А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

.. вот те на... да, но... надо же... и все ради...
Даниэль по-прежнему стоял, опершись на стол, склонившись вперед, взгляд исподлобья ищуще скользил по толпе. Конечно, парню нужно было продолжать агитировать дальше, он не позволял сбить себя с толку, на его лице ясно читалось напряжение, лоб покрылся испариной, но он говорил, а этот кто-то, значит, бубнил и бубнил: слушайте... да нет же... И все это, когда речь идет о социализме, о светлом будущем, о раскрепощении женщины. Как и следовало ожидать, бабенки зашушукались, и скоро весь зал приглушенно хихикал.
Тут наконец на шее у Даниэля от ярости вздулись жилы, он треснул кулаком по столу и рявкнул:
«Кто?»
В зале напряженная тишина.
И снова:
«Кто?»
И кто же нехотя поднялся, медленно-медленно, выпрямился, встал — гляньте, ну и здоров мужик, прямо башня, — он, Макс Штефан.
Стоял и корчил из себя невинного младенца, потом вытаращил глаза и сказал:
«Я».
Люди сперва затаили дыхание, а потом разом вздохнули. Наверно, вот так же бывало в средневековье, когда толпа теснилась вокруг эшафота и небось так же вздыхала, стоило палачу занести топор.
Глядите! Сейчас, сейчас они друг дружку в пух и прах разнесут!
Всем было видно, как Даниэль распрямил спину—тоже мужик хоть куда, — вот он набрал воздуху, глубже, глубже, и пристально посмотрел в невинную физиономию. Как долго он смотрел? Да уж не меньше минуты.
Тем все и кончилось.Даниэль с шумом выдохнул.
«Но ведь это нехорошо», — сказал он, сунул руку за ворот сорочки, несколько раз дернул шеей и, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь.
Делать нечего — Макс сел. Весь спектакль насмарку. Да... Даниэль-то не рискнул сцепиться с ним при всем честном народе.
Он под большим секретом вызвал Макса на памятное место, к старой липе, листва которой когда-то осеняла друзей.
«Извини, — сказал Макс Даниэлю, — что ты сейчас сказал? Я не расслышал».
«Ты довольно сильный человек, — сказал Даниэль, — но ты себя переоцениваешь, ты не остановишь неизбежное развитие».
«А во главе этого неизбежного развития в Хорбеке стоишь ты?» — спросил Макс.
«Да».
«Видишь ли, — сказал Макс, — потому-то мне ужасно трудно считать сие развитие хорошим».
Даниэль слегка улыбнулся.
«Шутишь, как всегда. Но сейчас не до шуток, Макс. Ты должен подписать».
«И не подумаю!»
Даниэль поднялся, бросил сигарету на землю и тщательно затоптал ее.
«До сегодняшнего дня я надеялся избежать крайних мер. Мне хотелось и Хильду от этого избавить. Однако ты не желаешь по-хорошему. Придется и мне отбросить щепетильность, в других деревнях с такими, как ты, не церемонятся.
К твоему дому подкатит автомобиль с громкоговорителем — загораживай ворота, закрывай ставни, заткни себе уши — все равно услышишь то, что я велю играть: веселенькие мелодии, марши, на потеху деревне. Дети сбегутся, любопытные, а репродуктор будет каждые десять минут орать: «Говорит сельский революционный комитет. Крестьянин Макс Штефан, час решения настал!»
Таким вот шутовским способом я подготовлю крепость к штурму. Ты достаточно повеселился за мой счет. Теперь и я могу выставить тебя на посмешище. Ты меня к этому вынуждаешь».
Даниэль выложил все это небрежным тоном и, как показалось Максу, с хамской улыбкой. Тот успел еще подумать: «Значит, он и в цинизме толк знает, собака», а потом глотнул, холодная ярость перехватила горло, потому что «Даниэль загремел:
«Но потом забаве конец, и, если надо, я прикажу полиции вытащить тебя из твоей берлоги и поставить перед моим столом!»
Удар хлыста со свистом рассек воздух. Макс с превеликим удовольствием угостил бы Даниэля по физиономии, но усилием воли сдержался.
«Угроза, — сказал он, — нравится мне куда больше всей трепотни насчет дружбы и добровольности. А теперь выслушай-ка и ты от меня парочку истин. Мы ровесники, шансы у нас были одинаковые. Я выбрал один путь, ты другой, более легкий, по-моему: под крылышком у Гомол-лы, партия, партшкола, так нетрудно сделать карьеру, но во что ты превратился! Главарь стада неумех, лодырей, а то и пьяниц. Разве не правда, что тебе на днях опять пришлось выгнать одного из дояров, что у вас скот падает? Стадо баранов твой кооператив, и название как насмешка — «Светлое будущее».
Я надрывался как вол и кое-что нажил — хозяйство, сто моргенов, я его поднял и до мелочей механизировал. Может, звучит хвастливо, но так оно и есть, в тридцать лет я почти всего добился, чего хотел. И все зря?!
Помнишь, мы гадали, что выбито над порталом замка Хорбек? «Прилежному споспешествует счастье». Эта фраза правдивее ваших лозунгов. А ты требуешь, чтобы я отдал свое счастье бездельникам? Нет!»
С этими словами он круто повернулся и пошел к коню. Но Даниэль догнал его и положил руку ему на плечо.
«Подожди!»
Секунду Макс не двигался, чувствуя Даниэля за спиной. Ему стало не по себе, в конце концов он покосился на эту руку: будто его коснулось нечто зловещее. Может, даже подумал о руке закона, которая тянулась к нему; наконец он стряхнул руку и обернулся. Они стояли лицом к лицу.
«Неумехами их называешь, — сказал Даниэль, — лодырями, потому что они не такие буйволы, как ты. Ты ведь знаешь всех: женщины с детьми, старики, бывшие поденщики и батраки, я в ответе за них, за них и за усадьбы, а разорили эти усадьбы не мы, другие. Мало-помалу мы продвигаемся вперед, и мне это приносит чуточку удовлетворения, а ты толкуешь о счастье, которое якобы добыл тяжким трудом. Усадьба принадлежала ортсбауэрнфюре-ру. Ты получил ее благодаря женитьбе».
«Ты бы тоже не отказался», — пошловато осклабился Макс.
«Мне девушка была дороже усадьбы, тебе этого не по-
нять. Разглагольствуешь, что всего добился, уму непостижимо: в тридцать лет считать, что цель достигнута, и только потому, что имеешь кучу денег, машину, верховую лошадь, — обывательское счастье, купленное уступками, на которые общество вынуждено было идти в переходный период. Я хочу большего, хочу, чтобы всем в Хорбеке жилось хорошо, а не только спекулянтам вроде тебя. Для этого мне нужен каждый человек в деревне, и ты тоже. Никто не польстится на твои вонючие деньги, наращивай проценты и делай с ними что хочешь — теперь, по-моему, мы квиты».
Они в упор смотрели друг на друга. Неужели Макс не понимал, что тревожило этого беднягу Даниэля — жена неизлечимо больна, чего доброго, умрет. Неужели Макс не видел или не хотел видеть, что глаза Даниэля молили: перебори себя, скажи «да», подпиши наконец, признайся, в глубине души ты уже давно все понимаешь и отказываешься только из упрямства, ты всегда знал, что мы хотим построить в этой стране социализм и что он не остановится перед твоим забором! Твой дом не замок и уж тем более не крепость!
Может быть, Макс понимал все это, тогда, стоя один на один с Даниэлем. А может быть, он лишь позже сообразил, что тот прав в своих требованиях или по крайней мере обязан так поступать, повсюду ведь трубят о кооперативах, ему нельзя иначе. Наверное, так и было, а еще позднее его охватило чувство вины, спустя много дней, когда он провожал взглядом автомобиль, увозивший из деревни Даниэля с больной женой и ребенком.
В ту минуту, стоя у липы лицом к лицу с Даниэлем, Макс мог думать только о себе, о несправедливости, которую хотели причинить ему, о крушении своих планов. Действительно, тогда он считал сто моргенов усадьбы делом всей жизни.
«Я давно знаю тебя, — сказал Даниэль, — знаю, порой ты оказываешься в тупике, а зайдя в тупик, не любишь поворачивать. Пойдем со мной в комитет! Надо обсудить, какую работу тебе придется выполнять. Лучше всего бери животноводство. Идем!»
Он протянул Максу руку.Макс руки не заметил, в ту минуту он мог только нена-видеть:
«Хильда тебе не досталась и.ее хозяйство тоже, никак
до сих пор не оправишься. Полез в политику, слепил этот жалкий кооператив, и ничего не вышло, потому что ты не способен чувствовать и мыслить по-крестьянски, функционер несчастный! Сегодня ты, наверно, впервые в жизни испытываешь здакое дохленькое счастьице, сегодня, потому что ты можешь отомстить Хильде за отказ, можешь отомстить мне, всем, кто был удачливее тебя. Тьфу, черт!»
Он сплюнул под ноги Даниэлю и, уже подбегая к лошади, крикнул, так что над холмом разнеслось эхо:
«Знать тебя не хочу вместе с твоей паршивой компанией. Тебе не подчинюсь. Лучше все брошу, лучше смотаюсь на Запад».
Он вскочил в седло, сгреб в кулак поводья, рванул уздечку — лошадь поднялась на дыбы, — и, не отскочи Даниэль в последнюю минуту, Макс растоптал бы его. В слепой ярости он тогда чуть не натворил беды, но что значит родиться в сорочке: в конце концов все странным образом обернулось для него к лучшему. Несчастье постигло другого, 80 это и не удивительно, ведь счастью Макса помогла подлооть.
Может, и вправду рассказать обо всем старику Го-молле?
6. Штефан отрицательно покачал головой.
— Нет, я ничего не знал об этих трупах. Но, понимаешь... — Он помедлил и продолжал: — Я дал втянуть себя в паршивую историю...
— Вот как! — Гомолла взглянул на Штефана.
Макс не выдержал его взгляда и наконец, пожав плечами, сказал:
— Если бы мне не предложили председательство, я бы наверняка смылся на Запад. Кстати, — он кивнул вниз в сторону деревни, — самое время идти. Хильда ждет с машиной.
Старик тяжело поднялся с травы, однако не допустил, чтобы Штефан ему помогал. Встав наконец на ноги, он потянулся, выпрямился и, пока Штефан не подал ему трость, держался обеими руками за поясницу.
— До чего же противный крюк, — сердито сказал Гомолла, — четверть часа от липы до деревни, а потом еще десять километров по шоссе — когда-то доберешься до
Альтенштайна. Друскат был прав, настаивая на строительстве дороги. Но ведь он знал, как она пойдет. Так или иначе ясно одно: если бы прокурор не появился сегодня, дня через два могилу разворотил бы экскаватор. Как ты думаешь, Друскат это учитывал? Штефан пожал плечами:
— Не знаю.
А сам подумал: «Вполне возможно. И то, что сейчас расследуют, может коснуться кое-кого из нас, некоторые, правда, еще и не догадываются. Мы с Даниэлем и дружили, и враждовали, пару раз я хотел от него избавиться, да так и не сумел. Мы странным или, вернее, роковым образом скованы одной цепью, он со мной, с Гомоллой, а все мы — с людьми в деревнях. Отдаем мы себе отчет или нет, но волей-неволей все мы связаны друг с другом. И многие имеют отношение к делу Друската.
Когда мы заметили, что с Даниэлем Друскатом что-то не так, когда он вел себя странно или делал что-либо для нас непонятное, то поначалу думали: все станет ясно, стоит только разобраться, когда это было и при каких обстоятельствах.
Но теперь я понимаю, что в такой-то день такого-то года я сам совершил поступок, о котором сегодня вынужден сожалеть. Чудно, сперва я еще надеялся: достаточно будет проверить пресловутые темные пятна в жизни Друската, и все, а теперь, думая о Даниэле, должен перепроверять себя, и не всегда это проходит гладко. Ведь в самом худшем я старику еще не признался».
— Однако, — заметил Гомолла, — признания у тебя удивительные. Прощелыга ты был, даже за границу драпать собирался.
«Нет, пока не могу, — думал Штефан, — я ему скажу, как только спустимся в деревню, прямо при Хильде и скажу». Он снова прибегнул к спасительной наглости и невинно вытаращил глаза:
— Растут люди, Густав.
— Да-да. — Гомолле опять нашлось чему удивляться, потому что они шагали по необозримой пшеничной ниве, моргенов сто, а то и больше, пшеница густая, пышная, высокая, несмотря на то что уже несколько недель стоял жестокий зной и травы в лугах желтели и сохли.
Гомолла остановился, сорвал колосок, растер в паль-пах, сдул ость, на ладони остались крупные зерна.
— Хороший будет урожай! — И неудивительно.
Штефан объяснил, как поле было подготовлено к севу: возделывание промежуточных культур, удобрение и прочее.
— Насколько хватает глаз, все принадлежит нашему кооперативу. И урожай везде будет добрый. Теперь иные косятся: Хорбек-де остров благоденствия. Но никто не спросит, почему это так. Я тебе объясню. Мы работаем, будто в одной огромной усадьбе, член кооператива у нас еще и хозяин, сохранил свою индивидуальность, а может, тут только ее обрел. Бывает, и принуждаем, но принуждаем по-хорошему, ведь каждый должен делать то, в чем он лучше всего разбирается, что ему больше всего по душе. Успех — вот он, у тебя на ладони. Можешь его потрогать, и все равно зовешь меня упрямым германским вождем, а мою политику в деревне считаешь ограниченной.
У Гомоллы не было ни малейшего желания продолжать этот разговор, он по-прежнему держал в руке зерна, хотел бросить, но не мог, задумался. Почему? Осталось что-то о детских лет, мать была набожная: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Нет... «Видно, я слишком наголодался в жизни, — думал Гомолла, — потому-то всякий раз и возмущаюсь, когда дети не задумываясь швыряют на дорогу или в урну бутерброд».
Он высыпал зерна с ладони в рот, разжевал — невкусно, взмахнул палкой и, жуя, пробормотал:
— Вперед! Штефан задержал его.
— Густав, мне хочется, чтобы ты меня понял. Я не из ограниченности против индустриальных методов в сельском хозяйстве, я по опыту против укрупнения, за которое ратовал Даниэль.
— Теперь уже не может ратовать. — Гомолла кашлянул и решительно выплюнул кашицу. — Ох, и противный вкус.
— Мальчишками, — сказал Штефан, — мы с Даниэлем однажды забрались в склеп графов фон Хорбек. Теперь его замуровали, а раньше можно было поднять крышку и спуститься к гробам.
«Черт, — подумал Штефан, — от чего ушли, к тому и пришли. Я спустился вниз. От затхлых испарений дышать нечем, зажег фонарь, поднял его, в свете коптилки между гробов стоял бледный как смерть поляк. Потом склеп опустел, мальчишка-поляк куда-то сгинул... Наверно, это он похоронен возле скал, надо сказать старику. Но кто же второй?»
— Страшные истории? Очень интересно, — оживился Гомолла. — Что же там было, в склепе?
— Длинный цилиндрический свод, — рассказывал Штефан, — по бокам ниши и гробы, гробы — усопшие из семейства Хорбек. В конце склепа мраморный саркофаг. Мы разобрали надпись: герцог Иоахим Мекленбургский. «Вот так штука, — говорю я Даниэлю, — как же это герцог среди графов очутился?» Очень мне любопытно стало. Расспросил потом учителя, даже пастора и в конце концов выяснилось, что давным-давно, лет эдак двести назад, всем, что ты видишь вокруг, владел герцог, потом герцогство то ли захирело, то ли пошло с молотка, кто его знает, во всяком случае, земли продали, раздробили на множество мелких поместий, с которыми — это уже на моей памяти — разделались Гомолла и его люди.
Я не забыл, как стоял перед тем мраморным саркофагом и читал при свете коптилки: «Здесь покоюсь я, Иоахим, герцог». А я — скотник — стоял возле саркофага и думал: «Не было у тебя достойных преемников, герцог Мекленбургский!» Можешь считать меня сумасшедшим, Густав, но последние десять лет это стало для меня чуть ли не навязчивой идеей... я думал, вдруг нам, мне и моим ребятам, большинство ведь сельскохозяйственные рабочие, вдруг нам удастся возродить герцогство в былом величии и превратить его в крупное социалистическое предприятие, которое посоперничает с любой суперфермой, — вот это дело! Нам это почти удалось, Карбов наш, Хервигс-дорф тоже...
— Только Альтенштайна до герцогства и не хватает, — подытожил Гомолла.
— У тебя отпадет охота скалить зубы, — ответил Штефан, — если ты проверишь наш баланс. Погляди вокруг— предприятие плановое, хорошо механизированное и до мелочей продуманное. Везде поля вроде этого. И мы должны позволить нескольким фанатикам и ловкачам вроде Друската все уничтожить? Индустриальные методы производства в сельском хозяйстве, — он произнес это по слогам, — едва выговорил, но я знаю, что это означает: ни
одного хозяина в деревне, пи одной курицы во дворе, ни одной утки на пруду, ни единого голубя на крыше. Хорбек, Карбов и Альтенштайн — там только спать будут, а утречком люди валом повалят на улицу, словно рабочие пчелы, и двинут с машинами па поля двадцати деревень, как в Америке, — от одной мысли мороз но коже дерет. А вот как мы тут работали, Густав, целых десять лет, это нам по нраву, да и успех налицо, кто же меня осудит за то, что я свое защищаю любой ценой?
— Никто не осудит тебя за то, что ты отстаиваешь собственное мнение, отстаивай на здоровье, хоть со всей страстью — мне не жалко, но вот «любой ценой», сынок, уже допускает и паршивые методы, свинство. Тут я мог бы тебе напомнить кое-какие случаи из своей практики.
7. «Ишь, — думал Гомолла, — говорун-то куда замахнулся, так сказать, с идеей носится, идея честолюбивая, хоть и безумная, и ведь кое-чего добился, вправду создал маленькое социалистическое герцогство и решил: мечта обрела реальность, он у цели и может пожинать лавры. А тут мы: это, товарищи, дело прошлое, теперь надо по-новому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40