное лицо Маккакбишьего, повернутое прямо к нему на занятиях, требующее, чтобы ему сказали, что История – или, во всяком случае, историки – все напутали: а на самом деле Икс успел скрыться и много лет спустя объявился как Ку и так далее. Прежде Грэм отнес бы такую реакцию на счет… чего?., незрелости или, более конкретно, на счет какой-нибудь чисто личной причины вроде церковного воспитания. Но теперь он уже не был так уверен. Бешеная злость Маккакбишьего на прошлое включала сложные эмоции, связанные с мешаниной характеров и событий. Быть может, он страдал ретроспективным возмущением против несправедливости.
В-третьих. Почему ретроспективная ревность существует ТЕПЕРЬ, в последней четверти двадцатого века? Грэм недаром был историком. Многое отмирало, ярость между нациями и континентами угасала, цивилизация, на взгляд Грэма, обретала больше цивилизованности, этого нельзя было отрицать. Постепенно, был он уверен, мир угомонится, станет единым гигантским государством социального обеспечения, занятым спортивным, культурным и сексуальным обменами, а утвержденной международной валютой будут предметы электронного оборудования. Землетрясения и вулканические извержения не исключались, но даже мстительность Природы будет в конце концов укрощена.
Так почему же продолжает существовать эта ревность, нежеланная, ненавистная, с единственным назначением – доводить тебя? Подобно среднему уху, существующему, чтобы заставлять тебя утрачивать чувство равновесия, или аппендиксу, существующему только для наглой вспышки и последующего удаления. Как удаляют ревность?
В-четвертых. Почему это случилось с ним, именно с ним из всех людей? Он же, знал он, очень благоразумный и рассудительный человек. Естественно, Барбара старалась внушить ему, будто он шаржированный эгоманьяк, чудовищный развратник, бессердечен, эмоциональный карлик, но это было вполне понятно. То, что Грэм это понимал, лишний раз доказывало ему, какой он благоразумный и рассудительный. Его все называли благоразумным – его мать ласкающе, его первая жена язвительно, его коллеги одобрительно, его вторая жена – с ее любящим, чуть насмешливым взглядом полуискоса. Вот он какой. И ему нравилось быть таким.
К тому же он ведь никогда не принадлежал к величайшим любовникам мира. Была Барбара, затем Энн – и практически – всё. То, что он испытывал к Барбаре, вероятнее всего, было преувеличено беспечной новизной эмоции, изведанной впервые; тогда как то, что он испытывал к Энн, хотя полное и завершенное, как он знал, возникало с опаской. А в промежутке? Ну, в промежутке выпадали моменты, когда он пытался пришпорить себя, заставить почувствовать что-то близкое к любви, но результатом оказывалась только навязчивая сентиментальность.
Поскольку он сам признал о себе все это, казалось особенно несправедливым, что его же и наказывают. Другие пинали костер, но обжегся он. А может быть, в том-то и суть. Может быть, именно тут приложим анализ брака, сделанный Джеком, его Крестнашее. И, может быть, теория Джека, хотя и верная, не охватывает всего. Что, если дело не в природе брака – в каковом случае, будучи Джеком, вы обвинили бы «общество» и принялись бы нарушать супружескую верность, пока вам не полегчало бы, – но в природе любви? Куда менее приятная мысль: то, чего все ищут, обязательно потерпит неудачу – автоматически, неизбежно, химически. Грэму эта мысль совсем не понравилась.
– Ты мог бы оттрахать какую-нибудь свою студентку?
– Нет, не мог бы.
– Да безусловно мог бы. Все же трахают. Они для того и существуют. Я знаю, ты не красавец, но в их возрасте они чхать хотят. Скорее даже действует сильнее, если ты не красавец, если ты попахиваешь, или обложился, или в депрессии. Я называю это Сексом Третьего Мира. Его повсюду хватает, но особенно в этом возрасте.
– Ну, видишь ли, по-моему, это не годится. Ведь мы как бы считаемся in loko parentis, и это выглядело бы немного инцестом.
– Семья, обходящаяся внутри себя, – семья прочная.
Собственно говоря, Джек даже не пытался помочь.
Он был уже сыт по горло постоянными визитами Грэма. Он уже отвалил достаточно прекрасных советов – чтобы Грэм лгал, чтобы он дрочил, чтобы он отдохнул за границей, – и его чемоданчик терапевта практически опустел. В любом случае он с самого начала не испытывал к Грэму особой жалости. Теперь же он почти склонялся к тому, чтобы дурачить своего друга, а не возиться с ним.
– …в любом случае, – продолжал Грэм, – я не хочу.
– Аппетит приходит во время еды. – Джек приподнял бровь, но Грэм упрямо счел его слова всего лишь банальностью.
– Самое странное… то, что меня тут особенно удивляет, – это визуальность.
– ?..
– Ну, я всегда был человеком слов. И как же иначе, верно? Слова всегда особенно на меня воздействовали. Я не очень люблю картины, меня не интересуют краски или одежда. Мне даже не нравятся иллюстрации в книгах; и я ненавижу фильмы. Ну, прежде я ненавидел фильмы. Ну, я их все еще ненавижу, но, конечно, по-другому.
– Да.
Джек ждал, чтобы Грэм наконец перешел к делу. Вот, понял он, почему он предпочитает нормальных людей свихнутым: чокнутые люди думают, будто вам требуется обзорная экскурсия по их психике, прежде чем они покажут вам Букингемский дворец. Джек начал придумывать новую шутку. Нельзя ли что-нибудь выкроить из розы ветров? Или ветра ураганной силы? Нет, слишком большая нагрузка для старика-сфинктера. А десятибалльная система слишком неконкретна.
– Удивительно то, что толчок дала именно визуальность…
Вроде бы где-то есть река Веттер? Хм-м-м, потребует подготовки.
– …Я хочу сказать: очевидно же, я знал, когда мы с Энн поженились, что это будет не так, как было, когда поженились мы с Барбарой. И, разумеется, Энн была всегда откровенна со мной относительно мужчин… о своей жизни… до того, как познакомилась со мной…
Споткнись при этом и лизни палец – ОТКУДА ВЕТЕР ДУЕТ. Где-нибудь на морском берегу – Ходить По Ветру. И добавить, а не До Ветру?
…так что я знал некоторые их имена и, возможно, даже видел два-три фото, хотя, конечно, особенно не вглядывался. И я знал, чем они занимались, и некоторые были, конечно, моложе меня, а некоторые красивее, а некоторые богаче, а некоторые, вероятно, лучше в постели, но это ничего не значило. Это было…
Ветрогон. Ветродув. Ветряк. Джек справился со смешком и вежливо превратил его в покашливание.
– …Вот так. И тогда я пошел посмотреть «По ту сторону Луны», и все изменилось. Так почему же я, кого на протяжении всей жизни визуальность оставляла равнодушным, вдруг вот так сорвался? Я хочу сказать, разве ты сам об этом не думал? – это же должно касаться тебя профессионально: я хочу сказать, если некоторые люди получают от фильмов больше, чем от книг.
– Я всегда говорю, что книгу можно взять с собой куда угодно. Фильм, сидя на стульчаке, не посмотришь, разве нет?
– Да, верно. Но видеть мою жену там, высоко на экране, это же совсем другое. То есть визуальность… визуальность много сильнее слова, ведь так?
– Думаю, твой случай особый.
– Ну и возможно, публичность – думаешь о других людях, которые видят, как ее там, на экране. Своего рода публичное наставление рогов.
– Но ее фильмы же не такие, верно? И не думаю, что так уж много зрителей в зале толкали друг друга локтями и говорили: «Э-эй, да это же супружница Грэма, а?» Ну и во всяком случае, тогда она еще ею не была.
– Да, верно.
Возможно, публичность была и ни при чем, а вот визуальность так абсолютно. Он погрузился в молчание. Джек продолжал мирно листать свой внутренний толковый словарь. Немного погодя Грэм сказал:
– О чем ты думаешь?
Чтоб ему! Он как раз работал над «бросать слова на ветер». Лучше сымпровизировать.
– Собственно, ничего такого, честно говоря. Ничего, что могло бы помочь. Я просто задумался, что подразумевает «женовский».
– ?..
– То ли это подлинное геологическое название, то ли Киплинг просто его придумал. Звучит почти как «женский», так что, наверное, такое слово есть, но ни в одном словаре я его не нашел. Или же он действительно его придумал, но немного просчитался.
– ?..
– «Нам был на Женовских гранитах к Жизни путь открыт Иной, (С любовью к ближнему в начале, а в конце – с его женой)».
Уж если это не заставит его уйти, подумал Джек, дело швах.
Вместо того чтобы уйти, Грэм ответил:
– Знаешь, какое французское слово я открыл?
– …
– Ты когда-нибудь видел яйца быка?
– М-м-м-м, – что означало не «да» или «нет», а «давай выкладывай».
– Огромные, верно? И такие длинные, что годятся для регби, верно?
– …
– Во Франции – в Кастре – мы проезжали мимо лавки мясника и увидели их в витрине. То есть, наверное, бычьи. Чьи же еще при таких размерах, разве что конские, но он кониной не торговал, и, следовательно, это исключено…
– …
– И я сказал Энн: «Давай зайдем и спросим, что они такое», а она похихикала и сказала: «Но это же очевидно, ведь так?» А я сказал: «Да, мы знаем, что они такое, но не как они называются», и мы вошли, и там оказался чрезвычайно педантичный французский мясник, чрезвычайно разборчивый и, судя по виду, знающий, как разрубать мясо, чтобы оно не кровоточило, и Энн обратилась к нему: «Не скажете ли вы нам, что это такое?» и указала на поднос, и знаешь, что он ответил?
– …
– Он ответил: «Се sont des frivolites Madame». – Правда хорошо?
– Неплохо.
– И тогда мы его поблагодарили и ушли.
– …(Я же не подумал, что вы купили их для сандвичей, черт подери).
– Frivolites. – Грэм еще раз прожурчал это слово и покивал, словно старик, внезапно согретый воспоминанием о пикнике сорокалетней давности. Джек взбодрился для заключительного высказывания.
– А знаешь, в Америке есть тип без прошлого.
– Н-н-н?
– Нет, правда. Я читал о нем. Он фехтовал, и рапира его противника воткнулась ему в ноздрю и дальше в мозг. Уничтожила его память. И он такой уже двадцать лет.
– Амнезия, – сказал Грэм, раздраженный таким отступлением от темы.
– По сути, нет. Но лучше. А может быть, хуже. В статье, которую я читал, не упоминалось, чувствует ли себя этот тип счастливым или наоборот. Но суть в том, что он не способен и на новые воспоминания. Сразу же все забывает. Только подумай – никаких архивов. Может быть, тебе это понравилось бы?
– …
– Неужели? Никаких архивов, одно только настоящее? Будто все время смотришь в окно поезда. Пшеничное поле, телеграфные столбы, веревки с сушащимся бельем, туннель – никаких связей, никакой причинности, никакого ощущения повторений.
– …
– Наверное, они могли бы тебе это устроить. И раскошеливаться особенно не придется. Думается, теперь оплатит национальное здравоохранение.
Грэм иногда сомневался, что Джек воспринимает его серьезно.
Несколько недель после их возвращения из Франции все было как будто в порядке. Энн поймала себя на том, что следит за Грэмом, что было ей абсолютно непривычно, но смутно полупонятно. Она следила за ним, как следят за алкоголиком или потенциальным самоубийцей, безмолвно ставя ему отметки за самые ординарные поступки – за то, что за завтраком съел свою овсянку, сменил скорости, не провалился сквозь телевизионный экран. Конечно, она знала, что он не то и не другое – не алкоголик и не потенциальный самоубийца. Правда, пил он несколько больше, чем раньше, и правда, что Джек с обычным своим тактом намекнул ей, что Грэм окончательно спятил. Но Энн не поверила. Во-первых, она хорошо знала своего мужа, а кроме того, она хорошо знала Джека. Он всегда предпочитал, чтобы жизнь была жутковатой, а люди – психами, потому что так было интереснее. Каким-то образом это вроде бы оправдывало его призвание.
Когда менструация кончилась, Энн ожидала, что Грэм захочет заняться с ней любовью, но он словно бы не испытывал особой охоты. Теперь она обычно ложилась первой, а он находил какой-нибудь предлог, чтобы задержаться внизу. А когда поднимался в спальню, он целовал ее в лоб и почти сразу же принимал позу спящего. Энн сердилась и не сердилась: раз у него нет желания, то лучше и не надо; ведь то, что он не пытается его изображать, указывало, полагала она, что честность между ними сохраняется.
Чаще спал он беспокойно, неуклюже брыкал во сне своих воображаемых противников, что-то бормотал и пронзительно пищал, как обуянный паникой грызун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20