Редко когда выдастся время самому похоронить человека.
Вот так-то... А из-за этого паренька у меня сердце щемит. Вспомнился погибший на фронте брат. Может, и он, как этот солдатик, пал на таком же клочке земли.
Всего два часа видел я этого паренька, и вот передо мной уже его труп. Его зеленые глаза залиты кровью. Впервые я вижу зеленую кровь. Выходит, бывает и такое.
Вчера, девятого мая, наши войска освободили Севастополь.
Наконец-то!..
Удивительный город — эта твердыня на крымском берегу. В сорок первом имя его не сходило с наших уст. И сейчас тоже. Воистину Город-герой. Город? Там небось ни одного целого здания не осталось. Да и все наши города, через которые прошел фронт боев, превратились в груды развалин. А что еще можно было ожидать от фашистов, от гитлеровского «нового порядка»? В свое время сельджук Арп-Аслан тоже вводил в Армении «но
вый порядок». В одиннадцатом веке это было. Со времен Арп-Аслана прошло восемь веков. Вот и явился новый завоеватель — Адольф Гитлер. Тоже все рушит. И все тот же Иисус Христос благосклонно взирает на убийц. Идол — он идол и есть, не было никакого Христа. А интересно, будь он, пролил бы хоть слезинку над могилой моего зеленоглазого солдата? Как бы не так.
Из дому мне прислали газеты. Они старые, но не для меня.
Сахнов нашел в одном из немецких блиндажей хлеб в брезентовом мешке. Маленькие буханки черного хлеба завернуты в пергаментную бумагу, а на ней дата— 1933 год. Одиннадцать лет этому хлебу! С тридцать третьего года гитлеровцы готовились к войне с нами, готовились убивать зеленоглазого ивановского паренька. Вот она — цивилизация!..
К хлебу этому я не притронулся. Зато глотаю сообщения армянских газет. Бумага грубая, толстая. И темная, чуть не черная. Что это? Танковая колонна «Давид Сасунский». Ах, милые вы мои братья и сестры! Какое же вы хорошее дело сделали! Армяне, живущие за рубежом, собрали деньги из своих сбережений и вот подарили двадцать пять танков — целую колонну — нашей армии. Сыны-скитальцы помнят о матери-родине, желают ей победы. И как прекрасно они назвали танковую колонну— «Давид Сасунский». Легендарный герой снова вместе с нами встал на защиту священной земли.
У нашего командира полка заместителем по строевой части полковник Рудко. Человек уже немолодой, очень добрый. Ноги у него колесом.
— Целых тридцать лет кавалеристом был,— говорит он.— Тридцать лет в седле. Еще в первой мировой войне, в армии Брусилова — на австро-германском фронте, потом служил в коннице Буденного, а потом...
Я угощаю его водкой и на закуску варенной в мундире картошкой. Он мрачен. Почему? В тыл отправляют, говорят, возраст вышел, пора на покой.
— Поеду куда глаза глядят. Прощай, значит, служба. Я головы не жалел, честно служил Родине, бог мне свидетель.
— Вы верите в бога?
— К слову пришлось.
Прощаясь, он отстегнул свою саблю, протянул ее мне, держа на обеих руках, и сказал:
— С четырнадцатого года при мне. А в этой войне не пригодилась. Хотя, скорее, я ей не пригодился — стар уже. Так вот, сынок, дарю тебе эту саблю. Я сейчас перейду реку — и айда. Но не хочу, чтоб и моя сабля ушла на покой. Бери ее. Она друг верный. В этой войне вряд ли сгодится. Но ты береги ее как зеницу ока. И пусть она сбережет тебе жизнь.
Я взял саблю и что-то пробормотал под нос. Мне кажется, я никогда еще в жизни не был так взволнован. Полковник приложился губами к клинку своей сабли, потом к ножнам, к рукояти. И уж после того расцеловался со мной.
— Ничего. Таков закон жизни: одни уходят, другие приходят на их место. Будь здоров.
И полковник удалился покачивающейся походкой бывалого кавалериста. А может, это он от старости так переваливается?..
Сабля длинная. Кожа на ножнах местами потерлась, рукоять отполирована ладонью и словно бы еще хранит тепло руки хозяина со времен брусиловских боев. Я с испугом подумал: не потерять бы мне этой сабли! Нет, нет, она всегда будет со мной. И не кладите ее со мной в могилу, люди, если суждено мне быть зарытым в могиле!
Не откладывая в долгий ящик, я написал письмо домой и пересказал всю эту историю. Если суждено сгинуть и мне и этой сабле, пусть хоть память о ней останется.
Сегодня восемнадцатое мая. Уже четыре месяца и двадцать один день, как мне исполнилось двадцать. В записях моих реликвия.
МОЙ САХНОВ
Прошла зима, пришла весна,
Тают снега, журчат ручьи...
Добрая старая песенка. Когда прошла зима и когда пришла весна?
Весна принесла нам новые заботы.
Под растаявшим снегом у нас в траншеях оказалось девятнадцать трупов.
Я приказал собрать трупы и закопать.
Прорыли из траншей канавы к реке, спустили вонючую, гнилую воду — свет увидели.
Дает о себе знать нехватка еды. Зимой по замерзшей реке нам регулярно доставляли продукты. А теперь ледяной наст растаял, река угрожающе вспучилась. Немцы, которые держат ее под обстрелом по всей шири, даже по ночам не спускают с нее глаз. Многие наши лодки и плоты с провиантом не доходят до нас, гибнут под огнем вражеской артиллерии.
Сахнов больше не варит пиво. Нашим никак не удается навести переправу через реку. Ночью строим, а днем противник все разрушает.
Сахнов протянул мне что-то горячее из своего котелка. Попробовал. С трудом заглотнул и ору Сахнову:
— Что за мерзостью ты меня кормишь!
— Древесная кора. Я ее в Сибири привык есть. Что, не вкусно?
— Как же, свиные отбивные!
Сахнов вздохнул:
— Что делать, сынок, придется потерпеть. Как-никак, а жить надо.
Вновь нарождающаяся зелень благоухает. Раненые деревья усыпаны почками, воронки от снарядов тоже зазеленели травой. Надо жить.
Сахнов часто пропадает часа на два. Возвращается промокший, зуб на зуб не попадает. Я наконец взорвался:
— Где тебя черти носят?
— С чертовой бабушкой шашни закрутил!.. Три дня уже, как с ординарцами комполка воду в речке пьем. Помните, зимой затонули грузовики и фургоны с провиантом? Вот и ныряем, ищем, где там консервы запропали.
Я категорически запретил ему лезть в реку.
— Старик ведь уже, заболеешь...
Он не без грусти глянул на меня.
Вечер. Сахнов разбудил:
— Вставайте-ка, сынок, я водочки раздобыл, погрейтесь.
Он выложил банку американской тушенки и бутылку «Московской». Я страшно удивился. Неужели мост наконец наведен?..
— Не зря потрудились,—довольно хмыкнул Сахнов.— Выудили-таки добро из речки. Будет ребятам провиант на несколько дней.
Не могу не восхищаться Сахновым. Поразительный человек! Никогда не думает о себе, все только о людях. Надо представить его к награде. Он этого вполне достоин.
Сахнов вскрыл штыком банку консервов и, улыбаясь, сказал:
— Давайте выпьем, причина есть.
— Причина и верно есть,— согласился я.— Какое сегодня число?
— Кто тут считает дни? Кажется, седьмое июня. А может, и семнадцатое. Бог его знает.
— Точно — седьмое июня. И только вчера Англия и Америка наконец-то высадились во Франции.
— Понятно,— кивнул Сахнов.— Открыли все же союзники второй фронт...
— Выходит, да. Наше радио сообщило..,
Не знаю, до конца ли уверовал Сахнов в эту весть, во всяком случае ночь он спал спокойно и долго.
А мне очень радостно и, видно, потому не спится. Я пошел к своим солдатам, рассказывать им об открытии второго фронта. Они тоже как-то с трудом верят в это. Слишком долго ждали...
С Чудского озера дует теплый ветер. Лето. Зацвели акации. Ветер вспенил воды Нарвы, и они веселыми волнами бьются о берег. Мощная река, и непонятно, в какую сторону она течет. Так полноводна, и так глубоко ее русло...
Мы уже привыкли к позиционной войне. Но обе стороны убеждены в своем: мы твердо верим, что победим, а они уже видят перед собой гибель. Бог войны отвернулся от них. Ну, а мы его вовсе и не признавали. Наш бог —это гаубицы Гопина. Артиллерия. Странное дело: артиллерия —и вдруг бог. А пехоту у нас называют царицей полей. Но это, видно, придумали сами пехотинцы— для успокоения. Какая уж там царица, больше всех родов войск истекает кровью в этой войне. А может, по
тому и царица, что, гордо преодолевая боль утрат, она вновь и вновь впереди?..
Сегодня шестнадцатое июня. Уже пять месяцев и девятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать лет. Записи мои в неволе.
Я СМЕЮСЬ ТЕБЕ В ЛИЦО
Томительные дни. Зарывшись в землю, противник обстреливает нас, мы — его. Невероятно нудная штука эта позиционная война. Меня так и подбивает схватить автомат, вместе с Сахновым рвануть в окопы гитлеровцев и заорать: «Убирайтесь, сукины сыны! Вы уже поперек горла стоите!»
Я надумал сходить на позицию друга своего Ивана Филиппова. Он теперь тоже командиром минометной роты. Наблюдательный пункт его в окопах у пехотинцев. Оттуда он и руководит боем. Признаюсь, не без корысти я шел к нему. Он из тех, кто не пьет, не курит и потому всегда сберегает для меня свою долю махорки и водки.
У него все в полной исправности: бетонированный блиндаж неприступен, в нем сухо, чисто. Все строго подчинено воинской дисциплине.
— Сидим вот, тухнем,— жалуется Иван.— В наступление бы...
Я мучаюсь тем же. Но Верховному командованию виднее... Я не успел обратиться к Ивану со своей просьбой, как он сам протянул «подарочек», десятидневный паек. Я даже смутился, пробормотал что-то по поводу того, что граблю его.
— Напротив,— сказал он, улыбаясь,— ты спасаешь меня от этих пагубных вещей.
У нас на плацдарме образовалось нечто вроде «черного» рынка. Многие бойцы не курят и не пьют, а потому обменивают свою долю спирта и махорки на хлеб, на сахар. Я тоже меняюсь, в основном на курево. Половину хлебного пайка обмениваю. Сахнов не возражает.
Я тут же, при Иване, прямо из горлышка хлебнул спирту, Иван закричал:
— Да это же самоубийство!
Конечно, Иван прав. Зачем я себя отравляю? Ведь мне всего двадцать, а у Шуры есть мечта...
Я попрощался с Иваном и вышел.
Темно. Может, от тумана в голове? Шагаю восвояси.
Но что это, почему я так долго иду? Даже хмель у меня прошел от этой мысли. Я остановился под деревом и прислушался. Совсем рядом говорили по-немецки. Я вплотную прижался спиной к дереву и стал всматриваться туда, откуда слышался разговор. В ближайшей воронке возились с телефонными коробками два немецких связиста. Едва я увидел их, как винные пары улетучились. Хорошо, что я слился с деревом и гитлеровцы меня не видят. Но плохо другое: у меня только пистолет и две «лимонки» за поясом. А вокруг — поваленные деревья. Кровь во мне застыла. Эх, мама, мама, а сынок-то твой во хмелю угодил к немцам!
Никак не соображу, в каком направлении идти к своим. Компаса у меня с собой нет, да и темень.
«Из всякого положения есть выход»,— утверждал мой отец. Либо пан, либо пропал.
На счастье, вдруг заговорили гаубицы капитана Гопина. Я узнал их и сразу сообразил, куда мне надо идти.
Вынул из-за пояса «лимонки». Тихо подполз к воронке и метнул их туда. В яме ухнуло. И вскоре из нее ползком выкарабкался один из немцев. Выходит, жив остался?.. Я уж чуть было не выстрелил в него из пистолета, но тут вдруг осенило.
— Хенде хох! — крикнул я.
И он поднял руку, только одну, вторая, видно, ранена. Я сунул ему в рот рукавицу и погнал вперед.
— Шагай... Может, еще поживешь.
Едва ли он понял, о чем я. К тому же я и не заметил, как заговорил с ним по-армянски. Впрочем, он сейчас в таком состоянии, что поймет и птичью речь.
Я заспешил на звук гаубиц Гопина. Впереди перебирал ногами ошалелый, растерянный немец.
В нос мне вдруг ударил запах дыма, я узнал позиции Филиппова.
— Помогите, эй!..
Едва показался Иван, спирт снова ожег мне нутро, и меня начало рвать.
...Спал я мертвецким сном. Не помню, когда проснулся, только вдруг увидел испуганное лицо Ивана.
—- Долго я спал?
— Целых два дня,— сердито бросил Иван.
— «Язык» мой жив?
— Он-то жив... А ты вот больше никогда не получишь у меня спирту! В помойку вылью, а тебе не дам!..
Оправдываться не приходится. Досадно до слез. Хоть бы Шуру повидать. Ведь я чуть с позором не сгинул...
Сегодня двадцать восьмое июня. Ровно полгода, как мне двадцать. В записях моих хмель.
ЖАРЕНОЕ МЯСО
Голова моя сама собой клонится книзу. Немецкий разведчик летит почти на бреющем, того и гляди, коснется верхушек деревьев. Он появился неожиданно, и пока я пришел в себя, пока дал по нему пулеметную очередь, его и след простыл.
Откуда ни возьмись, на горизонте вдруг показался дирижабль.
По всему видно, что гитлеровцы готовятся к наступлению. А у нас все еще нет надежной переправы через реку.
Только по ночам на лодках нам доставляют боеприпасы и немного продуктов. Одна из лодок к тому же недавно затонула. Спасает лишь то, что немцы не могут пустить на нас танки. Между нами болото. А в весеннюю распутицу здесь еще кое-где и образовались небольшие озера.
Из штаба дивизии приехал какой-то полковник. Высокий, пожилой человек с буденновскими усами. Как у старого кавалериста, у него на боку сабля и на сапогах шпоры. Приехал он со своим личным поваром, у которого смешная фамилия — Голопуз. Полковник, видать, из породы людей жизнелюбивых, весельчак.
— Ну, ребятки, как думаете, дадим фрицу в морду или в зад?
—< И в то, и в другое можно.
— А Голопуз мой предпочитает один способ: под зад коленом...
Противник повел наступление. Что ж, теперь мы в своей стихии. Все огневые точки противника известны мне до мельчайших подробностей.
Три дня подряд противник предпринимает атаки, и мы успешно отбиваемся.
Три дня мы не получаем продуктов. Полковник сердится на Голопуза:
— С голоду помираю, раздобудь что-нибудь пожрать!
Голопуз выполз из блиндажа. До вечера его не было.
Ну, думаем, убит. Ан нет. К вечеру вернулся. На диво
всем извлек из мешка свежей конины. Мы так и ахнули.
— Откуда?!
— С нейтральной полосы. Там лошадь фрицевская как скаженная носилась. Ее на глазах у меня убило. Еще народ собрался. Разделили по совести. Вот все, что мне досталось...
Он развел костер тут же в блиндаже и зажарил свою добычу. Полковник радовался, точно дитя:
— Я своего Голопуза не обменял бы даже на фельдмаршала Гудериана!..
Жареное мясо мы поделили между всеми поровну и досыта наелись. Полковник все нахваливал:
— То-то же, мой Голопуз — чудо! Ублажил свою паству!..
А через полчаса у бедного полковника началось такое урчание в животе, что он не знал, куда ему деться,— снаружи эдакое творится, только высуни нос — убьет.
— Будь ты неладен, Голопуз!..
Снаряды падают на блиндаж, земля сыплется нам на головы, глохнем от грохота.
Стрельба утихла. Я бросился к Ивану Филиппову. Может, хоть там узнаю что-нибудь о Шуре?
Добежал... и остолбенел. Мина упала прямо в воронку, откуда он управлял боем. У меня на миг глаза сами собой закрылись. Друг мой!.. Да что же это такое?!
Вместе с двумя солдатами мы кое-как собрали его останки в мою шинель и похоронили.
Снова я хороню. А меня похоронят?..
Мы отбили атаки противника.
Вот и передохнем. Восемь дней вели ожесточенные бои, но ни пяди земли не уступили врагу. Однако людей полегло много. Каждый третий воин полка убит.
И это не удивительно в такой схватке. Из головы у меня не идет Иван Филиппов. Едва закрою глаза, а он уж передо мной во весь свой рост.
Я-то пока живу.
Решил написать письмо родителям Ивана. Они уже, конечно, получили извещение о смерти сына на специальном бланке, где все заранее напечатано и остается только вписать имя, фамилию павшего да еще кое-какие подробности. Интересно, где такие бланки печатают? Кто набирает эти слова? Наверно, девушки. И конечно, плачут, когда набирают, хоть имен в них и нет...
И я написал письмо:
«Дорогие отец и мать, родители Ивана Филиппова, здравствуйте. ЧЯ молю вас, не плачьте, когда будете читать это письмо. Во-первых, потому, что это уже ничему не поможет, а во-вторых, мне не хотелось бы добавлять боли вам, родителям моего хорошего друга. Вы, верно, уже получили печальное известие о гибели вашего сына и наплакались — больше некуда. Не надо плакать, дорогие отец и мать. Обо мне отец не заплачет, коли придет черная весть. Не сможет заплакать, потому что его уже нет в живых. Несколько лет как нет.
Вот так-то, дорогие. У вас был прекрасный сын. Такие обогащают души тех, кто узнает их. Иван был очень отважным человеком, хотя, может, это не совсем то слово. На фронте ведь каждый пусть только раз, но проявит отвагу. Иван был отважен повседневно и в бою, и в дружбе. Он не думал о смерти — верил в победу, в жизнь. И меня оберегал от безрассудства. Я очень любил вашего сына Ивана. Честное слово, редко встречал я таких людей, таких патриотов Родины! А повидал я уже многое. Теплом своей души Иван согревал людей, и все любили его. Он много рассказывал о вашем чудесном старинном русском городе Старая Русса. Он очень любил свой город. И мне, когда я слушал его, представлялись картины вашего города и ваши чудесные лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30