Я подбежала к фонтанчику, напилась воды и села на каменную плиту.
— Оказывается, как хорошо ночью бродить по улицам!.. Иди сюда, садись!
Ты прислонился спиной к дереву и закурил, Возле театра Руставели стояли милиционеры и смотрели на нас.
Меня тревожило, что ты почти совсем не разговаривал со мной. Неужели ты все еще сердился, все еще помнил!
Я заглянула тебе в глаза. Ждала, когда ты улыбнешься. Ты смотрел в сторону
— Ты что, онемел? — спросила я тебя и вымученно улыбнулась.— Давай мириться!
Ты бросил сигарету и выпил воды. Ты даже сделал несколько шагов, не оглядываясь, и я испугалась — уж не оставляешь ли ты меня одну! И как раз тогда ты остановился и повернулся ко мне!
— Пошли?
— Куда?
— Не знаю...
Теперь наступила моя очередь сердиться. Как это? Я все забыла, среди ночи вскочила с постели, вышла на улицу, всю дорогу только и думала, что бы сказать такое, чтобы тебе угодить, а ты словечка не проронил, ни разу не взглянул на меня, как будто я была надоевшей немилой женой. Я, как моська, бегала вокруг тебя и на задние лапки становилась, и кружилась, и плясала, и служила, а ты...
— Ладно, пошли,— сказала я и вместо того, чтоб идти за тобой, пошла наперерез, на ту сторону.
Перехода здесь не было, и я шла прямо на милиционеров.
— Ты куда? — окликнул ты меня.— Куда ты идешь?
Я остановилась посреди мостовой, как раз там, где
проходила широкая белая линия, повернулась к тебе и ответила:
— Не знаю!
Некоторое время я стояла на этой самой линии, упиваясь своей неожиданной смелостью. Потом перешла на ту сторону и вся напряглась в ожидании оклика:
— Гражданочка!
Мне даже показалось, что я услышала его, повернулась, но поблизости никого не было, милиционеры ушли. Я стояла у театра и ждала, чтобы ты подошел и мы помирились.
— Резо! — тихонько позвала я и сама вздрогнула от своего голоса. Но все-таки позвала еще раз: — Резо!
Тебя нигде не было. «Ушел!» — подумала я и теперь испугалась по-настоящему.
«Побегу,— решила я,— сейчас побегу...»
Но не двигалась с места, словно привязанная.
— Резо! — крикнула я громче.
-— Майя! — вдруг услышала я твой голос.
Я подбежала к тебе и обняла за шею:
»— Бессовестный!..
Ты смеялся, громко, от души, и я забыла про свой страх и вообще про все забыла. Я поняла, что ты не сердишься на меня, не помнишь того, что я наболтала по телефону.
Ты обнял меня за плечи и спросил:
— Ты любишь меня?
Знаешь, что я тогда подумала?
Я должна молить тебя о любви, о прощении. Ты существовал на этом свете, а я ходила с другим, жила, как гусыня, ничего не понимала. Ты даже глядеть на меня не должен, потому что до тебя я любила другого, вернее, думала, что люблю, а он не стоил ногтя твоего, хотя я тогда считала себя счастливой — потому что не знала настоящего счастья. И все же я благодарна богу за эту ошибку, без нее я не встретилась бы с тобой и ты бы не полюбил меня...
Я в самом деле думала, что люблю Карло, а впрочем, лучше я расскажу все сначала.
Однажды, когда я возвращалась домой из университета, около меня остановилась машина и из нее выглянул Карло:
— Майя, садитесь, я вас подвезу!
До того дня с Карло я просто раскланивалась, знала его издалека. По дороге он все время шутил, и я охотно смеялась. Когда я выходила из машины, мне было немного досадно, что мы доехали так быстро.
Карло позвонил на следующий день и пригласил в кино меня и Кети. Откуда он узнал, что Кети была моей самой близкой подружкой,— не знаю. Но это было мне очень приятно. Когда мы вышли из кино, он предложил нам пройтись пешком. Кети знаками давала мне понять, что она уйдет, но я крепко держала ее под руку и не отпускала, хотя мне и хотелось, чтобы она ушла.
Когда я прощалась с Карло, с трудом заставила себя уйти, потому что чувствовала, что он смотрит мне вслед.
В ту ночь я долго не могла заснуть. Думала: конечно, я нравлюсь ему — в этом девушки никогда не ошибаются.
Потом он мне звонил все время, почти каждый день, я постепенно привыкла к этому, осмелела, язык у меня развязался. В основном мы говорили о книгах. Карло был очень начитанный. Он упоминал писателей, о которых я даже не слышала. Я, конечно, могла, как другие
девчонки, кивать головой,— мол, знаю, читала. Но я с самого начала решила не говорить ему неправды. Я заметила, что, когда я просила у него книгу, ему бывало приятно. Поэтому я поспешно прочитывала ее и брала другую. Мы встречались в университете. Он занимался внизу, в научном зале, каждую перемену поднимался на наш этаж', и я бежала ему навстречу.
Он дал мне свой телефон и просил позвонить. Я долго колебалась. Обыкновенный телефонный аппарат казался мне таким чужим, будто я никогда никуда не звонила. Наконец я решилась.
Трубку взяла какая-то женщина.
— Я вас слушаю!
— Попросите, пожалуйста, Карло.
— А кто его спрашивает?
Я теряюсь от такого допроса, невольно скрываю, кто я.
— Это его знакомая..,
— А все-таки?
— Майя Дидидзе!
— А-а! — воскликнула женщина и почему-то со смехом позвала: — Карло! Карло! — Трубку она не клала, словно боялась что-нибудь пропустить или не расслышать.— Сию минуту, дорогая!—успокоила она меня.
Ждала я довольно долго, слышала, как дышит в трубку эта женщина. Мне все время казалось, что она хочет о чем-то спросить.
Наконец Карло подошел к телефону,
— Слушаю!
— Карло, это я, Майя!
— Здравствуйте, Майя! — чувствовалось, что женщина стояла там же, совсем близко от него.
— Здравствуй!
— Я слушаю тебя, Майя! — очень тихо сказал Карло,
И я увидела очень ясно, что женщина из комнаты
не вышла, а встала в дверях. Карло повернулся к ней спиной и сказал так тихо, что я едва расслышала!
— Как я рад!
— Я ничего не слышу,
— Ох, эти телефоны! — сказал Карло громко,
Я не знала, что говорить, и замолчала,
— Майя!
— Да?
— Я думал, нас прервали.
Я засмеялась.
— Сегодня я занят, к сожалению.
Я смутилась: разве я просила о свидании?
— А-а-а! — как будто я что-то поняла.
— Простите, Майя! — сказал Карло и добавил тише: — Позвони мне завтра.
— До свидания,— с трудом выдавила я,
— Майя, позвони завтра обязательно!
Я положила трубку и, пораженная, села на стул.
Мама обычно говорила мне:
— Ну и что ж, что ты девушка, надо быть тверже. Мне не нравится такая чувствительность! Будешь несчастной! Человек чем чувствительнее, тем беспомощней! Надо быть твердой, как камень...
Как камень!
Зачем, зачем мне быть твердой, как камень?
Я пошла в ванную и стала стирать. Постепенно отошла.
«Какая я глупая,— думаю,— чего я ждала? Что он кинется как сумасшедший из дому? Все бросит и выскочит? На это я надеялась?» Раньше я думала по-другому. Любовь, мне казалось, сродни безумию. Я оставила стирку и подошла к зеркалу. Оно было запотевшим. Я протерла его ладонью и обратилась к своему отражению:
— И все будут особенные, хорошие, и все меня будут любить, и я буду всех любить, и никто меня не обманет. И если я позову тебя, ты сразу прибежишь, возьмешь меня на руки и унесешь, все равно куда, все равно, потому что везде мы будем любить друг Друга.
Я все это кричала громко и совсем не боялась, что крик мой услышит мама. Наоборот, я даже хотела, чтобы она слышала, но только чтоб согласилась со мной.
Какие только автоматы не изобретают люди. Неужели нельзя изобрести такой, куда крикнешь глупости, такие, что при других не скажешь, потому что тебя сочтут сумасшедшей. А автомат выслушает и в ответ только скажет: ты прав!
Зачем мы пытаемся казаться очень умными, зачем нам быть такими умными? Господи, с ума сойти можно, если иногда не сказать или не сделать какой-нибудь глупости! В конце концов кто знает, что разумно, а что глупо?..
Карло потихоньку, постепенно, приучил меня к мыс» ли, что у всего на свете есть свои черед и порядок* И поведение наше, оказывается, так размеренно, что малейшее отклонение вызывает мгновенный распад целого общества. Это великое благо, и придумано оно на пользу человеку. Так безболезненнее жизнь, и человек успевает сделать больше.
А если я иногда несмело пыталась с ним спорить, он с улыбкой говорил мне:
— Майя, ты ребенок, настоящий ребенок! На сегодняшний день человечество требует от всякого сознательного индивидуума максимальной отдачи. Что будет завтра, не знает никто. Наш век — век техники, и техника призвана помочь человеку. Это самое гуманное явление. Научный аскетизм в наше время снова стал необходим, и я буду счастлив, если ты поймешь меня и не расхохочешься, как другие легкомысленные девчонки, а поможешь мне добросовестно выполнить свой долг.
А мне стоит только услышать — «человечество», «человек», «гуманизм» — тут же слезы к горлу подступают. Целый день хожу оглушенная этими словами и еще тем, что вот и я, по милости счастливого случая, могу стать участницей этого большого дела.
Как-то Карло пригласил меня в театр Руставели, на премьеру. Я по этому случаю сшила новое платье, долго вертелась перед зеркалом. В театре мы сидели за профессором Соломоном Абазадзе. Карло был его аспирантом. Профессора сопровождали три женщины.
— Это его сестры,— шепнул мне Карло.
— А жены у него нету? — спросила я тоже шепотом.
— Нет...
Профессор оглянулся, и с ним вместе одновременно обернулись к нам три его сестры, похожие друг на друга, как близнецы, в черных платьях с белыми воротничками. Карло поздоровался, профессор кивнул и поглядел на меня.
— Это моя невеста! — сказал Карло.
— Так! — профессор повернулся к сцене, потому что погас свет.
«Невеста! — подумала я.— Значит, я его невеста!»
Это слово Карло употребил впервые, И хотя мне было приятно, я все-таки чувствовала, что мы пропустили
или забыли что-то значительное, без чего все становилось слишком обыденным.
Когда я отвлеклась от своих размышлений, первое действие окончилось.
Сестры профессора поднялись со своих мест, высокие, сухопарые, древние. А профессор все еще продолжал аплодировать и смеялся искренне, как человек, редко бывающий в театре. У него были густые белые брови и маленькие голубые глаза. Большой нос, крючковатый, как орлиный клюв, придавал его лицу величественное выражение.
Карло подождал, пока они выйдут, потом мы тоже встали. Получилось так, что в антракте мы встретились в буфете. Одна из сестер подавала профессору стакан, вторая наливала ему лимонад, третья клала на тарелку пирожное. И я подумала, что эти женщины, наверное, старые девы. Мне очень хотелось пить, я пила ледяной лимонад, не сводя глаз с профессора и его сестер. Пройдет время, думала я, и я так же буду обхаживать Карло. Женщины стояли и смотрели, как профессор ест пирожное, потом одна из них подала ему салфетку.
Возвращаясь из буфета, мы снова очутились рядом с ними.
— Ну, как вам спектакль? Правда, хорошо? — спросил профессор у Карло.
— Я в восторге! — ответил Карло, потом почему-то смущенно улыбнулся и сказал: — Позвольте вам представить мою невесту.
Сестры стояли чуть поодаль и внимательно следили за нами.
— Как вас зовут, барышня? — повернулся ко мне профессор.
— Майя,— назвалась я.
— Майя... Майя...— задумался профессор. Он что-то вспоминал. Сестры подошли ближе, как будто почувствовали, что профессор собирается сказать нечто значительное. Карло улыбался.
— Майя,— повторил профессор, лицо его прояснилось, и он добавил: — Понятно, понятно, значит, Майя Цхнетели, ну что ж, молодчина! — Он ни с того ни с сего похлопал меня по щеке.
Сестры просияли.
— Милая Майя Цхнетели, знаете ли вы, что Соломон Абазадзе — крупнейший физик нашего времени?! — пояснил Карло.
Тут прозвенел третий звонок, и профессор поспешил в зал, сестры последовали за ним.
В театре молодые люди откровенно пялили на меня глаза, но главное, оглядывались и девушки, а это означало, что я и мой наряд в полном порядке.
Стояла зима. А я не люблю зиму, я вообще мерзлячка. Когда идет снег, я чувствую себя беспомощной. Как птенец, вывалившийся из гнезда. Не знаю, действует ли еще на кого-нибудь снег таким образом. Я все время жду, когда пройдет зима, все время думаю: когда же наконец наступит весна. И от этого зимой живу, как в тумане. Кто-то разговаривает с тобой, а ты в это время думаешь совсем о другом, потом вспоминаешь, что тебе говорили, но ничего не можешь понять и вспомнить.
Что запомнилось мне из той зимы? Премьера да еще вечер, когда Карло пришел к нам в гости, и тот день... в больнице...
Было десятое февраля. Я испекла торт. Мама ждала гостью — тетю Дору. Я о ней столько слышала, что, как только открыла дверь, сразу узнала ее, хотя видела впервые. Тетя Дора сняла пальто и осталась в темно- синем шерстяном костюме с белой вставкой, с депутатским значком на груди. Она поздоровалась со мной за руку. Рука у нее была сухая и сильная, мужская. Сама она — высокая, худая, немного сутулая, ходит широким твердым шагом — как мужчина. Мне было очень интересно, о чем говорят они с мамой, но входить к ним в комнату я не решалась.
Я накрыла стол скатертью, поставила торт посередине, по обе стороны бутылки с шампанским, достала из буфета вазочки с вареньем, нарезала чехлы. Если бы еще цветы, все было бы отлично. Я люблю, когда на столе цветы. Конечно, можно было выйти и купить — рядом с нами цветочный магазин, цветы туда привозят прямо из теплиц, но я поленилась.
— Что же он опаздывает? — в комнату заглянула мама.
— Который час? — спросила я.
— Восемь.
— А я еще не одета!
Я надела то самое платье, в котором была в театре, встала перед зеркалом, подумала; «Пожалуй, это даже хорошо, что я не купила цветов, Карло непременно явится с букетом...»
— Майя, иди сюда! — позвала мама.
В маленькой комнате у батареи стояла тетя Дора с папиросой в руке.
— Вот моя девица! — сказала мама тете Доре,
— Красивая девочка! — сказала та.
— Замуж собралась,— сказала мама.
Я опустила голову и почувствовала, что краснею,
— Прекрасно! — сказала тетя Дора. Она погасила папиросу и подошла ко мне.— Ну-ка, повернись!
Я повиновалась.
Она села на стул и спросила, обращаясь к маме:
— Это что, теперь мода такая — короткие юбки?
— Не говори, с каждым днем все короче!
Тетя Дора встала, приподняла юбку и внимательно поглядела на свои ноги.
— Я тоже с удовольствием носила бы покороче, если б у меня были такие же красивые ноги, как у нее!
— Да ну тебя! — рассмеялась мама.
— А что, я старуха, по-твоему?
— Мы с тобой постарели,— сказала мама,
— Ты — не знаю, а я пока стареть не собираюсь! — Тетя Дора повернулась ко мне.— Сколько тебе лет?
— Двадцать один.
— Двадцать один... В двадцать один год я тоже была ничего себе!
— Эх, у нас была другая жизнь,— вздохнула мама,— совсем другая!
— Не волнуйся.— Тетя Дора закурила папиросу.— Про нас точно так же тогда говорили, что молодежь пошла не та, мы тоже не нравились старшему поколению!
— Вот ты, например, на фронте была... воевала...
— Короче, мы стали слишком много ворчать, а это уже признак старости. Я бы хотела, чтобы мне было сейчас двадцать лет и чтоб у меня были такие же красивые ножки, как у Майи, а вы себе говорите, что хотите, читайте проповеди, я бы минуты не сидела с такими старыми ведьмами: сами себя в дур превратили, состарили бесконечными рассуждениями о морали. Кому она нужна, ваша мораль — кодекс старых дев! Один солнечный весенний день опрокинет всю эту философию...
— Дора! —Мама взглянула на нее с укором.
— Один только день, даже одна минута, если угодно. Когда я шла к вам, мальчишки и девчонки играли в снежки, мне так захотелось поиграть с ними, что я чуть не разревелась. А мы стыдимся всего этого, игры, любви... Вот и высохла, как дерево. Что я такое? Пугало, которому хочется, чтобы все походили на него, потому что его душит зависть. Иногда приведут ко мне беременную девушку, плачущую. «Помогите мне»,— просит, а я смотрю на нее, и так хочется сказать: «Дочка, ты не знаешь, какая ты счастливая, тебя любили, разлюбили, бросили, теперь ты. страдаешь, потом у тебя будет ребенок, ты живешь!»
— Дора! — Мама указала глазами на меня.
— А что я делаю? — продолжала тетя Дора.— Читаю нотации, беру телефон, вызываю виновника, ты слышишь, виновника! Он входит испуганный, вспотевший, сгорбленный. Я кричу на него, стучу кулаками по столу, взволнованная, держу целую речь, примерно как ты лекции читаешь. И замечаю, что девушке уже жалко парня, она старается высвободиться из моих когтей, и оба они вместе ненавидят меня. Вот в этом заключается моя помощь. Я хочу каленым железом закона выжечь то, что запечатлено в сердцах наших самой природой. Я хочу, чтобы все были одинаковыми, как ребятишки из Дворца пионеров, когда на праздничных вечерах они читают стихи, сочиненные педагогами, и все вокруг довольны — педагоги, родители и общественность.
— Майя, накрой стол!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11