Возможно, что Снайфридур была плохой наездницей. Внезапно перед лощиной, в которую впадал ручей, лошадь бросилась в сторону и затем прыгнула вниз. Всадница не удержалась в седле и перелетела через голову животного. Не успела она моргнуть, как уже лежала на земле. Она тут же поднялась и стряхнула с себя грязь и ил. Сама она, впрочем, не пострадала. В тумане громко и резко свистел кулик. Лошадь паслась па берегу ручья. Всадница снова, правда не без опаски, взобралась на лошадь, натянула поводья, похлопала животное по крупу и причмокнула. Но все было тщетно. Может быть, Снайфридур не умела обращаться с хлыстом. Одно было ясно: лошадь не двигалась с места. Она, казалось, ни за что не желала продолжать путь в этом направлении: артачилась и вставала на дыбы. Всадница снова спешилась, подошла к краю лощины и, сев на небольшой заросший мхом пригорок, обратилась к лошади:
— Ясно, чего и ждать от скотины, полученной от разбойника в возмещение убытков?
К счастью, никто не видел ее позора. Было раннее утро. Земля спала, но туман понемногу рассеивался. Солнце, видимо, уже взошло. Снайфридур подобрала юбки и двинулась в путь. От тумана пустошь казалась белесой, по-прежнему моросил дождь. Полураспустившаяся листва молодой березовой поросли так сильно благоухала в теплом влажном воздухе, что почти причиняла боль. Обувь Снайфридур не годилась для такого путешествия, ботинки ее пропускали воду. Юбки ее отяжелели от дождя, а мокрые березовые ветки путались у нее в ногах. Она часто спотыкалась и падала, но всякий раз вставала и брела дальше. На пустоши Блоскуг она промокла до нитки.
Когда она добралась до Эхсарау, было так рано, что даже пьяницы еще спали. И хотя она стояла на самом берегу, журчание холодной реки звучало в утренних сумерках приглушенно, словно издалека. На пастбище виднелось несколько стреноженных лошадей, стоявших с поникшими головами. Лошади спали.
Вокруг здания суда было раскинуто несколько палаток. Над жилищем судьи она увидела навес из парусины. Туда она и направилась. Стены были выложены заново, внутрь вела красивая дверь со створками из корабельных панелей, а к двери вели три ступеньки. Парусиновый навес над домом был двойной. Она постучала. На стук вышел заспанный слуга ее отца, и она по-
ОоО
просила его разбудить судью. Старый судья проснулся, и она услышала его хриплый голос: он спрашивал, кто пришел.
— Это я, дорогой отец,— сказала она тихо и прислонилась к косяку двери.
Под парусиновой крышей было сухо, несмотря на дождь. Вместо пола были настланы неструганые доски. Отец полулежал на подушках в кожаном спальном мешке. От подушек пахло сеном — это был благородный запах весной, когда сена ни у кого уже не было и в помине. На нем была ночная рубашка из плотной шерсти, шею он повязал платком. Лицо у старика было синее, а голова совершенно лысая. На лице выделялись слишком большой нос и мохнатые брови. К старости он совсем высох; щеки были изрезаны морщинами, а там, где некогда находился двойной подбородок, свисала складками кожа. Он спокойно взглянул на дочь.
— Что тебе надобно, дитя? — спросил он.
— Я хотела бы поговорить с тобой с глазу на глаз, дорогой отец,— ответила она также тихо, не глядя па него и не отходя от двери, к которой она устало прислонилась.
Он отправил слугу в палатку для челяди, а дочь попросил подождать немного на пороге, пока он оденется. Когда через некоторое время она вошла в комнату, отец уже встал. На нем были сапоги и толстый плащ. Голову украшал парик, а на безымянном пальце сверкало массивное золотое кольцо. Он взял понюшку из серебряной табакерки. Снайфридур подошла прямо к отцу и поцеловала его.
— Ну, ну,— сказал он.
— Я пришла к тебе, дорогой отец, вот и все.
— Ко мне? — переспросил он.
— Да, ведь человеку нужна опора, иначе он погибает.
— Ты всегда была своевольным ребенком.
— Дорогой отец, разреши мне помочь тебе.
— Дорогое мое дитя, ведь ты уже не ребенок.
— Я была больна, дорогой отец.
— Я слыхал об этом, но вижу, что ты поправилась.
— Как-то весной, отец, мои глаза застлала непроглядная тьма. Она окутала меня со всех сторон. Я потеряла силы и едва не умерла. Я не видела ничего, кроме тьмы. И все же я не умерла. Как это могло случиться, дорогой отец, что я осталась жива?
— Весной многие простужаются и все же выживают, дитя мое.
— Вчера какой-то голос шепнул мне, что я должна поехать к тебе. Кто-то сказал мне, что сегодня будут оглашены приговоры. И вдруг я совершенно выздоровела и встала. Дорогой отец, ведь, несмотря на это ужасное несчастье, наш род все же чего-то стоит? Не так ли?
— Разумеется, стоит,— сказал он.— Мои предки были превосходные люди. Твоя мать, благодарение господу, еще более знатного рода.
— Им не удалось согнуть нас, мы еще стоим на ногах, мы —-настоящие люди. Или, быть может, это не так, дорогой отец? Если на мне лежит какой-то долг, то это долг по отношению к тебе.
— Ты была тяжким испытанием для своей матери, дитя.
— Теперь я собираюсь поехать к ней вместе с тобой, как она и просила меня.
Он отвел глаза.
— Дорогой отец,— продолжала она,— надеюсь, что судебное решение еще не вынесено.
Ему неизвестно, ответил он, что она подразумевает под судебным решением, ибо настало такое время, когда никто в этой несчастной стране уже не понимает, что такое право. Он сам не знает, как назвать этот балаган, который здесь затеяли. Затем он спросил ее, как это ей взбрело на ум передать Брайдратупгу Магнусу Сигурдссону после того, как всем стало известно, что ложные обвинения против нее окончательно погубили его; вместо этого она должна была бы развестись с ним по всем правилам закона.
— Ты ведь знала, что здесь угрожают лишить имени и имущества людей, которые были куда осторожнее Магнуса и у которых было меньше недоразумений с новым начальством.— Затем он рассказал ей, что для вынесения приговора по этому делу назначены временно исполняющий обязанности судьи и еще два чиновника, ибо Арнэус требует, чтобы нанесенное ему оскорбление рассматривалось не только окружным судом, но и альтингом. До этого он не приступит к своим обязанностям.
— Дорогой отец,— спросила она,— какое наказание грозило бы мне, если бы обвинение Магнуса подтвердилось?
— Если женатый человек согрешит с замужней женщиной,— ответил он,— это карается лишением доброго имени и чести и с обеих взыскивают большой штраф в пользу короля. Если же у них нет денег, их наказывают плетьми.
— Ты разрешишь мне, дорогой отец, сказать на суде несколько слов?
— Тут слова не помогут. Что ты задумала?
— Я хочу так запутать дело, чтобы суд распустили и назначили новых судей, а тем временем честные люди успели бы послать к королю надежного гонца. Может быть, если того человека снимут, на его место не сразу найдется другой, который решится выдвинуть против тебя обвинение и лишить чести.
— Не пойму, о чем ты грезишь, дитя мое.
— Я намерена просить слова и потребовать, чтобы меня выслушали как свидетельницу по делу Магнуса. Я хочу признать на суде, что Магнус сказал правду в своем письме, зачитанном в скаульхольтской церкви.
— Ужасно слышать такие вещи,— сказал судья Эйдалин.— Твоя сестра и ее муж епископ написали твоей матери, что эти обвинения — грубейшая ложь, да это и так каждому ясно. Да п кто подтвердит такое показание?
— Я попрошу, чтобы мне разрешили дать клятву.
— Я полагаю, что честь моя не выиграет, если, спасая ее от когтей врагов, я приплету к этим юридическим кляузам репутацию моей дочери. Тем более что клятва, которую ты хочешь принести во вред Арнэусу, будет ложной.
— Это дело не твое личное, а всей нашей родины. Если с вами, теми немногими, кто не пал духом в годину бедствий, станут обращаться как с какими-то отщепенцами, если род наш повергнут в прах, если в Исландии не будет больше настоящих людей, то скажи, зачем тогда были все эти страдания на протяжении многих веков?
— Плохо ты знаешь своего отца, если воображаешь, будто в моих правилах прибегать к лжесвидетельству, чтобы выиграть дело. Мне страшно слышать, что мое дитя предлагает мне такую помощь, которой не принял бы последний из негодяев. Разумным мужчинам не понять, до чего может додуматься несчастная женщина. Я охотно признаю, что по своему несовершенству допускал подчас ошибки. Но я христианин, а христианин выше всего ставит спасение своей души. Если кто-либо, с ведома другого лица, приносит в его пользу ложную клятву, оба навсегда лишаются вечного блаженства.
— Даже если они своим преступлением могут спасти честь родины?
— Да, даже если бы им так казалось.
— Ты когда-то учил меня, дорогой отец, что такая скрупулезность называется arts casuistica l. К черту такое искусство!
Голос его звучал холодно и хрипло:
— Я рассматриваю твои слова как плод фантазии жалкого существа, которое по собственной вине упустило свое счастье и поэтому не в состоянии уже отличать позорное от честного и которым движет лишь desperatio vitae 2. Покончим с такими речами, дорогое дитя. Но раз уж ты прибыла сюда — одному богу ведомо зачем,— то я позову своих людей, велю им развести огонь и приготовить нам чай, ибо утро уже настало.
1 Искусством казуистики (лат;.).
2 Отчаяние (лат.).
— Дорогой отец,— взмолилась она.— Подожди, не зови никого. Я еще не все сказала тебе. Я еще не сказала тебе правды, а теперь я это сделаю. Мне не придется лжесвидетельствовать. Всю ту зиму, что я провела в Скаульхольте, я состояла в преступной связи с Арнэусом. Я приходила к нему по ночам.— Она говорила медленно и глухо, съежившись у двери и не поднимая глаз.
Он откашлялся и пробормотал еще более хрипло:
— Такое показание не имеет силы в суде, и тебе не разрешат принести клятву. Женатые люди часто лгут в подобных случаях, чтобы добиться развода. Тут нужны свидетели.
— Весной,— продолжала она,— с ведома моей сестры и зятя, ко мне явился человек, чтобы поговорить со мной об этом деле. Это была высокопоставленная особа — тот самый человек, который потом зачитал в церкви обвинение против меня. Я бы не удивилась, узнав, что он сам писал это письмо, не без ведома и одобрения моей сестры Йорун. Во всяком случае, пастор Сигурдур Свейнссон слишком умный человек, чтобы согласиться прочитать в святом месте документ, не имея на то веских оснований, и он знал, что делал. Однажды ночью он чуть не поймал меня на месте преступления. К тому же я еще зимой поняла со слов сестры, что она платила служанкам, чтобы те следили за Арнэусом. Так что этих свидетелей легко представить.
Судья долго молчал, прежде чем ответить. Наконец он сказал:
— Я старый человек и твой отец. В нашем роду подобного еще не слыхивали, но в роду твоей матери было несколько безумных, и если ты не прекратишь эти речи, то тебя, мне думается, придется причислить к ним.
— Аурни не станет опровергать мои показания. Он сложит с себя обязанности судьи.
— Если бы даже Арнас Арнэус был отцом твоего сына и если бы его застали на месте преступления не только пастор и служанки, но и епископ и супруга епископа, то и тогда такой человек не успокоился бы, пока не добыл бы у князей, императоров и пап свидетельства, что ты прижила ребенка с каким-нибудь бродягой. Я хорошо знаю его род.
— Дорогой отец,— сказала она, взглянув на него,— неужели ты хочешь, чтобы я не раскрывала рта? Разве твоя честь тебе совершенно безразлична? Неужто ты не дорожишь своими шестьюдесятью хуторами?
— По-моему, не столь позорно стоять с поднятой головой средь бела дня перед негодяем, сколь иметь дочь, которая согрешила с этим негодяем во тьме ночной, хотя бы она и наводила на себя поклеп. Ты знаешь, дитя, что, когда ты убежала из дому и вышла замуж на юге за ничтожнейшего человека — хотя твоей руки просил один из самых богатых пасторов, высокоученый версификатор Сигурдур Свейнссон,— я молчал. А когда Магнус пропил свою родовую усадьбу и пустил тебя по миру, я молча откупил ее. Точно так же, когда твоя мать узнала, что он продал тебя за водку датчанам и затем угрожал тебе топором, я запретил ей говорить мне подобные глупости. Даже когда ты вернулась к своему палачу и подарила ему усадьбу, которую я передал тебе, я ни перед кем не раскрывал уст, а тем более сердца. Нынче, как и вчера, мне придется сносить в Тингведлире на Эхсарау упреки негодяев. Это не страшит меня: пройдет время, и уже никто не будет смеяться над этим. Но после всего того позора, который ты навлекла на мать и на меня, тебе бы следовало умолчать о последнем наитягчайшем позоре, если только ты не хочешь сделать свой род посмешищем на много веков вперед в будущем нашей несчастной страны. Сидя, он еще производил впечатление сильного человека, но, когда он встал и, взяв палку, вышел, чтобы позвать слуг, стало заметно, как он одряхлел. Он передвигался медленными короткими шагами, сильно волоча ноги, и так согнулся, что плащ его тащился за ним по полу. Он корчил гримасы, чтобы превозмочь подагрические боли, обострившиеся после этой весенней ночи, проведенной в сырой землянке.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Вскоре после того как судья ушел к слугам, его дочь также поднялась и покинула дом. Ночное странствие под дождем утомило ее: она вымокла до нитки и ее стало знобить. Она торопилась уйти подальше от дома, где остановился ее отец, и не успела оглянуться, как очутилась у Альманнагья, у самого края скалы. Ущелье сомкнулось вокруг нее. Вершина горы терялась высоко в тумане. Некоторое время она ощупью двигалась вдоль каменной стены. Ноги у нее болели. В глубине ущелья паслись лошади. Шерсть их была взъерошена от дождя, копыта четко отпечатывались на мокрой траве. Где-то совсем рядом, в тумане, слышалось журчанье реки, и вскоре Снайфридур стояла уже на берегу большого пруда, который река образует, вырываясь из ущелья. Это был омут, куда бросали осужденных женщин. Взглянув на холодную бурлящую воду, похожую в этот утренний час на черный бархат, Снайфридур почувствовала, что у нее пересохло во рту.
Вдруг она расслышала сквозь журчанье реки звук ударов и заметила на плоском камне у воды женщину в сером платье, голова и рот которой были замотаны платком. Женщина била деревянной колотушкой по лежавшим на камне чулкам. Снайфридур подошла к ней и поздоровалась.
— Ты здешняя? — спросила она женщину.
— И да и нет,— ответила та.— Меня должны были утопить вот в этом пруду.
— Я слыхала, что иногда здесь отражается луна,— сказала Снайфридур.
Женщина разогнула спину и взглянула на Снайфридур. Она окинула взглядом ее широкий темно-коричневый плащ из добротной шерсти, а подойдя вплотную, приподняла край плаща и увидела, что на Снайфридур нарядное синее платье из заморской ткани и серебряный пояс с длинными подвесками. Ноги ее были обуты в английские сапожки, правда, забрызганные грязью, но, наверное, стоившие не меньше двух-трех соток земли. Затем женщина посмотрела на ее лицо и заглянула в глаза.
— Ты, верно, аульва,— промолвила женщина в сером.
— Я устала,— ответила незнакомка.
Женщина в сером рассказала, что здесь в палатке живут три женщины, все из одного прихода. Одна из них была заклеймена за то, что бежала с вором. Другую должны были утопить: она клялась на Библии, что невинна, а на самом деле была брюхата; третья вытравила плод, по так как было маловероятно, что ребенок родится живым, то ее отправили в Копенгаген и после шести лет исправительных работ освободили, когда наш всемилостивейший король сочетался браком со своей королевой. Теперь этим женщинам приказали явиться сюда, чтобы послушать, как будут лишать чести ниспосланных богом начальников. Они собирались сегодня же отправиться домой.
— Но раз ты зачем-то пришла к людям и ищешь приюта,— добавила женщина в сером,— войди в нашу палатку.
Женщины в благоговейном молчании рассматривали аульву, и Снайфридур разрешила им коснуться ее. Они наперебой старались услужить ей, ибо доброта к аульвам приносила счастье. Им не терпелось рассказать о себе — желание, столь свойственное простодушным людям в присутствии сверхъестественных существ или знатных людей,— но она слушала их столь же безучастно, как прислушиваются к завываниям ветра, дующего где-то по ту сторону горы. Время от времени по телу ее пробегала дрожь. Женщины спросили, зачем она покинула свой невидимый мир и пришла к ним.
— Я осуждена,— сказала она.
— Обратись к Арнэусу, сестра. Он оправдает тебя, в чем бы ты ни провинилась.
— Ни у аульвов, ни у людей нет такого суда, который мог бы оправдать меня.
— Верно, он есть на небе,— заметила женщина, вытравившая свой плод и побывавшая в исправительном заведении.
— Нет, даже и на небе его нет,— ответила Снайфридур. Они молча и с ужасом смотрели на преступницу, которую
не мог оправдать ни земной, ни небесный суд.
— Не горюй,— попыталась утешить ее эта женщина.— Счастливы лишь те женщины, которые побывали в гостях у утопленниц в этом пруду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Ясно, чего и ждать от скотины, полученной от разбойника в возмещение убытков?
К счастью, никто не видел ее позора. Было раннее утро. Земля спала, но туман понемногу рассеивался. Солнце, видимо, уже взошло. Снайфридур подобрала юбки и двинулась в путь. От тумана пустошь казалась белесой, по-прежнему моросил дождь. Полураспустившаяся листва молодой березовой поросли так сильно благоухала в теплом влажном воздухе, что почти причиняла боль. Обувь Снайфридур не годилась для такого путешествия, ботинки ее пропускали воду. Юбки ее отяжелели от дождя, а мокрые березовые ветки путались у нее в ногах. Она часто спотыкалась и падала, но всякий раз вставала и брела дальше. На пустоши Блоскуг она промокла до нитки.
Когда она добралась до Эхсарау, было так рано, что даже пьяницы еще спали. И хотя она стояла на самом берегу, журчание холодной реки звучало в утренних сумерках приглушенно, словно издалека. На пастбище виднелось несколько стреноженных лошадей, стоявших с поникшими головами. Лошади спали.
Вокруг здания суда было раскинуто несколько палаток. Над жилищем судьи она увидела навес из парусины. Туда она и направилась. Стены были выложены заново, внутрь вела красивая дверь со створками из корабельных панелей, а к двери вели три ступеньки. Парусиновый навес над домом был двойной. Она постучала. На стук вышел заспанный слуга ее отца, и она по-
ОоО
просила его разбудить судью. Старый судья проснулся, и она услышала его хриплый голос: он спрашивал, кто пришел.
— Это я, дорогой отец,— сказала она тихо и прислонилась к косяку двери.
Под парусиновой крышей было сухо, несмотря на дождь. Вместо пола были настланы неструганые доски. Отец полулежал на подушках в кожаном спальном мешке. От подушек пахло сеном — это был благородный запах весной, когда сена ни у кого уже не было и в помине. На нем была ночная рубашка из плотной шерсти, шею он повязал платком. Лицо у старика было синее, а голова совершенно лысая. На лице выделялись слишком большой нос и мохнатые брови. К старости он совсем высох; щеки были изрезаны морщинами, а там, где некогда находился двойной подбородок, свисала складками кожа. Он спокойно взглянул на дочь.
— Что тебе надобно, дитя? — спросил он.
— Я хотела бы поговорить с тобой с глазу на глаз, дорогой отец,— ответила она также тихо, не глядя па него и не отходя от двери, к которой она устало прислонилась.
Он отправил слугу в палатку для челяди, а дочь попросил подождать немного на пороге, пока он оденется. Когда через некоторое время она вошла в комнату, отец уже встал. На нем были сапоги и толстый плащ. Голову украшал парик, а на безымянном пальце сверкало массивное золотое кольцо. Он взял понюшку из серебряной табакерки. Снайфридур подошла прямо к отцу и поцеловала его.
— Ну, ну,— сказал он.
— Я пришла к тебе, дорогой отец, вот и все.
— Ко мне? — переспросил он.
— Да, ведь человеку нужна опора, иначе он погибает.
— Ты всегда была своевольным ребенком.
— Дорогой отец, разреши мне помочь тебе.
— Дорогое мое дитя, ведь ты уже не ребенок.
— Я была больна, дорогой отец.
— Я слыхал об этом, но вижу, что ты поправилась.
— Как-то весной, отец, мои глаза застлала непроглядная тьма. Она окутала меня со всех сторон. Я потеряла силы и едва не умерла. Я не видела ничего, кроме тьмы. И все же я не умерла. Как это могло случиться, дорогой отец, что я осталась жива?
— Весной многие простужаются и все же выживают, дитя мое.
— Вчера какой-то голос шепнул мне, что я должна поехать к тебе. Кто-то сказал мне, что сегодня будут оглашены приговоры. И вдруг я совершенно выздоровела и встала. Дорогой отец, ведь, несмотря на это ужасное несчастье, наш род все же чего-то стоит? Не так ли?
— Разумеется, стоит,— сказал он.— Мои предки были превосходные люди. Твоя мать, благодарение господу, еще более знатного рода.
— Им не удалось согнуть нас, мы еще стоим на ногах, мы —-настоящие люди. Или, быть может, это не так, дорогой отец? Если на мне лежит какой-то долг, то это долг по отношению к тебе.
— Ты была тяжким испытанием для своей матери, дитя.
— Теперь я собираюсь поехать к ней вместе с тобой, как она и просила меня.
Он отвел глаза.
— Дорогой отец,— продолжала она,— надеюсь, что судебное решение еще не вынесено.
Ему неизвестно, ответил он, что она подразумевает под судебным решением, ибо настало такое время, когда никто в этой несчастной стране уже не понимает, что такое право. Он сам не знает, как назвать этот балаган, который здесь затеяли. Затем он спросил ее, как это ей взбрело на ум передать Брайдратупгу Магнусу Сигурдссону после того, как всем стало известно, что ложные обвинения против нее окончательно погубили его; вместо этого она должна была бы развестись с ним по всем правилам закона.
— Ты ведь знала, что здесь угрожают лишить имени и имущества людей, которые были куда осторожнее Магнуса и у которых было меньше недоразумений с новым начальством.— Затем он рассказал ей, что для вынесения приговора по этому делу назначены временно исполняющий обязанности судьи и еще два чиновника, ибо Арнэус требует, чтобы нанесенное ему оскорбление рассматривалось не только окружным судом, но и альтингом. До этого он не приступит к своим обязанностям.
— Дорогой отец,— спросила она,— какое наказание грозило бы мне, если бы обвинение Магнуса подтвердилось?
— Если женатый человек согрешит с замужней женщиной,— ответил он,— это карается лишением доброго имени и чести и с обеих взыскивают большой штраф в пользу короля. Если же у них нет денег, их наказывают плетьми.
— Ты разрешишь мне, дорогой отец, сказать на суде несколько слов?
— Тут слова не помогут. Что ты задумала?
— Я хочу так запутать дело, чтобы суд распустили и назначили новых судей, а тем временем честные люди успели бы послать к королю надежного гонца. Может быть, если того человека снимут, на его место не сразу найдется другой, который решится выдвинуть против тебя обвинение и лишить чести.
— Не пойму, о чем ты грезишь, дитя мое.
— Я намерена просить слова и потребовать, чтобы меня выслушали как свидетельницу по делу Магнуса. Я хочу признать на суде, что Магнус сказал правду в своем письме, зачитанном в скаульхольтской церкви.
— Ужасно слышать такие вещи,— сказал судья Эйдалин.— Твоя сестра и ее муж епископ написали твоей матери, что эти обвинения — грубейшая ложь, да это и так каждому ясно. Да п кто подтвердит такое показание?
— Я попрошу, чтобы мне разрешили дать клятву.
— Я полагаю, что честь моя не выиграет, если, спасая ее от когтей врагов, я приплету к этим юридическим кляузам репутацию моей дочери. Тем более что клятва, которую ты хочешь принести во вред Арнэусу, будет ложной.
— Это дело не твое личное, а всей нашей родины. Если с вами, теми немногими, кто не пал духом в годину бедствий, станут обращаться как с какими-то отщепенцами, если род наш повергнут в прах, если в Исландии не будет больше настоящих людей, то скажи, зачем тогда были все эти страдания на протяжении многих веков?
— Плохо ты знаешь своего отца, если воображаешь, будто в моих правилах прибегать к лжесвидетельству, чтобы выиграть дело. Мне страшно слышать, что мое дитя предлагает мне такую помощь, которой не принял бы последний из негодяев. Разумным мужчинам не понять, до чего может додуматься несчастная женщина. Я охотно признаю, что по своему несовершенству допускал подчас ошибки. Но я христианин, а христианин выше всего ставит спасение своей души. Если кто-либо, с ведома другого лица, приносит в его пользу ложную клятву, оба навсегда лишаются вечного блаженства.
— Даже если они своим преступлением могут спасти честь родины?
— Да, даже если бы им так казалось.
— Ты когда-то учил меня, дорогой отец, что такая скрупулезность называется arts casuistica l. К черту такое искусство!
Голос его звучал холодно и хрипло:
— Я рассматриваю твои слова как плод фантазии жалкого существа, которое по собственной вине упустило свое счастье и поэтому не в состоянии уже отличать позорное от честного и которым движет лишь desperatio vitae 2. Покончим с такими речами, дорогое дитя. Но раз уж ты прибыла сюда — одному богу ведомо зачем,— то я позову своих людей, велю им развести огонь и приготовить нам чай, ибо утро уже настало.
1 Искусством казуистики (лат;.).
2 Отчаяние (лат.).
— Дорогой отец,— взмолилась она.— Подожди, не зови никого. Я еще не все сказала тебе. Я еще не сказала тебе правды, а теперь я это сделаю. Мне не придется лжесвидетельствовать. Всю ту зиму, что я провела в Скаульхольте, я состояла в преступной связи с Арнэусом. Я приходила к нему по ночам.— Она говорила медленно и глухо, съежившись у двери и не поднимая глаз.
Он откашлялся и пробормотал еще более хрипло:
— Такое показание не имеет силы в суде, и тебе не разрешат принести клятву. Женатые люди часто лгут в подобных случаях, чтобы добиться развода. Тут нужны свидетели.
— Весной,— продолжала она,— с ведома моей сестры и зятя, ко мне явился человек, чтобы поговорить со мной об этом деле. Это была высокопоставленная особа — тот самый человек, который потом зачитал в церкви обвинение против меня. Я бы не удивилась, узнав, что он сам писал это письмо, не без ведома и одобрения моей сестры Йорун. Во всяком случае, пастор Сигурдур Свейнссон слишком умный человек, чтобы согласиться прочитать в святом месте документ, не имея на то веских оснований, и он знал, что делал. Однажды ночью он чуть не поймал меня на месте преступления. К тому же я еще зимой поняла со слов сестры, что она платила служанкам, чтобы те следили за Арнэусом. Так что этих свидетелей легко представить.
Судья долго молчал, прежде чем ответить. Наконец он сказал:
— Я старый человек и твой отец. В нашем роду подобного еще не слыхивали, но в роду твоей матери было несколько безумных, и если ты не прекратишь эти речи, то тебя, мне думается, придется причислить к ним.
— Аурни не станет опровергать мои показания. Он сложит с себя обязанности судьи.
— Если бы даже Арнас Арнэус был отцом твоего сына и если бы его застали на месте преступления не только пастор и служанки, но и епископ и супруга епископа, то и тогда такой человек не успокоился бы, пока не добыл бы у князей, императоров и пап свидетельства, что ты прижила ребенка с каким-нибудь бродягой. Я хорошо знаю его род.
— Дорогой отец,— сказала она, взглянув на него,— неужели ты хочешь, чтобы я не раскрывала рта? Разве твоя честь тебе совершенно безразлична? Неужто ты не дорожишь своими шестьюдесятью хуторами?
— По-моему, не столь позорно стоять с поднятой головой средь бела дня перед негодяем, сколь иметь дочь, которая согрешила с этим негодяем во тьме ночной, хотя бы она и наводила на себя поклеп. Ты знаешь, дитя, что, когда ты убежала из дому и вышла замуж на юге за ничтожнейшего человека — хотя твоей руки просил один из самых богатых пасторов, высокоученый версификатор Сигурдур Свейнссон,— я молчал. А когда Магнус пропил свою родовую усадьбу и пустил тебя по миру, я молча откупил ее. Точно так же, когда твоя мать узнала, что он продал тебя за водку датчанам и затем угрожал тебе топором, я запретил ей говорить мне подобные глупости. Даже когда ты вернулась к своему палачу и подарила ему усадьбу, которую я передал тебе, я ни перед кем не раскрывал уст, а тем более сердца. Нынче, как и вчера, мне придется сносить в Тингведлире на Эхсарау упреки негодяев. Это не страшит меня: пройдет время, и уже никто не будет смеяться над этим. Но после всего того позора, который ты навлекла на мать и на меня, тебе бы следовало умолчать о последнем наитягчайшем позоре, если только ты не хочешь сделать свой род посмешищем на много веков вперед в будущем нашей несчастной страны. Сидя, он еще производил впечатление сильного человека, но, когда он встал и, взяв палку, вышел, чтобы позвать слуг, стало заметно, как он одряхлел. Он передвигался медленными короткими шагами, сильно волоча ноги, и так согнулся, что плащ его тащился за ним по полу. Он корчил гримасы, чтобы превозмочь подагрические боли, обострившиеся после этой весенней ночи, проведенной в сырой землянке.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Вскоре после того как судья ушел к слугам, его дочь также поднялась и покинула дом. Ночное странствие под дождем утомило ее: она вымокла до нитки и ее стало знобить. Она торопилась уйти подальше от дома, где остановился ее отец, и не успела оглянуться, как очутилась у Альманнагья, у самого края скалы. Ущелье сомкнулось вокруг нее. Вершина горы терялась высоко в тумане. Некоторое время она ощупью двигалась вдоль каменной стены. Ноги у нее болели. В глубине ущелья паслись лошади. Шерсть их была взъерошена от дождя, копыта четко отпечатывались на мокрой траве. Где-то совсем рядом, в тумане, слышалось журчанье реки, и вскоре Снайфридур стояла уже на берегу большого пруда, который река образует, вырываясь из ущелья. Это был омут, куда бросали осужденных женщин. Взглянув на холодную бурлящую воду, похожую в этот утренний час на черный бархат, Снайфридур почувствовала, что у нее пересохло во рту.
Вдруг она расслышала сквозь журчанье реки звук ударов и заметила на плоском камне у воды женщину в сером платье, голова и рот которой были замотаны платком. Женщина била деревянной колотушкой по лежавшим на камне чулкам. Снайфридур подошла к ней и поздоровалась.
— Ты здешняя? — спросила она женщину.
— И да и нет,— ответила та.— Меня должны были утопить вот в этом пруду.
— Я слыхала, что иногда здесь отражается луна,— сказала Снайфридур.
Женщина разогнула спину и взглянула на Снайфридур. Она окинула взглядом ее широкий темно-коричневый плащ из добротной шерсти, а подойдя вплотную, приподняла край плаща и увидела, что на Снайфридур нарядное синее платье из заморской ткани и серебряный пояс с длинными подвесками. Ноги ее были обуты в английские сапожки, правда, забрызганные грязью, но, наверное, стоившие не меньше двух-трех соток земли. Затем женщина посмотрела на ее лицо и заглянула в глаза.
— Ты, верно, аульва,— промолвила женщина в сером.
— Я устала,— ответила незнакомка.
Женщина в сером рассказала, что здесь в палатке живут три женщины, все из одного прихода. Одна из них была заклеймена за то, что бежала с вором. Другую должны были утопить: она клялась на Библии, что невинна, а на самом деле была брюхата; третья вытравила плод, по так как было маловероятно, что ребенок родится живым, то ее отправили в Копенгаген и после шести лет исправительных работ освободили, когда наш всемилостивейший король сочетался браком со своей королевой. Теперь этим женщинам приказали явиться сюда, чтобы послушать, как будут лишать чести ниспосланных богом начальников. Они собирались сегодня же отправиться домой.
— Но раз ты зачем-то пришла к людям и ищешь приюта,— добавила женщина в сером,— войди в нашу палатку.
Женщины в благоговейном молчании рассматривали аульву, и Снайфридур разрешила им коснуться ее. Они наперебой старались услужить ей, ибо доброта к аульвам приносила счастье. Им не терпелось рассказать о себе — желание, столь свойственное простодушным людям в присутствии сверхъестественных существ или знатных людей,— но она слушала их столь же безучастно, как прислушиваются к завываниям ветра, дующего где-то по ту сторону горы. Время от времени по телу ее пробегала дрожь. Женщины спросили, зачем она покинула свой невидимый мир и пришла к ним.
— Я осуждена,— сказала она.
— Обратись к Арнэусу, сестра. Он оправдает тебя, в чем бы ты ни провинилась.
— Ни у аульвов, ни у людей нет такого суда, который мог бы оправдать меня.
— Верно, он есть на небе,— заметила женщина, вытравившая свой плод и побывавшая в исправительном заведении.
— Нет, даже и на небе его нет,— ответила Снайфридур. Они молча и с ужасом смотрели на преступницу, которую
не мог оправдать ни земной, ни небесный суд.
— Не горюй,— попыталась утешить ее эта женщина.— Счастливы лишь те женщины, которые побывали в гостях у утопленниц в этом пруду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46