Верных, принципиальных и бдительных товарищей, которые сигнализируют. Пусть никто не надеется, что действия, враждебные партии, останутся в тайне, И пусть все имеют в виду, что в партийных, советских, хозяйственных и культурных органах нет места элементам, враждебным партии и советскому строю, нет места людям, находящимся под влиянием этих элементов, сочувствующим этим элементам.
Хельви не сомневалась больше, что речь идет о ней.
Хотела крикнуть Юрвену., чтобы тот не крутил и не запугивал, но заставила себя сдержаться. Нет, нет, нет, она должна сохранить самообладание. Сейчас это казалось ей самым важным.
Юрвен, который до сих нор словно набирал разбег, теперь выпалил:
— Я говорю о товарище Каартна. В комнате стало тихо. Совсем тихо.
Хельви сумела сохранить самообладание. Волнение даже уменьшилось. Ока заметила, что первый секретарь будто подбадривал ее своим взглядом. Мадис Юрвен устремил взгляд на Хельви и потребовал:
— У вас есть что сказать?
Хельви поднялась. Губы ее немного дрожали.
— Есть. Почему вы меня запугиваете? Вы всегда угрожаете. Почему вы терроризируете людей?
Хельви почувствовала, что больше она для своей защиты сделать ничего не может.
На какое-то время Юрвену изменила его обычная самоуверенность. Придя в себя, он выпалил:
— Вы встречались с Пыдрусом? С этим подручным классового врага?
Хельви ответила тихим, прерывающимся голосом:
— Я уже на бюро сказала, что не считаю товарища Пыдруса подручным классового врага.
Все внимательно следили за ней. Взгляд первого секретаря был по-прежнему доброжелателен. Юрвен побагровел.
— Бюро встало на другую точку зрения.— Он почти кричал.— Отвечайте: встречались вы с Пыдрусом или нет? Коротко: да или нет?
— Да, встречалась.
— С какой иелью?
На этот вопрос Хельви не ответила. Все в ней протестовало против поведения Юрвена. Она ясно понимала, что каждый ее ответ вызовет новый, еще более подлый вопрос.
Юрвен добавил:
— Я спрашиваю у вас, как секретарь у инструктора. Говорю с вами в интересах партии, Мы, как люди, отвечающие за работу райкома, должны знать, по каким соображениям инструктор не прекращает отношений с темной личностью, которой партия больше не доверяет. И теперь Хельви ничего не сказала. Она чувствовала, что Юрвен не имеет права так оскорбительно обращаться ни с ней, ни с кем другим, ни с одним человеком. Но защищаться она могла только молчанием.
— Вы признаете партийную дисциплину? — с непоколебимым упорством настаивал Юрвен.— Демократический централизм признаете?
— Отвечайте,— посоветовал перзый секретарь, Юрвен насмешливо проронил:
— Нас не интересует ваша интимная жизнь, нас ин« тересует ваша, как работника партийного аппарата, политическая линия.
После этих слов что-то оборвалось в душе у Хельви. До этого момента она смотрела на партийных секретарей с восхищением, уважением, почтением. Секретарь в ее глазах означал внутренне очень чистого, прямого и честного человека. В свое время она знала именно таких секретарей и хотела всегда видеть их такими. Коммунисты, с которыми она встречалась в последний период буржуазного строя и в первый советский год, были действительно большими и умными людьми. У них могли быть недостатки, но она или не замечала их, или убежденность коммунистов в своей правоте, их внутреннее горение, честность и вера в человека затмевали все. И во время войны Хельви относилась к политработникам без какой-либо критики. Несмотря на то что она видела и их слабости — начальник политотдела завел себе любовницу,— но как это, так и другое представлялось Хельви только злом военного времени. С таким же доходящим до наивности уважением относилась она сперва и к Мадису Юрвену. Все ее существо до сих пор противилось окончательным выводам. Она пыталась найти обоснование поведению Юрвена. Но после собрания актива, с которого по инициативе Юрвена изгнали Пыдруса, она не могла больше оправдывать Юрвена. Людей, да еще боевых товарищей, нельзя так унижать. Однако и тогда Хельви до конца не осознала, кто такой в действительности Юрвен. Лишь теперь, когда он пытался втоптать ее в грязь, она вдруг поняла, что Юрвен — это человек, который никому не доверяет, даже самому себе, при этом он ограничен и мстителен. Но подобным должен быть человек, представляющий партию. Не должен, не должен, не должен!
На этом экстренном совещании Хельви ощутила это особенно ясно. И ей было очень больно, что Юрвен уничтожил ее детскую веру в тех, кого она хотела всегда, в любой обстановке видеть самыми большими среди больших.
Она еще немного постояла молча. Потом произнесла:
— Вам я не отвечу ни на один вопрос. Отвечу любому, каждому из находящихся здесь, но не вам.
Как ни странно, Юрвен не потребовал, чтобы ее сняли с работы (таких слов, как «уволить», «отпустить», «освободить», Юрвен не признавал). И не стал ее преследовать. Так, во всяком случае, показалось Хельви, и у нее возникло даже нечто вроде уважения к Юрвену, не использовавшему до конца своей власти. На совещании он, правда, говорил еще долго, назвал ее слабонервной, легко поддающейся влиянию, наивной женщиной, не понимающей сущности революционной борьбы пролетариата, но этим и ограничился. Его поведение удивило Хельви; порой она сомневалась, было ли правильным ее мнение о Юрвене. Но, несмотря на это, вместе с ним она больше не могла работать. Хельви прямо призналась в этом первому секретарю, который, видимо, понимал ч даже защищал ее. Первый секретарь посоветовал пэйти учиться в партийную школу, и Хельви без долгих размышлений согласилась.
— Теория нужна любому коммунисту,— сказал Юрвен, подписывая ей направление (первый секретарь заболел) — Основательное изучение основ марксизма-ленинизма поможет вам лучше вникнуть в сущность генеральной линии партии. Ощущение органического единства своего личного поведения с генеральной линией партии — вот что должно быть нераздельным свойством каждого коммуниста. Порой этого трудно достичь, но мы должны доверять партии больше, чем самим себе. Людей нужно ценить не по личным симпатиям или антипатиям, а по тому, как кто действует. Принципиальность, принципиальность и еще раз принципиальность.
Хельви выслушала Юрвена, повернулась и пошла. Она уже подошла к двери, когда Юрвен добавил:
— Да, принципиальность. И в вопросах морали. Она вернулась к письменному столу.
Юрвен настороженно смотрел на нее.
— Почему вы так говорите? — спросила Хельви.
Он встал, оперся кулаками о стол и наклонился вперед. Потом убрал руки со стола, опустил подбородок и сказал тихо, даже тепло:
— Это мой долг.
Она едва сдержалась, чтобы не высказать слов, вертевшихся на языке.
— Нет, товарищ Юр вен. Нет и пег! Партия пе обязывает вас оскорблять людей.
Это все, что сказала Хельви. Юрвен промолчал.
4
Последняя вс!рсча Хельви и Андреса, встреча, оставившая у нее тяжелое впечатление, произошла на собрании рабочих большого, расширяющегося текстильного предприятия, где выступал Лапетеус. Хельви, которую после окончания партийной школы направили на эту фабрику парторгом, увидела Андреса незадолго до собрания. Профсоюзный комитет проводил в красном уголке заседание, в котором участвовала и Хельви, как вдруг распахнулась дверь, и на пороге появился директор вместе с высоким, хорошо одетым мужчиной, в котором Хельви сразу узнала Андреса.
— Один момент, товарищи. Мы не помешаем вам. Здесь наш красный уголок. Может быть, пройдемте дальше, товарищ заместитель председателя?
Хельви поняла, что директор хотел беспокоить их. Хороший специалист, знавший дело и умело руководивший предприятием, директор был вообще очень деликатным человеком. Рядом со скромностью директора поведение Лапетеуса выглядело еще более чуждым. Андрее держался так, как обычно держатся люди, привыкшие к тому, что с ними обращаются почтительно, что им все показывают, а они считают своим долгом доброжелательно кивать головой и снисходительно интересоваться тем, как подвигается работа.
Андрее явно не заметил Хельви. Вокруг стола сидело человгк десять, а он стоял в дверях всего минуту или две.
Директор и Лапетеус ушли, и Хельви сразу же забыла о них, как забыли и другие. Все торопились. Вот-вот должно было начаться собрание, а итоги социалистического соревнования за прошлый квартал еще не были рассмотрены.
На общем собрании Хельви снова увидела Андреса. Он поднялся на трибуну и начал свой доклад. Сперва Хельви не слушала, о чем говорил Лапегеус, но вскоре текст, который он зачитывал, показался ей знакомым — им отделы пропаганды снабжали докладчиков. Лекторы и другие представители по-разному пользовались этими текстами, которые почему-то назывались тезисами: одни как вспомогательным материалом, другие просто отбарабанивали его слово в слово. Хельви испытывала неловкость оттого, что Андрее действовал по примеру последних. Тревожило и другое. Он держался с какой-то надменной самоуверенностью, которую Хельви часто замечала у людей, работавших в цетральных учреждениях. Такие деятели никогда не говорят с работниками подчиненных учреждений как равный с равным, а как-то иначе. Они всегда ощущают потребность поучать — даже в том случае, если они ничего не понимают в вещах, о которых говорят. Ожидают, что к ним будут относиться внимательно, как всегда к авторитетам, и не любят, когда с ними спорят. От конкретных вопросов они увиливают, заменяя их общими рассуждениями. И общими истинами они обрушиваются на каждого, кто не хочет признавать их безошибочность. Всем своим поведением они словно воплощают определенную точку зрения: я представитель вышестоящего органа,— следовательно, я прав.
Лапетеус был высокого роста, а трибуна, на которой он стоял, низкая. Подчеркивая какую-нибудь мысль, он наклонялся вперед, опирался руками о трибуну и задирал подбородок. В эти моменты он напоминал Юр-вена.
Хельви отвела от него взгляд. Ей было неприятно видеть Андреса таким. Человек, который подчеркнуто прямо стоял на трибуне и бросал то громким, то тихим голосом в зал написанные ему на бумажке слова, был для нее чужим человеком.
Совсем чужим.
Ощущать это было досадно.
За спиной Хельви бранились женщины-торговки. На рынке они сдирали с людей по три шкуры за моюко и масло. Они стали честить мастера, который с каждой зарплаты клянчил себе на пол-литра.
Хельви подумала, что Лапетеусу пора бы кончать.
И размышляла о том, что, наверно, никогда не научится быстро улавливать сущность людей. Андреса она сперва сочла за труса и шкурника, погом решила, что он смелый, по крайней мере прямолинейный человек, а выходит, Андрее был совсем другой.
Хельви снова взглянула на выступавшего, который все еще бравурно бросал слова в зал. Показалось, что Андрее заметил ее. Хельви это не взволновало. Как странно—люди входят друг другу в жизнь и снова уходят из нее. И ведь она любила его. В ней пробудилось что-то теплое. Теплое и нежное. Следовало бы подойти и что-нибудь сказать Апдресу. Ну, хотя бы, чтобы он не принимал казенную позу руководящего деятеля. Или по крайней мере не выдавал бы чужих слов за свои. Но Хельви очень хорошо знала, что она не пойдет и не будет говорить с Андресом. Потому что ему больше не нужны ее слова. И, вероятно, никогда не были нужны.
Через четверть часа Лапетеус кончил.
Женщины за спиной продолжали перешептываться. Теперь они говорили о том, что из деревни люди перебираются в город, что квартир нет и это, наверно, останется вечной бедой.
Объявили перерыв. И что после перерыва артисты филармонии дадут концерт.
В коридор вела узкая дверь. Да и сам коридор не был просторным. Поэтому зал пустел медленно. Хельви подумала, что можно бы обойтись и без концерта. Все равно половина людей уйдет.
Ее окликнули.
Хельви узнала голос директора.
— Товарищ Лапетеус просит вас к себе.
Хельви видела удивленное лицо директора, но, человек деликатный, он ничего не спросил у нее. «Что бы он сделал,— подумала Хельви,— если бы я сказала ему, что была любовницей Лапетеуса?» Сейчас она была противна самой себе.
Расставив ноги, Лапетеус стоял перед столом президиума и говорил громким голосом человека, убежденного в уместности своих слов, о том, что штурмовщина в конце квартала говорит о серьезных недостатках в организации работы на предприятии и что нужно сделать все, чтобы обеспечить ритмичную, строго по графику работу цехов и предприятий.
— Здравствуй,— протянул он Хельви свою сильную руку.
— Добрый день.
Лапетеус отвел ее чуть-чуть в сторону от других и сказал:
— Давно не видались. Время прямо летит. У вас хорошая фабрика. По выполнению плана одна из самых передовых в области. Штурмовщина еще бывает, но... Я знал, что ты здесь работаешь.
— Фабрика хорошая.
— Я порой завидую людям, которые непосредственно принимают участие в производстве, делают что-то своими руками. Так сказать, мужчинам и женщинам от станка. Они конкретно видят, могут пощупать рукой плоды своего труда. Нигде я не чувствовал себя так естественно, как в лесу, с пилой в руках.
Хельви еще острее, чем во время его выступления, почувствовала, что Андрее сильно изменился. Раньше он не был таким самоуверенным и разговорчивым. Почему он так говорит? Делает вид, что он свой человек, или действительно хочет им быть?
Они обменивались пустыми словами. Видимо, и Лапетеус понял, что им нечего больше сказать друг другу, и перевел разговор на общих знакомых.
— Майор Роогас уехал из Вильянди. Почему, этого я в толк не возьму. Он мог быть уверен в моей помощи А Паювийдик недавно приходил ко мне в исполком Жаловался. В ближайшее время посмотрю, что у него там стряслось. Хаавнк делает карьеру — его перевели в редакцию центрального органа. Ну, перо у него бойкое. Не повезло Пыдрусу.
— Пыдрус нуждается в поддержке,—сказала Хельви.
— Он сам во многом виноват,— произнес Лапетеус.
— Ему не позволяют работать даже учителем. Что же ему делать? Пригласи его к себе, поговори с ним. Вдруг сможешь помочь?
—- Из школы ему все же придется уйти,— заметил Лапетеус.
— Он учитель. Учитель математики.
— Школа не единственное место работы для такого человека, как он.
— Конечно, он справился бы и... с пилой. Но у нас не так уж много педагогов.
— Пыдруса выгнали из партии,— холодно сказал Лапетеус.— Защита его была бы приятельской политикой и ничем иным.
Хельви покачала головой.
— Пыдрус остался коммунистом. Он всегда был им.
— Я в этом больше не убежден.
— Ты это серьезно? — Она испуганно посмотрела на Лапетеуса.
— Да,— спокойно подтвердил он. Хельви беспомощно молчала. Лапегеус огляделся вокруг.
— Вашей фабрике нужен новый производственный корпус.
Хельви не захотела менять тему разговора.
— Не можешь ты так думать! — взволнованно сказала она.— Не можешь! Я не верю тебе.
— Раньше я о нем не все знал.— Голос Лапетеуса звучал недовольно. — Он сочувствовал всяким буржуазным деятелям. Смотрел сквозь пальцы, когда деятели пятсовских времен 1 заправляли в школах. Игнорировал произведения классиков марксизма-ленинизма. Пионерская и комсомольская работа его не интересовали. В конце концов, почему фашисты не расстреляли его отца?
Перерыв окончился.
Председатель месткома стоял в дверях и приглашал всех на концерт.
К Хельви и Лапетеусу подошли директор и председатель комитета профсоюза.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
В один из обходов Лапетеус удивил хирурга просьбой — пусть скажет, что с ним будет. До сих пор он ничего не спрашивал о своем здоровье ни у хирургов, ни у терапевтов. Если к нему обращались, он отвечал од-ним-двумя словами. Врачам не нравилось упрямое молчание Лапетеуса. Они пытались разговорить его, пробудить в нем интерес к своему здоровью, но это не давало результатов. Поэтому врач был поражен, однако виду не подал.
— Недели через три-четыре отправитесь домой,— сказал он как можно убедительнее.
1 Пяте — последний президент буржуазной Эстонии.
Лапетеус пристально посмотрел на него.
— Ваше состояние было довольно-таки критическим,— продолжал доктор, которому показалось, что больной снова застывает в прежнем безразличии. — Человек послабее не устоял бы. У вас редкостное здоровье. Просто на удивление крепкое сердце. Сердце-то вас и спасло. Теперь самое тяжелое уже позади. Скоро вы начнете поправляться гораздо быстрее.
Лапетеус измученно закашлялся. Кровь ударила ему в голову, дыхание стало хриплым. Перевел дух и потребовал:
— Говорите правду. Врач спокойно произнес:
— Опасности нет. Конечно, полное выздоровление потребует еще времени, но в том, что вы поправитесь, нет больше пи малейшего сомнения.
— Что у меня с легкими?—В голосе Лгпетеуса слышалось едва заметное волнение.
Он все еще дышал с трудом. Несколько часов в день получал кислород.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Хельви не сомневалась больше, что речь идет о ней.
Хотела крикнуть Юрвену., чтобы тот не крутил и не запугивал, но заставила себя сдержаться. Нет, нет, нет, она должна сохранить самообладание. Сейчас это казалось ей самым важным.
Юрвен, который до сих нор словно набирал разбег, теперь выпалил:
— Я говорю о товарище Каартна. В комнате стало тихо. Совсем тихо.
Хельви сумела сохранить самообладание. Волнение даже уменьшилось. Ока заметила, что первый секретарь будто подбадривал ее своим взглядом. Мадис Юрвен устремил взгляд на Хельви и потребовал:
— У вас есть что сказать?
Хельви поднялась. Губы ее немного дрожали.
— Есть. Почему вы меня запугиваете? Вы всегда угрожаете. Почему вы терроризируете людей?
Хельви почувствовала, что больше она для своей защиты сделать ничего не может.
На какое-то время Юрвену изменила его обычная самоуверенность. Придя в себя, он выпалил:
— Вы встречались с Пыдрусом? С этим подручным классового врага?
Хельви ответила тихим, прерывающимся голосом:
— Я уже на бюро сказала, что не считаю товарища Пыдруса подручным классового врага.
Все внимательно следили за ней. Взгляд первого секретаря был по-прежнему доброжелателен. Юрвен побагровел.
— Бюро встало на другую точку зрения.— Он почти кричал.— Отвечайте: встречались вы с Пыдрусом или нет? Коротко: да или нет?
— Да, встречалась.
— С какой иелью?
На этот вопрос Хельви не ответила. Все в ней протестовало против поведения Юрвена. Она ясно понимала, что каждый ее ответ вызовет новый, еще более подлый вопрос.
Юрвен добавил:
— Я спрашиваю у вас, как секретарь у инструктора. Говорю с вами в интересах партии, Мы, как люди, отвечающие за работу райкома, должны знать, по каким соображениям инструктор не прекращает отношений с темной личностью, которой партия больше не доверяет. И теперь Хельви ничего не сказала. Она чувствовала, что Юрвен не имеет права так оскорбительно обращаться ни с ней, ни с кем другим, ни с одним человеком. Но защищаться она могла только молчанием.
— Вы признаете партийную дисциплину? — с непоколебимым упорством настаивал Юрвен.— Демократический централизм признаете?
— Отвечайте,— посоветовал перзый секретарь, Юрвен насмешливо проронил:
— Нас не интересует ваша интимная жизнь, нас ин« тересует ваша, как работника партийного аппарата, политическая линия.
После этих слов что-то оборвалось в душе у Хельви. До этого момента она смотрела на партийных секретарей с восхищением, уважением, почтением. Секретарь в ее глазах означал внутренне очень чистого, прямого и честного человека. В свое время она знала именно таких секретарей и хотела всегда видеть их такими. Коммунисты, с которыми она встречалась в последний период буржуазного строя и в первый советский год, были действительно большими и умными людьми. У них могли быть недостатки, но она или не замечала их, или убежденность коммунистов в своей правоте, их внутреннее горение, честность и вера в человека затмевали все. И во время войны Хельви относилась к политработникам без какой-либо критики. Несмотря на то что она видела и их слабости — начальник политотдела завел себе любовницу,— но как это, так и другое представлялось Хельви только злом военного времени. С таким же доходящим до наивности уважением относилась она сперва и к Мадису Юрвену. Все ее существо до сих пор противилось окончательным выводам. Она пыталась найти обоснование поведению Юрвена. Но после собрания актива, с которого по инициативе Юрвена изгнали Пыдруса, она не могла больше оправдывать Юрвена. Людей, да еще боевых товарищей, нельзя так унижать. Однако и тогда Хельви до конца не осознала, кто такой в действительности Юрвен. Лишь теперь, когда он пытался втоптать ее в грязь, она вдруг поняла, что Юрвен — это человек, который никому не доверяет, даже самому себе, при этом он ограничен и мстителен. Но подобным должен быть человек, представляющий партию. Не должен, не должен, не должен!
На этом экстренном совещании Хельви ощутила это особенно ясно. И ей было очень больно, что Юрвен уничтожил ее детскую веру в тех, кого она хотела всегда, в любой обстановке видеть самыми большими среди больших.
Она еще немного постояла молча. Потом произнесла:
— Вам я не отвечу ни на один вопрос. Отвечу любому, каждому из находящихся здесь, но не вам.
Как ни странно, Юрвен не потребовал, чтобы ее сняли с работы (таких слов, как «уволить», «отпустить», «освободить», Юрвен не признавал). И не стал ее преследовать. Так, во всяком случае, показалось Хельви, и у нее возникло даже нечто вроде уважения к Юрвену, не использовавшему до конца своей власти. На совещании он, правда, говорил еще долго, назвал ее слабонервной, легко поддающейся влиянию, наивной женщиной, не понимающей сущности революционной борьбы пролетариата, но этим и ограничился. Его поведение удивило Хельви; порой она сомневалась, было ли правильным ее мнение о Юрвене. Но, несмотря на это, вместе с ним она больше не могла работать. Хельви прямо призналась в этом первому секретарю, который, видимо, понимал ч даже защищал ее. Первый секретарь посоветовал пэйти учиться в партийную школу, и Хельви без долгих размышлений согласилась.
— Теория нужна любому коммунисту,— сказал Юрвен, подписывая ей направление (первый секретарь заболел) — Основательное изучение основ марксизма-ленинизма поможет вам лучше вникнуть в сущность генеральной линии партии. Ощущение органического единства своего личного поведения с генеральной линией партии — вот что должно быть нераздельным свойством каждого коммуниста. Порой этого трудно достичь, но мы должны доверять партии больше, чем самим себе. Людей нужно ценить не по личным симпатиям или антипатиям, а по тому, как кто действует. Принципиальность, принципиальность и еще раз принципиальность.
Хельви выслушала Юрвена, повернулась и пошла. Она уже подошла к двери, когда Юрвен добавил:
— Да, принципиальность. И в вопросах морали. Она вернулась к письменному столу.
Юрвен настороженно смотрел на нее.
— Почему вы так говорите? — спросила Хельви.
Он встал, оперся кулаками о стол и наклонился вперед. Потом убрал руки со стола, опустил подбородок и сказал тихо, даже тепло:
— Это мой долг.
Она едва сдержалась, чтобы не высказать слов, вертевшихся на языке.
— Нет, товарищ Юр вен. Нет и пег! Партия пе обязывает вас оскорблять людей.
Это все, что сказала Хельви. Юрвен промолчал.
4
Последняя вс!рсча Хельви и Андреса, встреча, оставившая у нее тяжелое впечатление, произошла на собрании рабочих большого, расширяющегося текстильного предприятия, где выступал Лапетеус. Хельви, которую после окончания партийной школы направили на эту фабрику парторгом, увидела Андреса незадолго до собрания. Профсоюзный комитет проводил в красном уголке заседание, в котором участвовала и Хельви, как вдруг распахнулась дверь, и на пороге появился директор вместе с высоким, хорошо одетым мужчиной, в котором Хельви сразу узнала Андреса.
— Один момент, товарищи. Мы не помешаем вам. Здесь наш красный уголок. Может быть, пройдемте дальше, товарищ заместитель председателя?
Хельви поняла, что директор хотел беспокоить их. Хороший специалист, знавший дело и умело руководивший предприятием, директор был вообще очень деликатным человеком. Рядом со скромностью директора поведение Лапетеуса выглядело еще более чуждым. Андрее держался так, как обычно держатся люди, привыкшие к тому, что с ними обращаются почтительно, что им все показывают, а они считают своим долгом доброжелательно кивать головой и снисходительно интересоваться тем, как подвигается работа.
Андрее явно не заметил Хельви. Вокруг стола сидело человгк десять, а он стоял в дверях всего минуту или две.
Директор и Лапетеус ушли, и Хельви сразу же забыла о них, как забыли и другие. Все торопились. Вот-вот должно было начаться собрание, а итоги социалистического соревнования за прошлый квартал еще не были рассмотрены.
На общем собрании Хельви снова увидела Андреса. Он поднялся на трибуну и начал свой доклад. Сперва Хельви не слушала, о чем говорил Лапегеус, но вскоре текст, который он зачитывал, показался ей знакомым — им отделы пропаганды снабжали докладчиков. Лекторы и другие представители по-разному пользовались этими текстами, которые почему-то назывались тезисами: одни как вспомогательным материалом, другие просто отбарабанивали его слово в слово. Хельви испытывала неловкость оттого, что Андрее действовал по примеру последних. Тревожило и другое. Он держался с какой-то надменной самоуверенностью, которую Хельви часто замечала у людей, работавших в цетральных учреждениях. Такие деятели никогда не говорят с работниками подчиненных учреждений как равный с равным, а как-то иначе. Они всегда ощущают потребность поучать — даже в том случае, если они ничего не понимают в вещах, о которых говорят. Ожидают, что к ним будут относиться внимательно, как всегда к авторитетам, и не любят, когда с ними спорят. От конкретных вопросов они увиливают, заменяя их общими рассуждениями. И общими истинами они обрушиваются на каждого, кто не хочет признавать их безошибочность. Всем своим поведением они словно воплощают определенную точку зрения: я представитель вышестоящего органа,— следовательно, я прав.
Лапетеус был высокого роста, а трибуна, на которой он стоял, низкая. Подчеркивая какую-нибудь мысль, он наклонялся вперед, опирался руками о трибуну и задирал подбородок. В эти моменты он напоминал Юр-вена.
Хельви отвела от него взгляд. Ей было неприятно видеть Андреса таким. Человек, который подчеркнуто прямо стоял на трибуне и бросал то громким, то тихим голосом в зал написанные ему на бумажке слова, был для нее чужим человеком.
Совсем чужим.
Ощущать это было досадно.
За спиной Хельви бранились женщины-торговки. На рынке они сдирали с людей по три шкуры за моюко и масло. Они стали честить мастера, который с каждой зарплаты клянчил себе на пол-литра.
Хельви подумала, что Лапетеусу пора бы кончать.
И размышляла о том, что, наверно, никогда не научится быстро улавливать сущность людей. Андреса она сперва сочла за труса и шкурника, погом решила, что он смелый, по крайней мере прямолинейный человек, а выходит, Андрее был совсем другой.
Хельви снова взглянула на выступавшего, который все еще бравурно бросал слова в зал. Показалось, что Андрее заметил ее. Хельви это не взволновало. Как странно—люди входят друг другу в жизнь и снова уходят из нее. И ведь она любила его. В ней пробудилось что-то теплое. Теплое и нежное. Следовало бы подойти и что-нибудь сказать Апдресу. Ну, хотя бы, чтобы он не принимал казенную позу руководящего деятеля. Или по крайней мере не выдавал бы чужих слов за свои. Но Хельви очень хорошо знала, что она не пойдет и не будет говорить с Андресом. Потому что ему больше не нужны ее слова. И, вероятно, никогда не были нужны.
Через четверть часа Лапетеус кончил.
Женщины за спиной продолжали перешептываться. Теперь они говорили о том, что из деревни люди перебираются в город, что квартир нет и это, наверно, останется вечной бедой.
Объявили перерыв. И что после перерыва артисты филармонии дадут концерт.
В коридор вела узкая дверь. Да и сам коридор не был просторным. Поэтому зал пустел медленно. Хельви подумала, что можно бы обойтись и без концерта. Все равно половина людей уйдет.
Ее окликнули.
Хельви узнала голос директора.
— Товарищ Лапетеус просит вас к себе.
Хельви видела удивленное лицо директора, но, человек деликатный, он ничего не спросил у нее. «Что бы он сделал,— подумала Хельви,— если бы я сказала ему, что была любовницей Лапетеуса?» Сейчас она была противна самой себе.
Расставив ноги, Лапетеус стоял перед столом президиума и говорил громким голосом человека, убежденного в уместности своих слов, о том, что штурмовщина в конце квартала говорит о серьезных недостатках в организации работы на предприятии и что нужно сделать все, чтобы обеспечить ритмичную, строго по графику работу цехов и предприятий.
— Здравствуй,— протянул он Хельви свою сильную руку.
— Добрый день.
Лапетеус отвел ее чуть-чуть в сторону от других и сказал:
— Давно не видались. Время прямо летит. У вас хорошая фабрика. По выполнению плана одна из самых передовых в области. Штурмовщина еще бывает, но... Я знал, что ты здесь работаешь.
— Фабрика хорошая.
— Я порой завидую людям, которые непосредственно принимают участие в производстве, делают что-то своими руками. Так сказать, мужчинам и женщинам от станка. Они конкретно видят, могут пощупать рукой плоды своего труда. Нигде я не чувствовал себя так естественно, как в лесу, с пилой в руках.
Хельви еще острее, чем во время его выступления, почувствовала, что Андрее сильно изменился. Раньше он не был таким самоуверенным и разговорчивым. Почему он так говорит? Делает вид, что он свой человек, или действительно хочет им быть?
Они обменивались пустыми словами. Видимо, и Лапетеус понял, что им нечего больше сказать друг другу, и перевел разговор на общих знакомых.
— Майор Роогас уехал из Вильянди. Почему, этого я в толк не возьму. Он мог быть уверен в моей помощи А Паювийдик недавно приходил ко мне в исполком Жаловался. В ближайшее время посмотрю, что у него там стряслось. Хаавнк делает карьеру — его перевели в редакцию центрального органа. Ну, перо у него бойкое. Не повезло Пыдрусу.
— Пыдрус нуждается в поддержке,—сказала Хельви.
— Он сам во многом виноват,— произнес Лапетеус.
— Ему не позволяют работать даже учителем. Что же ему делать? Пригласи его к себе, поговори с ним. Вдруг сможешь помочь?
—- Из школы ему все же придется уйти,— заметил Лапетеус.
— Он учитель. Учитель математики.
— Школа не единственное место работы для такого человека, как он.
— Конечно, он справился бы и... с пилой. Но у нас не так уж много педагогов.
— Пыдруса выгнали из партии,— холодно сказал Лапетеус.— Защита его была бы приятельской политикой и ничем иным.
Хельви покачала головой.
— Пыдрус остался коммунистом. Он всегда был им.
— Я в этом больше не убежден.
— Ты это серьезно? — Она испуганно посмотрела на Лапетеуса.
— Да,— спокойно подтвердил он. Хельви беспомощно молчала. Лапегеус огляделся вокруг.
— Вашей фабрике нужен новый производственный корпус.
Хельви не захотела менять тему разговора.
— Не можешь ты так думать! — взволнованно сказала она.— Не можешь! Я не верю тебе.
— Раньше я о нем не все знал.— Голос Лапетеуса звучал недовольно. — Он сочувствовал всяким буржуазным деятелям. Смотрел сквозь пальцы, когда деятели пятсовских времен 1 заправляли в школах. Игнорировал произведения классиков марксизма-ленинизма. Пионерская и комсомольская работа его не интересовали. В конце концов, почему фашисты не расстреляли его отца?
Перерыв окончился.
Председатель месткома стоял в дверях и приглашал всех на концерт.
К Хельви и Лапетеусу подошли директор и председатель комитета профсоюза.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
В один из обходов Лапетеус удивил хирурга просьбой — пусть скажет, что с ним будет. До сих пор он ничего не спрашивал о своем здоровье ни у хирургов, ни у терапевтов. Если к нему обращались, он отвечал од-ним-двумя словами. Врачам не нравилось упрямое молчание Лапетеуса. Они пытались разговорить его, пробудить в нем интерес к своему здоровью, но это не давало результатов. Поэтому врач был поражен, однако виду не подал.
— Недели через три-четыре отправитесь домой,— сказал он как можно убедительнее.
1 Пяте — последний президент буржуазной Эстонии.
Лапетеус пристально посмотрел на него.
— Ваше состояние было довольно-таки критическим,— продолжал доктор, которому показалось, что больной снова застывает в прежнем безразличии. — Человек послабее не устоял бы. У вас редкостное здоровье. Просто на удивление крепкое сердце. Сердце-то вас и спасло. Теперь самое тяжелое уже позади. Скоро вы начнете поправляться гораздо быстрее.
Лапетеус измученно закашлялся. Кровь ударила ему в голову, дыхание стало хриплым. Перевел дух и потребовал:
— Говорите правду. Врач спокойно произнес:
— Опасности нет. Конечно, полное выздоровление потребует еще времени, но в том, что вы поправитесь, нет больше пи малейшего сомнения.
— Что у меня с легкими?—В голосе Лгпетеуса слышалось едва заметное волнение.
Он все еще дышал с трудом. Несколько часов в день получал кислород.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25