..
Сахнов привел в порядок доставшийся нам от фрицев полуразрушенный блиндаж, починил, почистил его, и мы перебрались на новое местожительство. Это рядом с батареей гаубиц, там, где дыбится подбитая наша самоходка. Наблюдательный пункт свой я устроил в дупле расщепленного дерева. Отсюда очень хорошо просматриваются позиции противника.
Немцы вновь и вновь атакуют, хотят сбросить в реку. Но у нас нет пути назад, и мы не собираемся сдавать своих позиций, нам остается только отбивать их яростные атаки, что мы и делаем.
Враг атаковал нас еще трое суток и наконец выдохся. Потянулись изнурительные дни позиционной войны. Настроение отвратное.
Сахнов разыскал целый ящик свечей из сухого спирта. Я обрадовался: теперь хоть света у нас будет вдоволь. Но не тут-то было. Сахнов растопил эти белые как воск свечи на огне, процедил через марлю, вскипятил, опять процедил. Я с удивлением наблюдал за его химическими опытами. Наконец, хигро подмигнув мне, он сказал:
— Выпивка готова.
Выгнал целую бутылку из спиртовых свечей. Выпил сначала сам, выждал с полчаса.
— Хорошо. Желудок мой с удовольствием принял спирт.
И он протянул стаканчик мне. Я тоже выпил. Какое- то пойло.
Пахнет жженым деревом. Меня затошнило, голова стала раскалываться от боли. Но я выпил еще, и постепенно по телу разлилась приятная теплота. Вспомнились пухлые Шурины губы.
— Сахнов, дай еще немного...
— Не дам,—спрятал он бутылку.— Нельзя так много-то, чего доброго, отравитесь.
Шура не идет из ума, и я отваживаюсь, спрашиваю у Сахнова, не видал ли он ее. Вдруг убита?..
— Не тот фруктик, ее не убьешь! — хмыкнул Сахнов.
— Фруктик? Какой еще фруктик? Что мне делать, в Сахнов?
Он недовольно пожал плечами:
— И зачем только этих девок на фронт пускают? Тьфу!..
Я засмеялся. До чего же ты хороший человек, Сахнов!
Сегодня двадцать первое февраля. Месяц и двадцать четыре дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих есть и смех.
МОЙ ДАЛЕКИЙ БРАТ
Майор Ерин у меня на позициях. Блиндаж мой ему очень нравится. И не удивительно. Сахнов содержит его в отличном состоянии — здесь тепло и сухо. И со стен земля не осыплется — он забрал их досками. Пол тоже деревянный, а в углу топится печь.
— Люблю расторопных людей,— говорит Ерин.— Видать, у Сахнова твоего не мякина в голове.
Я забеспокоился: чего доброго, Ерин еще вздумает забрать у меня Сахнова!.. Но нет, он уже о другом.
— Ты был в Париже? — спрашивает вдруг.
— Никак нет!.. Не доводилось.
— Я тоже не был,— говорит Ерин.— Там, я слыхал, много армян живет?..
— Армяне там, верно, есть.
Я недоумеваю, к чему бы эти расспросы. Да, я тоже слыхал, что во Франции много армян. Мне даже как-то попалась в школьные годы армянская газета, издающаяся в Париже. Она запомнилась рекламой ресторана: «Как ты можешь жить в Париже и хоть раз не зайти в чудесный ресторан «Кавказ»?..»
Ерин протянул мне вдруг номер «Красной звезды».
— Прочти-ка на последней странице очерк о коммунисте Мисаке Манушяне. Знаешь такого?
— Нет, впервые слышу это имя.
— А он может составить гордость вашего народа!— сказал Ерин.
И я читаю короткое сообщение ТАСС. Оно о том, что гестаповцы двадцать первого февраля в Париже расстреляли группу мужественных борцов Сопротивления. Это были коммунисты разных национальностей, объединенные одной общей целью: уничтожить величайшее зло человечества — фашизм. Руководителем группы был французский коммунист, славный сын армянского народа Мисак Манушян. Он и его товарищи расстреляны гестаповцами только за то, что, беззаветно любя жизнь и ненавидя фашизм, они с оружием в руках боролись против гитлеровского «нового порядка»...
Я несколько раз перечитал сообщение ТАСС, и печаль во мне невольно смешалась с гордостью.
— Армяне извечно боролись за правое дело, против тирании и захватничества. Они страдали и погибали, но не сдавались.
— Я знаю,— сказал Ерин.— Оставь эту газету у себя. Прочитаешь бойцам.
Манушян не идет у меня из головы. Кто он, какими судьбами его забросило в Париж? Интересно, молод ли был? Мои вопросы остаются без ответа. Но одно я вижу ясно в своем воображении: вот он, этот человек, гордо стоит под дулами винтовок палачей, готовый отважно принять смерть, как Степан Шаумян стоял когда-то в закаспийских песках с раскрытой и окровавленной грудью перед дулами винтовок других палачей. Где только не проливалась за свободу кровь армян!.. И сейчас вот во Франции, в Париже... И определенно Мисак Манушян не единственный из армян попал в застенки гестапо...
Я все думаю, думаю. В моем мозгу постепенно выкристаллизовывается легенда этих дней. Образ Манушяна почему-то ассоциируется с образом начальника инженерной службы нашей дивизии Арто Хачикяна.
И кажется мне, что Манушян тоже, наверно, был такой же высокий, плечистый, с большим и добрым лицом.
Я поспешил к Хачикяну:
— Арто, ты слыхал о Мисаке Манушяне?
Он на минуту задумывается, потом качает головой: нет, мол, не слышал. А прочитав газету, снимает шапку.
— Видишь,— говорит он,— такие-то люди и поднимают славу народа.
В этот день Арто выпил водки. Мы стоя пили с ним во славу памяти нашего соотечественника, погибшего в борьбе с фашизмом.
Братья мы, братья мы, Бурей разлученные...
Сегодня двадцать четвертое февраля. Уже месяц и двадцать семь дней, как мне исполнилось двадцать. В записях моих буря и вихрь.
ТЫ МОЯ ЕДИНСТВЕННАЯ
Постепенно мы привыкли к оборонительным боям. Даже в гости друг к другу ходим в блиндажи и землянки. Ко мне часто забегает Шура. И все подарки носит: то носовые платки принесет, то белые подворотнички, которые сама и пришьет к гимнастерке.
— Дай белье твое постираю,— просит она меня каждую субботу.
— Не дам! — сержусь я.— И вообще твоя заботливость меня бесит.
Она плачет. Я сожалею о сказанном и, чтобы примириться, отдаю ей белье.
Сейчас мы все сыты. Хлеба получаем по кило двести граммов на брата. Даже не все съедаем. Поначалу Сахнов сушил сухари. Но потом ему это надоело. Да и как таскать с собой столько сухарей?.. А однажды он вдруг сказал:
— Ведь из этих остатков можно такое пиво сварить, лучше любого заводского получится.
Я усмехнулся, а сам подумал: неужели Сахнов и это умеет?
— Ты серьезно? — спросил я у него.
— Вроде я вам никогда не врал,— обиделся Сахнов.
— Ну что ж, тогда давай вари.
— Для пива дрожжи нужны. Понимаете? Без дрожжей никак нельзя.
На следующий день он попросился в тыл, за дрожжами.
— Это недолго,— уверенно сказал он.— Съезжу и привезу. Будет у нас пиво собственной марки.
»— И мы обменяем его на махорку,— добавил я.—А?
— Можете даже на «языка» с немцами обменяться. Это дело ваше.
И я послал Сахнова в тыл, за дрожжами. Хотел денег ему дать — он не взял.
— Кому сейчас деньги нужны...
Положил в мешок пару своих валенок, шинель, пять пар трофейных сапог, несколько брюк и гимнастерок, закинул его за спину и ушел.
Вернулся Сахнов через три дня. С дрожжами вернулся.
— Перешел реку, сел в кузов попутного грузовика и вечером был в Ленинграде,— рассказывал он.— Город уже восстанавливается. Трамваи ходят, хлеб есть — по карточкам выдают. Люди малость оправились. Только вот с топливом плохо.
Сахнов собрал остатки хлеба, долго варил-колдовал, потом слил жидкость в большой стеклянный баллон, добавил дрожжей, закупорил и зарыл в землю.
— Через неделю поспеет.
Долго он объяснял мне секрет приготовления пива, но я так ничего и не понял. А ему почему-то очень хотелось, чтобы я освоил это дело...
— Любое ремесло — это тебе всегда кусок хлеба,— сказал он, огорченный моей неспособностью.— Вы же разумный человек, сынок. Не понятно, почему такое простое дело не уразумеете.
Приготовленное Сахновым пиво получилось необыкновенным. Я литров пять, наверное, выпил. И еще командиру полка послал. Сахнов предупредил меня:
— Только смотрите не говорите ему, что я варил...
>— Почему? Это же не преступление.
— Узнает, к себе может забрать. Или, чего доброго, отошлет к командиру дивизии.
— Но это же неплохо! — сказал я.— У командира дивизии тебе будет лучше. В большей безопасности. И есть послаще будешь. Так что скажешь, Сахнов?..
— Если вы не шутите, сынок, значит, обижаете меня. Я с вами не расстанусь. Так и знайте. Может, я вам надоел?..
Я пригласил Шуру:
— Приходи, выпьешь со мной пива...
— Издеваешься? — закричала в телефонной трубке
Шура.
— Да провалиться мне на этом месте, если я неправду говорю, Шура! Единственная. И бог знает, что еще ты для меня. Без тебя мне жизни нет, свет мой в окошке,
радость моя! Приди.
Это пиво говорило во мне с такой смелостью. Шура пришла. Сегодня шестнадцатое марта. Два месяца и девятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать, В записях моих непривычная смелость.
ВЕСНА ПОД СНЕГОМ
Сахнов говорит, что уже весна. Я смеюсь:
— Слушай, ну какая же это весна? Весна — когда ручьи журчат, ласточки домой возвращаются, трава зеленеет и расцветают фиалки между камнями... А здесь
еще снега по колено.
— Ну, как же не весна,— твердит свое Сахнов.—
Взгляните: грачи уже прилетели с юга и в воздухе пахнет весной...
Что ж, пусть будет так.
Мы получили известие о том, что вчера, девятнадцатого марта, по личному приказу Гитлера его войска оккупировали Венгрию. Это очень удивило моих солдат.
— Ведь, того и гляди, портки потеряет, от нас удирая, а туда же, опять чужую страну захватил.
Что поделаешь — это так. Хочет хоть там проводить свой «новый порядок». Но недолго он задержится на берегах озера Балатон.
Мои солдаты придумали по-новому вести огонь из минометов. Иной день все двадцать четыре часа обстреливают какой-нибудь один квадратный километр вражеских укреплений. И это не только противника изматывает, даже на нас действует подавляюще своей монотонностью. После такого затяжного обстрела одного участка солдаты переносят огонь на соседний километр — правее или левее. И все повторяется сначала.
— Мы во что бы то ни стало вытрясем из них душу...
Приятная весть. Вчера, двадцать шестого марта, наши войска на юге подошли к реке Прут, на границу Советского Союза и Румынии. Это вселило в нас несказанную радость. Вот и настал час — пересекаем границу.
— И за границей будет продолжаться война? —спрашивают меня солдаты.
— Обязательно будет! — отвечаю я.— Надо окончательно уничтожить фашизм, чтоб он больше никогда не поднял головы.
Война завершится в Берлине, только в Берлине!
Наши войска подошли к реке Прут. Сахнов смеется:
— Какое хорошее название—Прут! Это значит хворостина, палка, которой бьют скотину или собак гоняют... Вот мы, выходит, и лупим их...
А ведь и правда уже запахло весной в этих торфяных, болотистых и лесистых местах Эстонии. Сахнов не ошибся. Он раньше всех почуял весну. Долго мечтал о ней.
Сахнов отрастил усы. Они у него рыжеватые, очень густые и длинные. Концы их он закручивает к самым ушам. В его волосах я уже примечаю седину. Да, мучается человек. Внешне он этого не показывает. Но я-то вижу... Стоит Шуре прийти ко мне, он сразу грустнеет. Эх, бедный мой брат, батько, бедный Сахнов... Никогда-то, наверно, и знать не знал женской ласки, тепла. Раньше Сахнов, бывало, брился не чаще чем раз в неделю, да и то подчиняясь порядку. А сейчас почти каждый день бреется и регулярно меняет подворотнички, которые, надо сказать, очень идут к его пышным усам и крепкой шее. Сапоги он чистит ружейным маслом. А едва на позиции придет, начинает с мольбой просить солдат:
— Ну что вы прохлаждаетесь, ребятушки? Давайте-ка поскорее турнем этих колбасников, пока сорок мне не исполнилось, кончим проклятую войну.
— А почему именно сорок? — спрашивают его.
— Чтоб успеть жениться, семью завести. А после сорока ржание мерина кобылицы не прельстит...
Вот какая у нас жизнь в Нарвском плацдарме.
— Ну и чем же она плоха? — говорит Сахнов Шуре.— Пот ты такая молодая, все тобой увлекаются. И...
Сегодня двадцать девятое марта. Уже три месяца и один день, как мне исполнилось двадцать. Записи мои полнятся дыханием весны.
для ИСТОРИИ
Уже три дня подряд противник непрерывно атакует. Спешит, хочет задушить нас на этом узком плацдарме, сбросить в реку, пока еще не стаял снег. Он-то хочет, а мы, понятно, нет. Но у нас сейчас нет никакой возможности развивать действия, чтобы как-то расширить плацдармы или продвинуться вглубь. Наша задача — удержать в своих руках этот кусочек эстонской земли на левом берегу Нарвы. Удержать и дождаться благоприятного момента для нового наступления на врага.
Потери у нас большие. Слишком тесно мы здесь зажаты. И огонь густой — наш и вражеский. На метр земли падает до двадцати снарядов и мин. Но укрепления наши очень прочны, и, едва противник поднимается в атаку, мы косим его, и он даже не доходит до наших блиндажей. Напротив нас на уже осевшем, ноздреватом снегу грудятся трупы.
У нас в полку в химслужбе есть свой ученый химик, капитан Фридман. Высокого роста, рыжеволосый, с необыкновенно ясными синими глазами.
— Привет, брат! — нагибаясь, чтоб не стукнуться о бревенчатую притолоку, сказал Фридман, входя ко мне в блиндаж.
— Здравствуйте, капитан,— ответил я.— Пива не хотите ли? Еще есть.
— Откуда оно у вас? — удивился он.
— Ребята мои перехватили у немцев..,
— Ну и молодцы! — ничуть не сомневаясь в истинности моих слов, восторгается он.— Давайте...
Он поднял жестяную кружку с пивом и торжественно сказал:
— Выпьем за мой город, за Одессу. Наконец-то, родимая, освобождена!
— Когда? — радостно воскликнул я.
— Вчера. Десятого апреля.
— Да, за это действительно стоит выпить! А пиво, брат, вовсе никакое не немецкое, Сахнов его приготовил.
Фридман не поверил мне и потому пропустил мимо ушей мое признание. Он начал рассказывать о своей семье, оставшейся в Одессе. Вестей о них у него нет. Живы ли? Фашисты ведь в первую очередь уничтожают евреев...
— Сколько поубивали, проклятые палачи!..— В глазах у него слезы.
— А может, ваши успели эвакуироваться?
— Не знаю. Ничего я о них не знаю...
— Ну, теперь, может, разыщете?..
— Счастье, что Одесса уже свободна. Она такая красивая!.. Вы не играете в шахматы? Может, сразимся? Я сам не свой. И радость, и горе. Все смешалось. Но нет! Я, знаете ли, верю, что родные мои живы и что скоро я их найду...
Гитлеровцы снова засыпают нас листовками. Вот одна из них. С рисунком. Она сообщает о смерти командующего Первым Украинским фронтом генерала Ватутина. Мы слышали и читали об этом в газетах. Ватутин был ранен на фронте и умер в госпитале. Вся страна и мы вместе с ней скорбели по этому поводу. «Скорбят» и гитлеровцы. Они изобразили раненого Ватутина на операционном столе. В тело его всажено несколько ножей, а вокруг в белых халатах стоят якобы наши врачи. И подпись: один из врачей говорит другому: «Ну, теперь начальник будет доволен, врачи-евреи сделали свое дело».
Ах, сволочи! Чего только не состряпает кухня Геббельса! Они, видите ли, твердят на все лады, что русского полководца Ватутина убили наши.
И ничего ведь не поделать с ними. Сыплют и сыплют свои листовки.
Вот еще одна: «Русские, все вы погибнете в своем бессмысленном сопротивлении». Это подпись, а на рисунке некто в очках, с косой в руках, косит ряды наших войск, уходящих на фронт. У ног его грудятся черепа...
Мы все на том же своем плацдарме. Атаки немцев захлебнулись. А среди нас, непонятно откуда, объявился фотограф. Мы взяли и сфотографировались группой офицеров. И я отправил снимок домой. «Зачем? — спросил я сам себя.— Для истории».
Наивно. Долга ли она — моя история? Как знать? Я молод, и история моя началась с этой грозной, великой войны.
Сегодня двадцать пятое апреля. Три месяца и двадцать восемь дней, как мне исполнилось двадцать лет, Записи мои для истории.
ЗЕЛЕНАЯ КРОВЬ
Берега реки зазеленели. На раненых деревьях набухли почки. Но под развалинами еще держится снег. Сегодня ко мне прибыло шесть солдат.
— Воевать довелось?..
Только один был на фронте. Под Псковом его ранило. И вот после госпиталя снова вернулся на передовую. Зеленоглазый паренек. Он из Ивановской области. Весь какой-то жалкий. Уж лучше бы его демобилизовали...
Бедолага, только два часа у нас пробыл: убило наповал. Его гибель я перенес очень тяжело. Словно это я был виновен в его смерти. Многие ведь погибают, и на глазах у меня уже сотни полегло. Почему я испытывал такую острую жалость? Чудовищно как-то: минуту назад говорил с человеком, и вот перед тобой уже лежит его труп, и горячая кровь еще бьет из раны, а ты и пережить не успеешь этой потери, только руками разведешь, если времени хватит.
— Эхма!..
Тут так свыкаешься со смертью, что иной раз даже и на товарища погибшего едва бросишь взгляд и бежишь дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Сахнов привел в порядок доставшийся нам от фрицев полуразрушенный блиндаж, починил, почистил его, и мы перебрались на новое местожительство. Это рядом с батареей гаубиц, там, где дыбится подбитая наша самоходка. Наблюдательный пункт свой я устроил в дупле расщепленного дерева. Отсюда очень хорошо просматриваются позиции противника.
Немцы вновь и вновь атакуют, хотят сбросить в реку. Но у нас нет пути назад, и мы не собираемся сдавать своих позиций, нам остается только отбивать их яростные атаки, что мы и делаем.
Враг атаковал нас еще трое суток и наконец выдохся. Потянулись изнурительные дни позиционной войны. Настроение отвратное.
Сахнов разыскал целый ящик свечей из сухого спирта. Я обрадовался: теперь хоть света у нас будет вдоволь. Но не тут-то было. Сахнов растопил эти белые как воск свечи на огне, процедил через марлю, вскипятил, опять процедил. Я с удивлением наблюдал за его химическими опытами. Наконец, хигро подмигнув мне, он сказал:
— Выпивка готова.
Выгнал целую бутылку из спиртовых свечей. Выпил сначала сам, выждал с полчаса.
— Хорошо. Желудок мой с удовольствием принял спирт.
И он протянул стаканчик мне. Я тоже выпил. Какое- то пойло.
Пахнет жженым деревом. Меня затошнило, голова стала раскалываться от боли. Но я выпил еще, и постепенно по телу разлилась приятная теплота. Вспомнились пухлые Шурины губы.
— Сахнов, дай еще немного...
— Не дам,—спрятал он бутылку.— Нельзя так много-то, чего доброго, отравитесь.
Шура не идет из ума, и я отваживаюсь, спрашиваю у Сахнова, не видал ли он ее. Вдруг убита?..
— Не тот фруктик, ее не убьешь! — хмыкнул Сахнов.
— Фруктик? Какой еще фруктик? Что мне делать, в Сахнов?
Он недовольно пожал плечами:
— И зачем только этих девок на фронт пускают? Тьфу!..
Я засмеялся. До чего же ты хороший человек, Сахнов!
Сегодня двадцать первое февраля. Месяц и двадцать четыре дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих есть и смех.
МОЙ ДАЛЕКИЙ БРАТ
Майор Ерин у меня на позициях. Блиндаж мой ему очень нравится. И не удивительно. Сахнов содержит его в отличном состоянии — здесь тепло и сухо. И со стен земля не осыплется — он забрал их досками. Пол тоже деревянный, а в углу топится печь.
— Люблю расторопных людей,— говорит Ерин.— Видать, у Сахнова твоего не мякина в голове.
Я забеспокоился: чего доброго, Ерин еще вздумает забрать у меня Сахнова!.. Но нет, он уже о другом.
— Ты был в Париже? — спрашивает вдруг.
— Никак нет!.. Не доводилось.
— Я тоже не был,— говорит Ерин.— Там, я слыхал, много армян живет?..
— Армяне там, верно, есть.
Я недоумеваю, к чему бы эти расспросы. Да, я тоже слыхал, что во Франции много армян. Мне даже как-то попалась в школьные годы армянская газета, издающаяся в Париже. Она запомнилась рекламой ресторана: «Как ты можешь жить в Париже и хоть раз не зайти в чудесный ресторан «Кавказ»?..»
Ерин протянул мне вдруг номер «Красной звезды».
— Прочти-ка на последней странице очерк о коммунисте Мисаке Манушяне. Знаешь такого?
— Нет, впервые слышу это имя.
— А он может составить гордость вашего народа!— сказал Ерин.
И я читаю короткое сообщение ТАСС. Оно о том, что гестаповцы двадцать первого февраля в Париже расстреляли группу мужественных борцов Сопротивления. Это были коммунисты разных национальностей, объединенные одной общей целью: уничтожить величайшее зло человечества — фашизм. Руководителем группы был французский коммунист, славный сын армянского народа Мисак Манушян. Он и его товарищи расстреляны гестаповцами только за то, что, беззаветно любя жизнь и ненавидя фашизм, они с оружием в руках боролись против гитлеровского «нового порядка»...
Я несколько раз перечитал сообщение ТАСС, и печаль во мне невольно смешалась с гордостью.
— Армяне извечно боролись за правое дело, против тирании и захватничества. Они страдали и погибали, но не сдавались.
— Я знаю,— сказал Ерин.— Оставь эту газету у себя. Прочитаешь бойцам.
Манушян не идет у меня из головы. Кто он, какими судьбами его забросило в Париж? Интересно, молод ли был? Мои вопросы остаются без ответа. Но одно я вижу ясно в своем воображении: вот он, этот человек, гордо стоит под дулами винтовок палачей, готовый отважно принять смерть, как Степан Шаумян стоял когда-то в закаспийских песках с раскрытой и окровавленной грудью перед дулами винтовок других палачей. Где только не проливалась за свободу кровь армян!.. И сейчас вот во Франции, в Париже... И определенно Мисак Манушян не единственный из армян попал в застенки гестапо...
Я все думаю, думаю. В моем мозгу постепенно выкристаллизовывается легенда этих дней. Образ Манушяна почему-то ассоциируется с образом начальника инженерной службы нашей дивизии Арто Хачикяна.
И кажется мне, что Манушян тоже, наверно, был такой же высокий, плечистый, с большим и добрым лицом.
Я поспешил к Хачикяну:
— Арто, ты слыхал о Мисаке Манушяне?
Он на минуту задумывается, потом качает головой: нет, мол, не слышал. А прочитав газету, снимает шапку.
— Видишь,— говорит он,— такие-то люди и поднимают славу народа.
В этот день Арто выпил водки. Мы стоя пили с ним во славу памяти нашего соотечественника, погибшего в борьбе с фашизмом.
Братья мы, братья мы, Бурей разлученные...
Сегодня двадцать четвертое февраля. Уже месяц и двадцать семь дней, как мне исполнилось двадцать. В записях моих буря и вихрь.
ТЫ МОЯ ЕДИНСТВЕННАЯ
Постепенно мы привыкли к оборонительным боям. Даже в гости друг к другу ходим в блиндажи и землянки. Ко мне часто забегает Шура. И все подарки носит: то носовые платки принесет, то белые подворотнички, которые сама и пришьет к гимнастерке.
— Дай белье твое постираю,— просит она меня каждую субботу.
— Не дам! — сержусь я.— И вообще твоя заботливость меня бесит.
Она плачет. Я сожалею о сказанном и, чтобы примириться, отдаю ей белье.
Сейчас мы все сыты. Хлеба получаем по кило двести граммов на брата. Даже не все съедаем. Поначалу Сахнов сушил сухари. Но потом ему это надоело. Да и как таскать с собой столько сухарей?.. А однажды он вдруг сказал:
— Ведь из этих остатков можно такое пиво сварить, лучше любого заводского получится.
Я усмехнулся, а сам подумал: неужели Сахнов и это умеет?
— Ты серьезно? — спросил я у него.
— Вроде я вам никогда не врал,— обиделся Сахнов.
— Ну что ж, тогда давай вари.
— Для пива дрожжи нужны. Понимаете? Без дрожжей никак нельзя.
На следующий день он попросился в тыл, за дрожжами.
— Это недолго,— уверенно сказал он.— Съезжу и привезу. Будет у нас пиво собственной марки.
»— И мы обменяем его на махорку,— добавил я.—А?
— Можете даже на «языка» с немцами обменяться. Это дело ваше.
И я послал Сахнова в тыл, за дрожжами. Хотел денег ему дать — он не взял.
— Кому сейчас деньги нужны...
Положил в мешок пару своих валенок, шинель, пять пар трофейных сапог, несколько брюк и гимнастерок, закинул его за спину и ушел.
Вернулся Сахнов через три дня. С дрожжами вернулся.
— Перешел реку, сел в кузов попутного грузовика и вечером был в Ленинграде,— рассказывал он.— Город уже восстанавливается. Трамваи ходят, хлеб есть — по карточкам выдают. Люди малость оправились. Только вот с топливом плохо.
Сахнов собрал остатки хлеба, долго варил-колдовал, потом слил жидкость в большой стеклянный баллон, добавил дрожжей, закупорил и зарыл в землю.
— Через неделю поспеет.
Долго он объяснял мне секрет приготовления пива, но я так ничего и не понял. А ему почему-то очень хотелось, чтобы я освоил это дело...
— Любое ремесло — это тебе всегда кусок хлеба,— сказал он, огорченный моей неспособностью.— Вы же разумный человек, сынок. Не понятно, почему такое простое дело не уразумеете.
Приготовленное Сахновым пиво получилось необыкновенным. Я литров пять, наверное, выпил. И еще командиру полка послал. Сахнов предупредил меня:
— Только смотрите не говорите ему, что я варил...
>— Почему? Это же не преступление.
— Узнает, к себе может забрать. Или, чего доброго, отошлет к командиру дивизии.
— Но это же неплохо! — сказал я.— У командира дивизии тебе будет лучше. В большей безопасности. И есть послаще будешь. Так что скажешь, Сахнов?..
— Если вы не шутите, сынок, значит, обижаете меня. Я с вами не расстанусь. Так и знайте. Может, я вам надоел?..
Я пригласил Шуру:
— Приходи, выпьешь со мной пива...
— Издеваешься? — закричала в телефонной трубке
Шура.
— Да провалиться мне на этом месте, если я неправду говорю, Шура! Единственная. И бог знает, что еще ты для меня. Без тебя мне жизни нет, свет мой в окошке,
радость моя! Приди.
Это пиво говорило во мне с такой смелостью. Шура пришла. Сегодня шестнадцатое марта. Два месяца и девятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать, В записях моих непривычная смелость.
ВЕСНА ПОД СНЕГОМ
Сахнов говорит, что уже весна. Я смеюсь:
— Слушай, ну какая же это весна? Весна — когда ручьи журчат, ласточки домой возвращаются, трава зеленеет и расцветают фиалки между камнями... А здесь
еще снега по колено.
— Ну, как же не весна,— твердит свое Сахнов.—
Взгляните: грачи уже прилетели с юга и в воздухе пахнет весной...
Что ж, пусть будет так.
Мы получили известие о том, что вчера, девятнадцатого марта, по личному приказу Гитлера его войска оккупировали Венгрию. Это очень удивило моих солдат.
— Ведь, того и гляди, портки потеряет, от нас удирая, а туда же, опять чужую страну захватил.
Что поделаешь — это так. Хочет хоть там проводить свой «новый порядок». Но недолго он задержится на берегах озера Балатон.
Мои солдаты придумали по-новому вести огонь из минометов. Иной день все двадцать четыре часа обстреливают какой-нибудь один квадратный километр вражеских укреплений. И это не только противника изматывает, даже на нас действует подавляюще своей монотонностью. После такого затяжного обстрела одного участка солдаты переносят огонь на соседний километр — правее или левее. И все повторяется сначала.
— Мы во что бы то ни стало вытрясем из них душу...
Приятная весть. Вчера, двадцать шестого марта, наши войска на юге подошли к реке Прут, на границу Советского Союза и Румынии. Это вселило в нас несказанную радость. Вот и настал час — пересекаем границу.
— И за границей будет продолжаться война? —спрашивают меня солдаты.
— Обязательно будет! — отвечаю я.— Надо окончательно уничтожить фашизм, чтоб он больше никогда не поднял головы.
Война завершится в Берлине, только в Берлине!
Наши войска подошли к реке Прут. Сахнов смеется:
— Какое хорошее название—Прут! Это значит хворостина, палка, которой бьют скотину или собак гоняют... Вот мы, выходит, и лупим их...
А ведь и правда уже запахло весной в этих торфяных, болотистых и лесистых местах Эстонии. Сахнов не ошибся. Он раньше всех почуял весну. Долго мечтал о ней.
Сахнов отрастил усы. Они у него рыжеватые, очень густые и длинные. Концы их он закручивает к самым ушам. В его волосах я уже примечаю седину. Да, мучается человек. Внешне он этого не показывает. Но я-то вижу... Стоит Шуре прийти ко мне, он сразу грустнеет. Эх, бедный мой брат, батько, бедный Сахнов... Никогда-то, наверно, и знать не знал женской ласки, тепла. Раньше Сахнов, бывало, брился не чаще чем раз в неделю, да и то подчиняясь порядку. А сейчас почти каждый день бреется и регулярно меняет подворотнички, которые, надо сказать, очень идут к его пышным усам и крепкой шее. Сапоги он чистит ружейным маслом. А едва на позиции придет, начинает с мольбой просить солдат:
— Ну что вы прохлаждаетесь, ребятушки? Давайте-ка поскорее турнем этих колбасников, пока сорок мне не исполнилось, кончим проклятую войну.
— А почему именно сорок? — спрашивают его.
— Чтоб успеть жениться, семью завести. А после сорока ржание мерина кобылицы не прельстит...
Вот какая у нас жизнь в Нарвском плацдарме.
— Ну и чем же она плоха? — говорит Сахнов Шуре.— Пот ты такая молодая, все тобой увлекаются. И...
Сегодня двадцать девятое марта. Уже три месяца и один день, как мне исполнилось двадцать. Записи мои полнятся дыханием весны.
для ИСТОРИИ
Уже три дня подряд противник непрерывно атакует. Спешит, хочет задушить нас на этом узком плацдарме, сбросить в реку, пока еще не стаял снег. Он-то хочет, а мы, понятно, нет. Но у нас сейчас нет никакой возможности развивать действия, чтобы как-то расширить плацдармы или продвинуться вглубь. Наша задача — удержать в своих руках этот кусочек эстонской земли на левом берегу Нарвы. Удержать и дождаться благоприятного момента для нового наступления на врага.
Потери у нас большие. Слишком тесно мы здесь зажаты. И огонь густой — наш и вражеский. На метр земли падает до двадцати снарядов и мин. Но укрепления наши очень прочны, и, едва противник поднимается в атаку, мы косим его, и он даже не доходит до наших блиндажей. Напротив нас на уже осевшем, ноздреватом снегу грудятся трупы.
У нас в полку в химслужбе есть свой ученый химик, капитан Фридман. Высокого роста, рыжеволосый, с необыкновенно ясными синими глазами.
— Привет, брат! — нагибаясь, чтоб не стукнуться о бревенчатую притолоку, сказал Фридман, входя ко мне в блиндаж.
— Здравствуйте, капитан,— ответил я.— Пива не хотите ли? Еще есть.
— Откуда оно у вас? — удивился он.
— Ребята мои перехватили у немцев..,
— Ну и молодцы! — ничуть не сомневаясь в истинности моих слов, восторгается он.— Давайте...
Он поднял жестяную кружку с пивом и торжественно сказал:
— Выпьем за мой город, за Одессу. Наконец-то, родимая, освобождена!
— Когда? — радостно воскликнул я.
— Вчера. Десятого апреля.
— Да, за это действительно стоит выпить! А пиво, брат, вовсе никакое не немецкое, Сахнов его приготовил.
Фридман не поверил мне и потому пропустил мимо ушей мое признание. Он начал рассказывать о своей семье, оставшейся в Одессе. Вестей о них у него нет. Живы ли? Фашисты ведь в первую очередь уничтожают евреев...
— Сколько поубивали, проклятые палачи!..— В глазах у него слезы.
— А может, ваши успели эвакуироваться?
— Не знаю. Ничего я о них не знаю...
— Ну, теперь, может, разыщете?..
— Счастье, что Одесса уже свободна. Она такая красивая!.. Вы не играете в шахматы? Может, сразимся? Я сам не свой. И радость, и горе. Все смешалось. Но нет! Я, знаете ли, верю, что родные мои живы и что скоро я их найду...
Гитлеровцы снова засыпают нас листовками. Вот одна из них. С рисунком. Она сообщает о смерти командующего Первым Украинским фронтом генерала Ватутина. Мы слышали и читали об этом в газетах. Ватутин был ранен на фронте и умер в госпитале. Вся страна и мы вместе с ней скорбели по этому поводу. «Скорбят» и гитлеровцы. Они изобразили раненого Ватутина на операционном столе. В тело его всажено несколько ножей, а вокруг в белых халатах стоят якобы наши врачи. И подпись: один из врачей говорит другому: «Ну, теперь начальник будет доволен, врачи-евреи сделали свое дело».
Ах, сволочи! Чего только не состряпает кухня Геббельса! Они, видите ли, твердят на все лады, что русского полководца Ватутина убили наши.
И ничего ведь не поделать с ними. Сыплют и сыплют свои листовки.
Вот еще одна: «Русские, все вы погибнете в своем бессмысленном сопротивлении». Это подпись, а на рисунке некто в очках, с косой в руках, косит ряды наших войск, уходящих на фронт. У ног его грудятся черепа...
Мы все на том же своем плацдарме. Атаки немцев захлебнулись. А среди нас, непонятно откуда, объявился фотограф. Мы взяли и сфотографировались группой офицеров. И я отправил снимок домой. «Зачем? — спросил я сам себя.— Для истории».
Наивно. Долга ли она — моя история? Как знать? Я молод, и история моя началась с этой грозной, великой войны.
Сегодня двадцать пятое апреля. Три месяца и двадцать восемь дней, как мне исполнилось двадцать лет, Записи мои для истории.
ЗЕЛЕНАЯ КРОВЬ
Берега реки зазеленели. На раненых деревьях набухли почки. Но под развалинами еще держится снег. Сегодня ко мне прибыло шесть солдат.
— Воевать довелось?..
Только один был на фронте. Под Псковом его ранило. И вот после госпиталя снова вернулся на передовую. Зеленоглазый паренек. Он из Ивановской области. Весь какой-то жалкий. Уж лучше бы его демобилизовали...
Бедолага, только два часа у нас пробыл: убило наповал. Его гибель я перенес очень тяжело. Словно это я был виновен в его смерти. Многие ведь погибают, и на глазах у меня уже сотни полегло. Почему я испытывал такую острую жалость? Чудовищно как-то: минуту назад говорил с человеком, и вот перед тобой уже лежит его труп, и горячая кровь еще бьет из раны, а ты и пережить не успеешь этой потери, только руками разведешь, если времени хватит.
— Эхма!..
Тут так свыкаешься со смертью, что иной раз даже и на товарища погибшего едва бросишь взгляд и бежишь дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30