А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

А моя мать — разве она не весила больше двухсот фунтов?
Снайфридур молчала.
— Может быть, твой род знатней моего, но зато ты женщина без души, да и без тела.
Она не отвечала.
— В Брайдратунге матроны всегда отличались дородностью,— сказал он.— А у моей матери была к тому же еще и душа. Она научила меня читать «Семь слов спасителя на кресте». А ты что такое? Красивая аульва. Обман чувств. Мираж. Что мне, рыцарю, юнкеру и кавалеру, прикажешь делать с этими узкими бедрами и длинными ляжками? И к тому же я взял тебя из отцовского дома обесчещенной, это в шестнадцать-то лет! А та, что грешила в детстве, так и останется развратной. Убирайся к чертям. Мне нужна настоящая баба. Катись отсюда! Пошча.
— Попробуй пойти к себе в комнату и проспаться, Магнус,— заметила она.
— В другой раз, когда у меня не будет на водку, я продам тебя.
— Что ж, продай.
— Почему ты никогда не спрашиваешь у меня, что нового?
— Когда ты проспишься, я спрошу тебя, если ты только не будешь слишком горько плакать.
— Разве ты не хочешь знать, кто приехал?
— Я знаю, что ты приехал.
— Врешь, я-то уехал, а приехал кто-то другой.— Затем он заорал: — Он приехал! — И снова повалился на ларь, словно вложив в этот вопль свои последние силы. Опустив голову на грудь, он бормотал в полусне: — Наконец-то он прибыл — в Эйрарбакки, на корабле.
Она вздрогнула, подняла глаза и спросила:
— Кто прибыл?
Он продолжал бормотать что-то себе под нос и вдруг заревел:
— Кто же еще, как не тот, который должен отменить все приговоры. Кто же, как не тот, который любил дочь судьи. Тот, из любви к которому эта бездушная женщина наставляет мне рога, тот, с которым эта распутница спала в родительском доме еще совсем девчонкой. Тот, кого эта девка... тот, кого ей не видать как своих ушей,— он-то и прибыл.
Она посмотрела на него и улыбнулась.
— Дорогой Магнус, утешайся тем, что я пошла за тебя не из нужды. Я могла выбирать среди самых знатных женихов.
— Шлюха,— сказал он,— все то время, что ты жила со мной, ты любила другого...
Он поднялся, качаясь, вырвал у нее из рук покрывало и хотел ударить ее по лицу. Однако он был слишком пьян для этого. Она оттолкнула его и сказала:
— Не бей меня, милый Магнус, а то, когда ты придешь в себя, ты еще сильнее будешь плакать.
Он упал навзничь на ларь, и вскоре его грубая ругань затихла. Лежал он под самым скатом, подбородок его опустился на грудь, рот приоткрылся; через несколько минут он захрапел. Она смотрела на спящего, и ни одна черточка па ее лице не выдавала ее мыслей. Наконец она отодвинула от себя пяльцы и встала.
Она принесла таз с водой и мыло и положила мужа так, что ноги его свешивались с ларя.
Затем она стащила с него сапоги, осторожно переворачивая с боку на бок, раздела и тщательно обмыла ему тело и ноги.
Покончив с этим, она придвинула ларь вместе с лежавшим на нем мужем к алькову, отдернула полог, сняла с постели покрывало, взбила пуховую перину, перекатила мужа в постель на белоснежные простыни и укрыла его. Затем она задвинула ларь на место, задернула полог, села в свое кресло и вновь принялась вышивать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На другой день после возвращения юнкера домой в усадьбу нагрянули гости: окружной судья из Хьяльмхольта, богач Вигфус Тораринссон, его зять Йоун из Ватну, втайне торговавший водкой: когда у самого управителя фактории в Эйрарбакки выходила вся водка, Йоун продавал ее за деньги или в обмен на землю,— и еще двое зажиточных крестьян. Их сопровождало несколько конюхов.
Гости вели себя немного странно, словно находились у себя дома. Они спешились на выгоне перед усадьбой, приказали слугам пустить лошадей на пастбище неподалеку от того места, где, как вчера и позавчера, спали на солнце оба батрака, и прошли к амбарам. Они поковыряли пальцами трухлявое дерево, сокрушенно покачали головами при виде пустых дверных рам и направились к дому, где произвели такой же осмотр. Затем они без стука вошли в сени.
Хозяйка стояла у окна. Она обернулась к больному мужу, лежавшему в ее постели, и спросила его:
— Что нужно здесь судье?
- Верно, я что-нибудь натворил,— пробормотал юнкер, не двигаясь с места.
— Я-то ему, во всяком случае, не нужна.
Юнкер с трудом вылез из ее белоснежной постели. Он походил на покойника, долго пролежавшего в гробу. Она подала ему одежду, и он сошел вниз к гостям. Тут выяснилось, что юнкер продал зятю судьи Йоуну из Ватну свою вотчину Брайдратунгу вместе со всем движимым и недвижимым имуществом. Теперь новый владелец заехал сюда по пути на альтинг, прихватив с собой двух оценщиков, чтобы оценить скот и хозяйственные постройки, относительно которых при продаже не было достигнуто окончательной договоренности. Часть денег уже была выплачена, на что у Йоуна из Ватну имелась расписка Магнуса Сигурдссона. Как они договорились, он привез с собой еще денег для очередного взноса. Они прошли в комнату юнкера, стены которой были обшиты панелями. Потолок кое-где обвалился, а в стенах зияли трещины и щели. Сквозь одну из дыр в комнату попадали земля, щебень и вода. Гости расселись на ларе и кровати, вытащили документы и показали хозяину.
Сделка была заключена по всем правилам в Эйрарбакки, там же подписана купчая и заверена свидетелями. Юнкер продал усадьбу, восемьдесят соток земли, за сто шестьдесят рейхсталеров, из коих сорок были уже выплачены, еще сорок выплачивались при передаче усадьбы, что должно было произойти сегодня, а остальное подлежало уплате в течение последующих десяти лет. Кроме того, крестьянин из Ватну имел право купить скот и хозяйственные постройки по цене, установленной оценщиками. Теперь они обратились к юнкеру с вопросами насчет этого имущества, однако он дал весьма невразумительный ответ. Не в его привычках, сказал он, считать свой скот. Насчет коров они могут спросить скотницу, овец же, коль им охота, пусть сосчитают па выгоне.
Они предложили ему водки, но он поблагодарил и отказался. С незапамятных времен усадьба Брайдратунга была вотчиной одной и той же зажиточной крестьянской семьи, из которой вышло немало священников, судей и других королевских чиновников. Некоторые из них получили дворянство и титул юнкера, чем члены этого семейства не прочь были похвастаться, когда бывали навеселе.
Когда после кончины отца, члена альтинга, Магнус Сигурдссон вступил во владение усадьбой, здесь еще оставались немалые богатства. Но род уже начал вырождаться. Сестры и братья юнкера Магнуса умерли в юности от чахотки. Сам он рос в отцовском доме балованным и своенравным ребенком, и, когда его отправили в семинарию в Скаульхольт, он не смог выдержать ни царивших там строгих порядков, ни тех напряженных усилий, которых науки требуют от сынов Минервы. Юноша покатился по наклонной плоскости: стал ленив и апатичен и избегал всякого напряжения. Он отличался привлекательной внешностью: хорошее сложение, красивое цветущее лицо, гладкая кожа — признаки сытой жизни. Но с юных лет он усвоил привычку ходить с поникшей головой, опустив глаза, словно ему было неприятно смотреть на людей. Он был угрюм, и от всего его существа веяло холодностью, а в грубом голосе часто слышались жалобные нотки. Женщины находили, что у него необыкновенно красивые глаза. Он был состоятельным человеком. Но в этой стране, где каждую весну сотни людей умирают от голода, нет человека, на котором не лежала бы печать присущего всему народу бессилия,— сколько бы бочек с маслом и сыром ни стояло у него в- кладовой.
Узнав от школьного наставника, что сын его вряд ли овладеет книжной премудростью, но что у юноши, видимо, имеются некоторые художественные наклонности, отец решил отправить его в Копенгаген, дабы он изучил там какое-нибудь ремесло, как это делали сыновья знатных исландцев еще в древние героические времена.
В роду владельцев Брайдратунги насчитывалось немало искусных мастеров, хотя, по обычаю своего времени, они и посвящали себя наукам. Вскоре по прибытии в Копенгаген сей юный отпрыск знатной исландской семьи узнал от местных щеголей, с которыми не преминул свести знакомство, что за границей ремесло уже не считается достойным занятием для людей знатных — в отличие от былых времен, когда скальды не гнушались заниматься кузнечным делом. Теперь же, напротив, на учившихся ремеслу смотрели как на последних бродяг и нищих, ибо в известной степени они были рабами своего мастера. Им только по воскресеньям давали штоф водки, в будни же они поднимались с зарей, пасли свиней и делали свою работу по дому, ложились позже всех, терпели побои мастера и ругань подмастерьев.
Зиму Магнус из Брайдратунги провел сначала в ученье у шорника, а потом у серебряных дел мастера. Два года после этого он то пьянствовал, то хворал, а через три года вернулся на родину. Но и то, что он успел узнать за короткое время ученья у двух мастеров, позднее немало ему пригодилось. В первый год своей супружеской жизни, когда он спокойно сидел дома между двумя запоями, он мог заняться изготовлением седел или латунных украшений. Он работал старательно и с усердием, нередко отличающим искусною любителя от опытного мастера. К тому же он обладал врожденным художественным вкусом. Этой работой, за которую он принимался в промежутке между запоями словно для покаяния, он снискал себе даже более широкую известность, чем настоящие серебряных дел мастера или шорники. С годами эти промежутки стали очень короткими, так что он едва успевал привести в порядок хозяйственные постройки и инструмент, чему он, впрочем, также уделял не слишком много времени.
Дома он был неизменно трезв. Каждый запой начинался с того, что он исчезал из дому. Обычно он ссылался при этом на какие-нибудь неотложные дела в Эйрарбакки. В дни этих вылазок он проводил время с датчанами, которые надолго приезжали в Исландию по торговым делам, а часто оставались и насовсем. В первый день он пил с управителем фактории, на второй — с его помощником, на третий компанию ему составляли уже приказчики или даже грузчики со складов. Чем больше длился запой, тем менее разборчив он становился, пока наконец не докатывался до какого-нибудь спившегося пастора из Флоя или Хреппара. По и они скоро бросали его, и тогда наступал черед бедных арендаторов Эйрарбакки и других горемык; а за ними следовали бродяги. Порою, выпив, он странным образом забредал в другие округи. Когда он бывал во хмелю, какая-то неведомая сила гнала его с места на место, в такие уголки, которые ему и во сне не снились. Он мог очутиться в совершенно чужом приходе, где-нибудь на отмели или под забором или же у какой-нибудь отвесной скалы, и, бывало, проходили целые сутки, прежде чем ему удавалось сообразить, в какой стороне его дом. Иногда он валялся поперек дороги и приходил в себя от того, что какой-нибудь бездомный пес мочился ему в лицо. Случалось ему очнуться в ручье или в луже или же на берегу реки. Бывало и так, что ему везло: тогда он приходил в себя в какой-нибудь убогой хижине, лежа на голом полу в собственной, а то и в чужой блевотине. Другой раз он просыпался в постели какого-нибудь бедняка, нередко прокаженного, рядом с невесть откуда взявшейся бабой, а несколько раз — божьей милостью — на чужом брачном ложе.
После столь утомительных вылазок он в конце концов возвращался домой. Иногда сердобольные люди доставляли его на носилках или на лошади. Своих собственных лошадей он терял либо менял на водку. Порой, однако, он приползал ночью на карачках, промокший, часто больной или избитый, иногда с переломами и почти всегда кишевший вшами.
Обычно его встречала сама хозяйка. Она обмывала его, словно вещь, обирала с него вшей и провожала в комнату с панелями, которую затем запирала па ключ. Если он был очень слаб, она сперва ненадолго укладывала его у себя наверху. Очнувшись, он еще долго чувствовал себя совершенно разбитым, и она поила его отваром из трав и другими целебными настоями, чтобы унять его плач. Через несколько дней он словно воскресал из мертвых: бледный, обросший, с просветленным лицом и страдальческим блеском в глазах, он походил на человека, которому приоткрылась завеса смерти; на лики святых, которые висят в алтаре. Он всегда был скуп на слова, и язык у него развязывался лишь после третьего кубка, который называют кубком Гилария в обычное же время, особенно после очередной вылазки, из него нельзя было слова вытянуть.
Весна всегда была тяжелым временем. Овцы тощали после долгой зимы; худые, как скелет, коровы приносили жалких телят и оставались лежать, не в силах подняться, и почти все лето не давали ни капли молока; лошади не годились даже на то, чтобы возить треску. Откуда же было взяться деньгам? Слуги, доносившие юнкеру о состоянии хозяйства, неизменно получали один и тот же ответ: «Разве ты не скотник, не пастух? А ты разве не скотница? Попросите трески у экономки. Не я выдаю харчи».
Г и л а р и й (Hilarius) — веселый, радостный (лат.).
Экономка Гудридур Йоунсдоутир была прислана в Брайдра-туыгу еще в первый год замужества Снайфридур супругой судьи Эйдалина, приказавшей Гудридур следить за тем, чтобы ее молодой госпоже не пришлось пойти с сумой. Гудридур считала, что только в этом и состоит ее долг как перед богом, так и перед людьми. Однако хотя Гудридур и рассматривала себя как служанку, или, лучше сказать, как посланницу супруги судьи, па ее плечи легли все заботы по хозяйству, ибо сама Снайфридур не интересовалась ничем, кроме своего рукоделия, и никогда не вмешивалась в домашние дела. Так эта женщина из Далира, присланная сюда издалека, была вынуждена взять на себя управление этой прославленной усадьбой на юге страны. Ведь иначе она не смогла бы выполнить наказ своей госпожи, супруги судьи, которая велела ей следить за тем, чтобы у ее дочери было вдоволь еды, чтобы ей прислуживали за столом, чтобы комната ее была защищена от ветра и непогоды, а с наступлением холодов обогревалась небольшой печуркой.
Едва только к юнкеру возвращались силы после его вылазок, он внимательно осматривал комнату жены, лазил на крышу проверить, плотно ли уложен торф, и забивал щели в стенах. Ибо в глубине души он любил жену, и ничто не страшило его так, как угроза Гудридур увезти ее.
Время от времени, до очередного запоя, юнкеру удавалось даже починить некоторые службы, но, к несчастью, дела ею были обычно настолько плохи, что у него не оказывалось под рукой нужных материалов.
После своих вылазок юнкеру редко удавалось пожить в покое. Через два-три дня в усадьбу являлись представители власти — окружной судья, староста, пастор, судебный ЧИНОВНИК. У всех было к нему одно дело — привлечь его к ответу за какие-нибудь проделки, совершенные им во время последней вылазки, или заставить выполнить взятые им обязательства. Иногда ему даже предъявляли законные документы, подписанные им во время очередного странствия. При этом не раз оказывалось, что он сбыл с рук один из своих хуторов,— большую часть их он уже продал. Зимой прошлого года он даже не пощадил и усадьбу, продав один из ее участков, сданный в аренду. Иногда он продавал лошадей или скот. Полученный им задаток обычно исчезал необъяснимым образом к тому времени, когда он узнавал о заключенной им сделке из составленных по всем правилам документов, скрепленных его подписью. Всякий раз он продавал свою шляпу и сапоги, и бывало, что возвращался домой без штанов. Случалось, что он покупал мимоходом лошадей, коров, или овец, или даже целые хутора, после чего к нему являлись люди с неразборчиво написанными бумагами и требовали свои деньги. Сплошь да рядом с него взыскивали денежное возмещение за причиненный ущерб,— он часто сбивал с людей шляпы или рвал на них одежду. Порой у него требовали компенсации за то, что он врывался в дома к каким-нибудь беднякам в Эйрарбакки и насиловал их жен. Другие жаловались, что он обзывал их собаками или ворами и даже живодерами и в присутствии свидетелей угрожал убить их. За все это его постоянно привлекали к суду и штрафовали.
В трезвом состоянии Магнус Сигурдссон был, в сущности, очень застенчив, избегал ссор и чурался людей, как животное, которое прячется в своей норе. Трезвый, оп готов был сохранить мир любыми средствами: заплатить за весь ущерб, причиненный им во время запоя, особенно если это можно было сделать без дальних слов. Он охотно платил обиженным, если бывал при деньгах, без рассуждений раздавал им свое движимое и недвижимое имущество; он даже вырывал орудия из рук своих людей и отдавал их пострадавшим, если требования не шли дальше этого. Он охотно одаривал охапкой сена человека, с чьей женой он поступил не в полном согласии с десятью заповедями; молча снимал с себя платье, чтобы отдать какому-нибудь жителю Эйрарбакки или Флоя, которого он обругал вором или собакой. Иные были готовы удовольствоваться его публичным покаянием, но как раз это было для него горше всего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46