Сижу в тепле, работа чистая.
Командир роты спросил:
— Как, доволен?
Не доволен. Я, как прежде, рвусь на фронт.
Моя начальница наделила меня талонами на обед.
— Столовая в подвале,— сказала она.
И это уже здорово.
В столовой дважды в день бывает чай с сахаром и один раз дают горячее. При такой жизни пайкой можно и поделиться. На первый раз я все пятьсот граммов хлеба понес в казарму. Серожу хотел отдать. Он отказался.
— Дай,— говорит,— Каро, а я пока обхожусь.
Каро совсем отощал и духом пал. Почти все время лежит. Лицо усыпано болячками. Хлеб мой заглотнул в мгновение ока.
— Если отдам концы, прошу тебя, напиши Аиде, что погиб я на фронте. Сделаешь?
— Ас чего это ты вдруг собрался концы отдавать?— говорю я.— Лучше займись чем-нибудь. Нельзя так. Ты еще молодой.
Никак мне не удавалось поднять его с нар, вселить надежду, желание жить, действовать. Парень здорово сдал. А какой был красавец!.. Физическая его слабость от инертности духа.
Он нагонял на меня тоску. Еще, чего доброго, и я ударюсь в отчаяние? Но нет! До этого я не дойду! Меня в болото не затянешь. Я родился в каменистых горах. Дух во мне крепкий. И сил хватит. Я хочу жить. Я верю, что снова встречусь с Маро.
Матушка-начальница целыми днями у рабочих. Говорит она очень мягко, едва слышно. Никогда не сердится. Я часто вижу в глазах у нее слезы, которые она старается скрыть. Два ее сына и муж воюют. За них, верно, переживает. А может, и еще о чем-то тревожится.
Есть хорошие новости. Сегодня утром, едва она вошла, я встал по всей форме и сказал:
— Мария Александровна! Позвольте мне вас порадовать!
— Чем? — она сразу встрепенулась, и голос ее прозвучал звонче обычного.— Чем порадовать?..
— Вчера наши войска освободили город Волоколамск!..
Глаза у моей начальницы заблестели. Она бросилась к карте, висевшей на стене.
— Где Волоколамск? Ах, да! Вот он, обведен черным. Это я, сынок, сама его карандашом обвела, когда сдали... А ну, найди-ка ластик, надо стереть черный круг. Обязательно надо стереть...
Волоколамск расположен к западу от Москвы. Выходит, защитники Москвы перешли в наступление и, продвигаясь вперед, уже довольно далеко отбросили гитлеровских захватчиков?..
— Ах, как же это здорово!
И я впервые увидел на лице у нее улыбку.
Скоро очистились от черных кругов Тихвин, что неподалеку от Ленинграда, Калинин и Клин — это к северу от Москвы. А сейчас бои идут южнее столицы, в районах Наро-Фоминска и Калуги. Со дня на день и их освободят. У меня теперь всегда наготове ластик и красный карандаш. Отныне они могут понадобиться каждую минуту...
Матушка-начальница поручила мне сообщить всем нашим об освобождении Волоколамска.
— Беги и расскажи об этой радости! Вдруг они не слыхали?! У вас в землянках ведь нет радио?
— Конечно, нет,— ответил я.
— Надо поговорить в горкоме, чтобы везде установили радиоточки. Ох, сынок, наконец-то дождались! Так оно и должно было быть. Эта зима обязательно принесет нам перелом в войне. Понимаешь, сынок?.. Может, и я письмо получу, хоть от одного из трех своих воинов?..
На дворе морозы, а я иду как по горячей земле. Передо мной одна картина сменяется другою — мне видятся отступающие немцы, тающие снега и... буро-красное пламя, которое, откатываясь, уносится на Запад.
Я радуюсь и в то же время чувствую себя в какой-то степени виноватым. Меня-то ведь там нет, на линии огня!..
Какая-то женщина с противоположной стороны улицы кричит:
— Эй, солдатик, слыхал добрую весть?..
— Про Волоколамск?— крикнул я.— Слыхал. Поздравляю, тетушка.
— Спасибо. Пошли тебе бог счастья!..
Огромный город словно бы высвободился из леденящих оков. Подумать только, какая сила в победе воинов! Пусть пока еще в малой победе. Эта весть теперь уже небось на весь мир разнеслась. Мне вспомнился «блиц- крик» Сахнова, и я расхохотался. Интересно, что сталось с фельдмаршалом Гудерманом? Он ведь собирался Седьмого ноября провести по Красной площади свои войска и свои танки. Получил шиш под нос!..
Я на радостях забыл, что надо бы сходить в столовую, чего-нибудь перехватить по своему талону. Да вроде и не голоден...
Сегодня двадцать первое декабря. Через семь дней мне стукнет восемнадцать лет. Записки мои писаны красными чернилами.
ВО ИСПОЛНЕНИЕ МОИХ ЖЕЛАНИЙ
В землянке у нас духотища. Пахнет потом, немытыми ногами и нестираными портянками. Дым от печки забивает носоглотки.
По утрам все как негры. Только зубы белеют.
С помощью своей начальницы я присмотрел у нас в канцелярии для Каро место счетовода. Но он отказался, не захотел работать.
— Я хочу умереть!
Никак мне не удается побороть его упадочное настроение. А жаль...
Возвращаясь с завода, я в пути встретил женщину с маленькой девчушкой. Остановила меня и спрашивает:
— Махорки нет ли, солдатик?
Есть махорка...
Дал ей на закрутку. Курево сейчас — товар дефицитный. За пачку махорки кольцо золотое можно выменять.
— А ты, солдатик, видать, сытно ешь? Вон какой гладкий! — говорит женщина.
— Да, не голодаю,— согласился я.
— Это хорошо... Муж мой тоже в армии, значит, и он сыт. Подумать только, что с нами сделали эти фашисты, этот проклятый Гитлер! Не сочтите, что я отчаялась. Нет, нет! Ни за что! Уверена, что мы победим и выгоним вон врага с нашей земли.
— Конечно! — подтвердил я.— Мы все верим в победу!
— Ну, вот и хорошо!—женщина улыбнулась.—До свидания, солдатик! Я верю, что муж мой вернется с победой. Обязательно вернется! До свидания...
Сегодня день моего рождения, двадцать восьмое декабря...
Войдя в землянку, я увидел там незнакомого лейтенанта в зимней, ладно пригнанной форме. Отдал честь, как положено. О дне рождения, понятно, ни слова. Вокруг столько боли и такая стужа, чему и как можно радоваться? Ничего не сказал я и Шуре. Зачем? Ей будет грустно.
Лейтенант вышел. Я спросил у ребят, зачем он приходил. Говорят, подбирает людей на фронт. Я оторопел от неожиданной радости.
— И подобрал?
— Уже около пятидесяти человек у него в списке,— сказал Серож.— Я тоже записался. И Сахнов. А еще медсестра Шура.
Я бросился вдогонку за лейтенантом. Он уже был в землянке у нашего комиссара. Запыхавшись, я ворвался туда и, вытянувшись в приветствии, сказал:
— Товарищ лейтенант, я к вам с просьбой.
Комиссар, испытующе глядя на меня, спросил по-армянски:
— Что тебе?
— Я хочу на фронт!..
— Иди-ка лучше занимайся своим делом и не торопи время,— мрачно бросил комиссар.
Я упрямо стоял на своем: прошу, мол, направить меня на фронт, да и только.
Лейтенант поинтересовался, о чем мы спорим. Я сказал ему. Стал просить-умолять.
— Возьмите,— говорю,— на фронт.
И он записал меня в список.
— Завтра в девять быть здесь,— объявил лейтенант.— Для препровождения к месту боевой службы!
На улице тепло!
Моя радость обрушивается на мороз и одолевает его.
В землянке ко мне рванулся Барцик:
— Ну зачем ты напросился?
Я узнал неприятную вещь: Каро ушел из нашей землянки. Кто знает, где он сейчас? Надо разыскать, чтобы отправился со мной на фронт! Только этим можно спасти парня.
Барцик тем временем твердил свое:
— Ну зачем?.. Зачем ты напросился?..
Утром все собрались в назначенном месте. Сахнов помахал мне рукой:
— Ну, сынок, вот и отправляемся! Надо, очень надо нам быть там!..
За нами пришел вчерашний лейтенант. Он сделал перекличку, выстроил нас и, возглавив колонну, повел...
Мороза я не чувствовал, словно его и вовсе не было. А где Шура?.. Ведь и она записалась добровольцем на фронт... Говорят, ночью уже одну группу отправили. Наверно, Шура с теми...
По милости нашего сопровождающего мы должны целых шесть часов без толку проторчать на вокзале — опоздали на поезд. Ужасно такое ожидание. Меня одолевает страх, как бы нас снова не вернули в землянки...
Я потянул Серожа на базарчик рядом с вокзалом. Кто знает, может, удастся соленых огурцов добыть или чесноку. Но на базаре только ветер сипло завывает на все лады.
Мы вдруг увидели лежащего ничком бойца. Пьяный, наверно, вот и заснул... Без шапки, волосы совсем уже запорошены снегом. Я пригнулся...
О господи, это же Каро! Мертвый!.. Заложил руки за пазуху, уткнулся лицом в лед и угас.
Серож добыл в доме поблизости топор. Мы вырыли в промерзшей земле яму, с трудом отодрали ото льда тело умершего и опустили в могилу. У меня в комсомольском билете хранилось несколько засушенных лепестков шиповника, еще из дому. Я взял один из них и положил на губы Каро, как частичку земли, его породившей. Мне почудилось, что Каро улыбнулся.
И мы засыпали его мерзлой землей.
На вокзале толпилось довольно много народу. В основном женщины. Все в ватных телогрейках и брюках, в стоптанных валенках. Головы замотаны шалями, платками. Мужчины тоже в ватниках, а иные в шинелях, подпоясаны брезентовыми ремнями, в меховых ушанках, все больше пожилые.
Челябинский вокзал очень хорош. Белокаменное здание русской архитектуры девятнадцатого века.
Какой-то мужчина с балкона речь говорит. Он седобород. На груди, прямо поверх полушубка, красуются четыре «георгия» всех степеней, какие я прежде видел только в книжках на картинках. Рядом со стариком стоят пятеро парней, младший из которых мне ровесник: безусый, безбородый юнец.
Мужчина громко говорит:
— Поздравляю вас, люди русские! Наши войска освободили Малоярославец! Враг отброшен от Москвы. Да здравствует победа! Гитлеру как своих ушей не видать Москвы! Смерть фашизму и всяким другим захватчикам! Я их хорошо помню еще с восемнадцатого года, когда воевал на Украине. И вот сейчас, братья и сестры, я, старый воин, и пятеро моих сынов идем на фронт защищать любимую Родину. Да здравствует наша великая Родина, наша Россия!..
Ему зааплодировали. Он продолжал говорить, а мы поспешили по вагонам — поезд уже трогался. Я больше не чувствую себя придавленным, приниженным. Вот бы тому белобородому знать, что и я еду на фронт!..
Ночь. Мне в вагоне не спится. Перед глазами Каро, в наскоро вырытой чужбинной могиле, в ушах — его смех.
Ночь. Мы в Кургане. Здесь формируется новая дивизия. Нас распределили по подразделениям. Спустя полчаса меня, Сахнова и еще кое-кого из нашего стройбата направили в ближнюю лесную деревеньку.
Шагаю по хрусткому снегу, греюсь своим дыханием, и мне тем не менее очень хорошо. Вот теперь-то я — настоящий воин, настоящий человек.
С Шурой я так и не встретился. Может, ее оставили в медсанбате дивизии, а может, послали в другую часть? Мне взгрустнулось, и я ругаю себя в душе: уж очень был сух и даже груб с нею.
Сегодня девятое января. Уже двенадцать дней, как мне восемнадцать. Черно в моих записях.
Всяк человек, чтоб явиться в мир, должен родиться. Выходит, я тоже родился. Отец мой — сельский почтальон, мать — крестьянская девушка, чуть ли не единственная грамотная женщина на все большое село.
Человек должен родиться в каком-нибудь месте: в селе, в городе, на корабле, в пути или где-то еще.
Я родился в пещере. Разок кашлянешь — скалы тысячекратно повторят. Место моего рождения — Зангезур, село Горис (теперь это уже, правда,город),страна — Армения. По свидетельству древних летописей, селу нашему целых три тысячи лет. Три тысячи лет и его крепости, по прозванию Дзагедзор, и нашему дому-пещере. Деды и прадеды мои были пастухами, землепашцами, строили мосты. И еще песни сказывали — пели оровелы. Из поколения в поколение славился наш род искусными
костоправами. Последним из них был мой дядюшка Атун.
Бабки и прабабки у нас в роду тоже были чудо-сказочницами и еще повитухами, по нынешним понятиям — акушерками. До самой смерти моей бабушки по матери, до тысяча девятьсот двадцать третьего года, всех новорожденных нашего села принимали женщины нашего рода...
Все это я рассказываю Шуре, которая вдруг объявилась. Она смеется:
— Любишь сказки!..
Я уже говорил, что сегодня девятое января. Двенадцать дней, как мне исполнилось восемнадцать лет. И в записях моих, как сказал, черно...
ГОД ЧЕРНЫЙ— 1942-й
К ОРУЖИЮ, БРАТЬЯ!
Серож насвистывает. Он с виду вроде ^бы подрос, и голос у него окреп.
— Наконец-то мы избавились от бесславной службы.
Село это — истинно уральское, со свойственным Западной Сибири пейзажем, окруженное лесами. Тут и там, как бы недовольные, светятся слабые электрические огоньки. То и дело раздается хриплый собачий лай, тоже недовольный...
Нас разместили в большом деревянном строении.
— Постелей нет,— объявил старшина.
Сахнов весело засмеялся:
— Зачем нам постели? Вшей только разводить! Здесь и без того тепло. Храпанем, аки медведи.
Утро. К нам пришел познакомиться командир части, майор. Высокий человек с открытым лицом, и выправка на зависть. На приветствие его мы ответили стоя, все в один голос. Он присел на подоконник, внимательно оглядел нас.
— Стрелять обучены?
— Нет!..
Он помрачнел. Всех распределили по ротам. Меня, Серожа и Сахнова майор вроде вовсе не приметил. Я забеспокоился: что, если и за людей не считает, а? Однако когда все разошлись по своим подразделениям, майор сказал, обращаясь к нам:
— Вас я направляю в минометную роту, крупнокалиберные минометы — оружие сложное. Там нужны грамотные люди.
Когда мы уже держали путь к месту назначения, Сахнов вдруг сказал:
— С чего майор решил, что я грамотный, ума не приложу? У меня всего-то шесть классов за душой.
— Будет лучше, если ты не станешь уточнять этого,— посоветовал я Сахнову.—Ты боец — вот что главное.
Командиром в нашей минометной роте — лейтенант. Его строгая военная выправка, его заботливое, внимательное отношение к нам расположили меня к нему. Сапоги у него сверкают, грудь перехвачена портупеей; на кожаном ремне блестит золоченая пряжка со звездой. Предметом моей особой зависти были его планшет и пистолет. Именно таким, как наш лейтенант, мечтаю стать я...
— Через два часа получите орудие, а пока постригитесь, побрейтесь,— сказал командир.
— А парикмахерская тут есть? — спросил я.
Он с укоризной взглянул на меня и сказал:
— Сами должны уметь бриться. Раздобудьте бритву, и через час явитесь ко мне бритый.
Легко сказать. А если я никогда еще не брился?..
Сахнов дал мне свою бритву. Я попросил было, чтоб он меня побрил, но Сахнов отказался.
— Учись, сынок. Лейтенант ведь приказал.
Деваться некуда. Пришлось самому взяться за незнакомое дело. Да это же экзекуция! И все на собственной шкуре!.. Каково, а? Раздирая в кровь лицо, я кое-как справился и облегченно вздохнул. Пошел доложиться лейтенанту.
— Сами побрились?—спросил он.— Молодец!
Это было мое первое поощрение от командования.
Серож добыл мне бритву и помазок.
Сахнова назначили заряжающим, меня — наводчиком, а Серож подносчик мин. Все трое — в одном расчете.
Миномет — оружие новое не только для нас. Командир нашего расчета, сержант, тоже не очень с ним знаком. Сахнов недоуменно развел руками, стоя над еще несобранным минометом.
— Что нам теперь делать? И зачем только меня поставили заряжающим?
Вместе с орудием нам выдали руководство и описание материальной части миномета. Я начал читать его, пытаясь разобраться, что к чему. Сахнов и Серож помогали мне. Наконец нам удалось свести концы с концами и, сладив три наиболее крупные части и множество мелких деталей и винтиков-шпунтиков, собрать и зарядить наш миномет.
Спустя три дня перед всей нашей ротой мы с Сахновым испытали свое орудие. С третьего удара нам удалось поразить условную цель, находившуюся в двух километрах от нас.
Классное орудие — миномет, только уж больно тяжелое. И ствол, и лафет, и тренога — все у него неподъемное. Я как наводчик таскаю на себе ствол, а это ни больше ни меньше —целых тридцать пять килограммов. В иные дни километров по пятьдесят — шестьдесят отмахиваем, а я все с ней, с ненаглядной своей ношей. К тому же еще винтовка, лопата, противогаз, всякие специальные приспособления для наводки и прочее. В общем — обычная жизнь готовящегося к бою солдата. Наконец я избавился от ощущения своей ненужности, никчемности. Теперь-то я человек, у меня есть оружие.
Дело у нас нелегкое. Подъем в шесть утра. В исподнем выскакиваем на улицу, прямо на снегу делаем зарядку. Потом умываемся-обтираемся ледяной водой, одеваемся и строем идем на завтрак.
День, весь целиком, проводим на полигоне. Возвращаемся в десять вечера и опять же строем — на ужин. И туда и обратно непременно с песней, Сахнов знает только одну-единственную песню.
...Я сиротка бедная, Бездомная птица...—
поет он.
И хотя это не какой-нибудь марш, мы дружно подхватываем:
«,.Я сиротка бедная..,
Отбой в одиннадцать. Нелегкая жизнь, но мне она по сердцу. И никогда еще я не чувствовал себя таким здоровым, бодрым.
Сегодня третье февраля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30