— Я не дал Йоупу Хреггвидссону говорить,— ответил он.— Я так и не узнал, что ты хотела мне передать.
— Я уехала из Скаульхольта и ночью совсем одна прибыла в Тингведлир. Я решила послать к тебе этого преступника. Его мать пришла ко мне через реки и горы. Я знала, что ты не вернешься, но я не винила тебя: накануне ночью я добровольно убила свою любовь — впервые отдалась Магнусу из Брайдратунги. Всю ночь на пути в Тингведлир я пыталась найти слова, которые я хотела бы передать тебе, а ты не пожелал их выслушать, ибо ты доверял мне. Но все же ты должен их выслушать теперь, и я прошу тебя, чтобы это были последние слова между нами как сегодня вечером, так и во все вечера, вплоть до самого последнего.
Затем она повторила ему те самые слова, которые много лет назад доверила узнику, приговоренному ее отцом к смертной казни. Этот человек должен был принести их из Тингведлира ее возлюбленному: «Если только мой повелитель может спасти честь Исландии даже ценой бесчестья своей златокудрой девы, образ его будет неизменно окружен сиянием в ее глазах».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как-то раз супруга епископа зашла к сестре, чтобы справиться о ее здоровье и полюбоваться ее вышивками, так как у Снайфридур всегда была под рукой какая-нибудь изящная работа. Щеки Йорун горели, в глазах появился странный блеск и выражение тревоги. Она спросила сестру вскользь, хорошо ли та спит по ночам и не раздражает ли ее своим шумом и возней племянница Гудрун, спавшая в одной комнате со Снайфридур. Если девочка мешает ей, сказала Йорун, она переселит дочь в другое место. Всякий раз, когда сестра проявляла подобную заботу, Снайфридур настораживалась. Она ответила, что ни в чем не нуждается, что же касается девочки, то она доставляет ей лишь радость.
— И засыпает вовремя? — спросила супруга епископа.
— Обычно раньше меня.
— А я думала, что ты всегда ложишься очень рано, дорогая Снайфридур.
— Меня обычно рано клонит ко сну.
— Одна из служанок рассказывала в ткацкой, что иногда тебя видят поздно вечером внизу,— заметила супруга епископа.
— Служанкам не мешало бы больше спать по ночам и меньше болтать днем.
Немного помедлив, супруга епископа продолжала:
— Раз уж мы заговорили на эту тему, то я хочу, пока не забыла, рассказать тебе последнюю новость: с некоторых пор мы получаем из округи подметные письма, в которых людей из Скаульхольта обвиняют в ночных похождениях и грозят им судом.
Снайфридур, понятно, захотелось узнать больше об этих письмах и об их происхождении, и в ответ она услышала, что одно письмо направлено против королевского посланца Арнэуса, он является одной из сторон, подозреваемых в недостойном поведении. Другой стороной является сама Снайфридур, сестра супруги епископа. К тому же,— сказала Йорун,— она полагает, что ее сестра лучше знает, что могло послужить поводом для этих писем. Снайфридур возразила, что до сих пор она ничего об этом не слыхала.
Дело началось с того, что недавно Арнэус показал епископу письмо, написанное Магнусом из Брайдратунги. В письме содержались намеки на то, что королевский эмиссар вступил в предосудительную связь с супругой автора письма и стал уже притчей во языцех. Далее Магнус писал, что ему доподлинно известно, что его супруга постоянно навещает Арнэуса, как только тот остается один в своих покоях. Это бывает примерно в полдень, когда хитрецы чувствуют себя в наибольшей безопасности, или поздно вечером, когда другие, по их расчетам, уже легли спать. Затем она проводит у него несколько часов за закрытыми дверьми. Кроме того, Магнус намекнул, что много лет назад его супруга, еще будучи совсем юной, уже состояла в связи с королевским эмиссаром, в ту пору асессором консистории, и что теперь старая связь возобновилась. Весной, как только стало известно о прибытии Арнэуса, жена вдруг перестала выказывать покорность своему мужу. В довершение Магнус из Брайдратунги утверждал, что ему приходилось терпеть насилие от рук своих родичей, высокопоставленных особ, которые минувшей осенью разлучили его жену с ним, законным супругом. Теперь он молит, чтобы господь поддержал его в борьбе против злых козней этих высоких сановников и покарал их за наглое издевательство над бедным и беззащитным человеком.
Не в силах больше сдерживаться, Снайфридур громко расхохоталась. Супруга епископа взглянула на нее с удивлением.
— Ты смеешься, сестра?
— Как же мне не смеяться?
— Правосудие еще не утратило силы в нашей стране.
— Нас наверняка всех колесуют,— сказала Снайфридур.
— Достаточно того,— сказала супруга епископа,— что жалоба Магнуса на нарушение супружеской верности благородными людьми, живущими в епископской резиденции, дает повод для потехи батракам и служанкам. Это дорого обойдется всем нам.
Снайфридур перестала смеяться. Посмотрев на сестру, она заметила, что с лица этой женщины исчезли последние следы напускной кротости.
А так как Снайфридур не отвечала, Йорун спросила:
— Что прикажешь думать мне, твоей сестре, жене скаульхольтского епископа?
— Думай что хочешь, дорогая моя,— ответила Снайфридур.
— Это известие поразило меня как громом.
— Если я собираюсь что-то скрыть от тебя, сестра, то неразумно задавать вопросы. Тебе следовало бы лучше знать свою семью и весь свой род.
— Я здесь, в Скаульхольте, хозяйка и к тому же — твоя старшая сестра. Перед богом и людьми я вправе и должна знать, верно ли то, в чем тебя обвиняют.
— Я полагала, что мы слишком знатного рода, чтобы нам можно было задавать такие вопросы.
— А ты думаешь, меня заботит что-либо иное, кроме твоей и моей чести, равно как и чести всех нас?
— Чтобы в Скаульхольте принимали близко к сердцу слова Магнуса Сигурдссона — это уже нечто новое,—заметила Снайфридур.
— Никто не знает, на что может решиться отчаявшийся человек. Мы понимаем пьяниц, когда они пьяны, но не когда они трезвы. Но, не зная, что творится у меня под носом, как я могу отстаивать честь своего дома, если дело дойдет до суда и придется давать клятву?
— Какая разница, в чем я поклянусь — сейчас или позже? Запомни, сестра Йорун, женщина поклянется в чем угодно и перед кем угодно, если она хочет скрыть то, что ей дороже истины.
— Сохрани меня боже! Твои слова вселяют ужас в меня. Ведь я жена духовного лица.
— Рагнейдур, дочь епископа, клялась на алтаре перед лицом господа.
— Я могла бы рассказать тебе все о себе и поклясться как в малом, так и в большом без всяких уверток. Но тот, кто пытается отделаться пустыми словами, наводит на подозрение, что у него не чиста совесть, а это между сестрами недопустимо. Они должны поверять друг другу все свои горести.
— Жила-была старая женщина, которая умерла от угрызений совести,— сказала Снайфридур.— Она забыла накормить своего теленка; наверное, у нее не было сестры.
— Это кощунственные речи, дорогая Снайфридур.
— Меня мучает совесть из-за одного дела, которое я когда-то совершила. Это был столь постыдный поступок, что своей дорогой сестре я могу лишь намекнуть о нем: я спасла человека.
— Ты укрываешься за пустой болтовней. Но я прошу тебя сказать не ради себя или меня, а ради пашей доброй матери и нашего отца: имеются ли у наших недоброжелателей какие-либо основания для таких подозрений?
— Этой осенью, сестра, я приехала ночью сюда, к тебе. Я сказала тебе, что дело идет о моей жизни. Однако в ту ночь мне грозила не большая опасность, чем каждую ночь в течение прошлых пятнадцати лет. Как ни ловок Магнус, в пьяном виде он не может убить человека, во всяком случае, меня. Я не сомневаюсь, что, едва только хмель у него улетучился, он нашел странным, что этой осенью я уехала в Скаульхольт, тогда как в прошедшие годы я этого не делала. Может быть, это действительно странно. Я не знаю, что я за женщина и что со мной происходит, и при всем желании не могу себя понять. По своей натуре я не откровенна. Возможно — хотя я и не припоминаю этого,— что в тех редких случаях, когда у меня были важные дела к королевскому послу, я задерживалась у него. Ты сама знаешь, какой он мастер вести увлекательную беседу даже с необразованными людьми, будь это мужчина или женщина. Вполне вероятно также, что, когда мы беседовали, поблизости находились его писцы, хотя я не помню этого точно.
— Едва ли,— сказала супруга епископа, и при этом возле рта у нее образовались жесткие складки.— Разве ты не знаешь, что он отчаянный бабник.
Снайфридур залилась краской, и лицо ее на мгновение дрогнуло. Она схватила свою работу и сказала несколько тише, чем раньше:
— Увольте меня от ваших vulgaria l, госпожа епископша.
— Я не сильна в латыни, дорогая Снайфридур.
Наступила долгая пауза. Снайфридур не отрывала глаз от работы и неутомимо вышивала. Наконец сестра подошла к ней, поцеловала ее в лоб и вновь ласково заговорила:
— Одно мне все же хочется знать — неужели моего мужа притянут к ответу из-за поведения людей, пользующихся его гостеприимством? — Тут она наклонилась к сестре и прошептала: — Кто-нибудь знает об этом?
Снайфридур холодно взглянула на сестру словно издалека и равнодушно ответила:
— Клянусь, что ничего не было. Вскоре после этого беседа закончилась.
Несколькими днями позже Снайфридур понадобилось поговорить как-то вечером с послом. Она упомянула о письме, которое он, как ей стало известно, получил от Магнуса Сигурдссона. Арнэус сказал, что ему, возможно, по долгу службы придется заняться этим письмом более внимательно. Вообще же таким бумажкам не стоит придавать значения до тех пор, пока ничего не случилось.
— А разве ничего не случилось?
— Пока ничего не доказано, значит, ничего и не случилось.
— Все же мы дорой долго засиживались здесь одни по вечерам.
— В древней Исландии люди были не так уж глупы. Правда, они ввели христианство, но при этом не запрещали народу кровавых жертвоприношений, если это совершалось втайне. В Персии не возбранялось лгать, и всякий мог это сделать, лишь бы его не уличили во лжи. Уличенного считали дураком. Если он попадался вторично, его считали негодяем, а на третий раз ему отрезали язык. Подобные же законы были изданы властителями Египта. Там не только не запрещалось воровать, но воровство даже поощрялось. Но если вора ловили на месте преступления, ему отрубали обе руки по самые плечи.
— Неужто наше краткое знакомство вечно будут приравнивать к преступлению?
1 Грубостей (лат.).
Придворный разом утратил всю свою находчивость и ответил глухим голосом:
— А разве человеческое счастье когда-нибудь не считалось преступным? И кто же наслаждался им иначе как втайне, вопреки всем божеским и человеческим законам?
Она долго смотрела на него. Наконец она подошла к нему и сказала:
— Ты устал, мой друг.
Когда она ушла от него, было уже поздно. В доме все давно спали. В прихожей перед залом всегда оставляли на ночь слабый огонь на тот случай, если кому-нибудь понадобится выйти. Так было и сейчас.
Прямо напротив выхода была еще одна дверь в коридор, который вел в кухню и кладовую. За ними помещалась людская.
Из прихожей вела наверх лестница. Когда Снайфридур вышла из зала и Арнэус, провожавший ее, остановился на пороге и пожелал ей доброй ночи, она заметила, что тусклый свет падает на лицо человека, стоящего за слегка приоткрытой входной дверью. Человек этот не двинулся с места, хотя тоже заметил ее, но в упор посмотрел на нее горящими черными глазами. Он был бледен от бессонной ночи, под глазами легли темные круги, а в складках лица — глубокие тени. Спайфридур мгновение смотрела на него и затем бросила быстрый взгляд на асессора. Но он шепнул лишь:
— Иди осторожно.
Она сделала вид, будто ничего не заметила, прошла к лестнице и молча поднялась наверх.
Арнас закрыл дверь в зал и вернулся к себе в комнату. Человек, стоявший за дверью, осторожно прикрыл ее. В доме было тихо.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Ученики перестали драться и молча смотрели вслед стройной женщине в плаще, которая легкой походкой шла через их комнату к канонику.
Окно в его комнате заиндевело. Он сидел за своим бюро, низко склонившись над книгами. Услышав стук в дверь, он *муро пробормотал «Deo gratias» *, но не поднял глаз и продолжал читать. Она остановилась на пороге, с удивлением взглянула на висевшее над бюро уродливое деревянное распятие и непринужденно, хотя и благочестивым тоном произнесла:
Благодарение богу (лат.).
— Да ниспошлет вам господь счастливый день.
Услышав этот голос, он растерянно поднял глаза, словно только что проснувшись, не понимая, что происходит. Когда свет падал так, как сейчас, его черные глаза, казалось, горели диким огнем. Он встал, поклонился и придвинул ей кресло, а сам уселся так, чтобы быть между ней и распятием.
— Мне, бедному человеку, впервые выпала такая честь,— начал он.
Этот визит застал его настолько врасплох, что все изысканные обороты, принятые в таких случаях, вылетели у него из головы. Ему пришлось откашляться, чтобы скрыть смущение.
— Не называйте себя бедным, дорогой пастор Сигурдур. Ведь вам принадлежит столько богатых хуторов. Как жаль, что в такую стужу у вас нет печки. Вы, наверное, простудились. Впрочем, я у вас не первый раз. Я была у вас однажды, еще при жизни вашей покойной жены. Она угощала меня медом из чаши. Вы, должно быть, забыли об этом. А теперь вот вы завели себе это ужасное изображение.
Она тяжело вздохнула, глядя на распятие.
— Вы и вправду верите, что нашему благословенному Спасителю пришлось столько страдать?
— In cruce latebat sola deitas at hie latet simul humanitas !,— пробормотал каноник.
— Это стихи? — спросила она.— Я совершенно забыла и то немногое, что знала по-латыни. Но мне кажется, что deitas означает божественную сущность, a humanitas — человеческую, и они как будто враждуют между собой. Не так ли? Скажите, пастор Сигурдур, по-вашему, всякий раз, когда согрешишь, следует читать псалмы девы Марии или же нужно поступать, как наш дорогой Лютер, который женился на богобоязыенпой женщине?
— Я мог бы лучше ответить вам, знай я, что побуждает вас задавать такие вопросы,— сказал каноник.— Вы только что напомнили мне о моей славной супруге. Однако, когда я смотрю на эти раны, сердце мое преисполняется благодарности к господу за ту милость, которую он оказал мне, лишив меня земного утешения.
— Не пугайте меня понапрасну, дорогой пастор,— возразила она, переводя взгляд с распятия на него самого.— У вас еще остается сытый конь и хутора. Зовите меня, как прежде, «мадемуазель» и будьте снова моим приятелем... и моим терпеливым женихом.
1 На кресте скрывается «тишь божественное, а здесь — человеческое (лат.).
Он еще плотнее закутался в свой плащ и крепче сжал губы. -— Не мудрено, что вы мерзнете: у вас даже окно не оттаивает.
— Гм,— произнес он.
— Не обижайтесь. Вы, вероятно, знаете, как мне трудно сказать, что привело мепя сюда. Вы ведь понимаете, что не так-то легко говорить о своих слабостях с человеком, который одерживает победу за победой перед лицом господа.
— Некогда я мнил, что мне суждено протянуть вам руку. Но пути господни неисповедимы.
Внезапно она спросила:
— Зачем вы позавчера вечером стояли под дверью епископского дома и почему не поздоровались со мной?
— Было поздно,— ответил он.— Было очень поздно.
— Для меня было не поздно, да и вы еще были на ногах, хотя, вероятно, устали. Я ждала, что вы мне поклонитесь.
— Я беседовал в людской с больной женщиной и задержался. Я хотел было выйти через парадную дверь, но она оказалась запертой. Поэтому я вернулся.
— Наутро я сразу же рассказала об этом сестре. «Что теперь подумает о тебе пастор Сигурдур?» — спросила она. Я же ответила ей, что он, возможно, поверит всей этой отвратительной лжи, и сказала, что поговорю с ним сама.
— Не важно, что думают люди. Важно лишь то, что ведает бог.
— Я как-то не боюсь того, что ведомо обо мне богу, но мне не безразлично, что думают люди. И не в меньшей мере меня интересует, что думаете вы, мой духовник и друг. Мне было бы очень досадно, если бы по вине такой жалкой нищей, как я, снискал худую славу столь благородный человек, как Арнэус. Поэтому я позавчера вечером зашла к нему и спросила: «Арнас, не лучше ли мне покинуть Скаульхольт и вернуться к мужу? Я не могу вынести, чтобы из-за меня о вас говорили дурно, хоть вы ни в чем не виновны».
— Если вы что-то хотите сказать мне, то поведайте сами все, что у вас на душе, как вы это делали в юности, и не обращайтесь ко мне со словами, внушенными вам другими, а тем более человеком с раздвоенным языком змеи, о котором вы только что упоминали.
— Как можете вы, столь любящий Христа, так ненавидеть человека?
— Христиане ненавидят речи и деяния человека, продавшего душу дьяволу. Самого же человека они жалеют.
— Если бы я не знала, что вы — святой, дорогой пастор, я бы заподозрила, что вы ревнуете, а это должно льстить мне, ведь я скоро буду старухой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46