Если бы лавочник увидел, что он уходит с бидоном в руке, подумал бы бог знает что, например, что Аннес идет в другую лавку. А такая мысль может разозлить лавочника. Вдруг он перестанет давать им в долг, тогда — хоть зубы клади на полку. Сейчас еще дает, ко, отвешивая товар, все дольше пялит глаза на Аннеса, о чем-то раздумывая.
Аннес знал, что у лавочника есть тетрадь, в которую тот записывает, что их семья берет у него в долг. Покупают они немного — хлеб, соль, селедку, керосин, иногда полфунта жира, муки для подливки и больше ничего. Булки, масла и колбасы — ни грамма. Даже маргарина не берут. Летом покупают, а зимой — нет. И такой тяжелой зимы, как нынешняя, давно не бывало. Хорошо, что хоть картошка есть, купили осенью несколько мешков — пять или больше четвериков. Мама говорит: это просто счастье, иначе что бы они делали. В лавке картошка не продается, а на рынке никто не дает в долг.
Аннес знает, что они всегда зимой покупают в долг и расплачиваются летом, когда отец зарабатывает больше. Так рано, как в эту зиму, они никогда еще не начинали забирать «на тетрадку». Аннес все это знает, но не беспокоится. Он привык, ему кажется, что в таком житье нет ничего необычного. Собственно говоря, он об этом и не думает. Кроме того, он убежден, что из тех, кто ест хлеб с салакой и сдабривает вареную картошку рассолом, получаются самые сильные люди. Его отец сильный, очень сильный. А когда он мог зимой наедаться мясом до отвала? Рихи — самый крепкий мальчишка во всей округе; теперь он уже и не мальчишка, а рабочий человек, сейчас, правда, безработный, но все же рабочий. А что он ест? Такую же пищу. Аннес тоже хотел бы стать сильным, но ему, к сожалению, салака и картошка не помогают. Он вовсе не хлипкий, сноровки и упорства не занимать, кулаки пустить в ход умеет, только вот ростом не вышел. В классе только двое ребят ниже его. С мальчишками такого же роста или чуть повыше он справляется, но долговязые оболтусы быстро сбивают его с ног. Аннес никому не поддался бы, но что поделаешь, если в свои двенадцать лет ты все еще коротышка.
Сегодня повезло. Лавочник не курил на углу. Аннес быстро свернул направо и пустился почти бегом. Бидон он держал перед собой: если даже лавочник появится на углу, он не увидит, что у Аннеса в руке болтается посудина. В одну минуту Аннес миновал другую продуктовую лавку и замедлил шаг. Пусть теперь лавочник из их дома смотрит ему вслед, пусть даже увидит бидон — он все равно ничего не подумает плохого, не заподозрит, что Аннеса послали в другую лавку. У него не будет причин ворчать: вот, мол, когда деньги есть, покупают в другом месте, а когда прикрутит — ко мне идут. На углу Малой Американской Аннес оглянулся и вздохнул: приземистой фигуры лавочника и сейчас не было видно.
Дальше шла наиболее легкая часть пути, примерно с полкилометра. Никто, будь он даже сыщик вроде Шерлока Холмса, не мог бы сказать, куда направляется Аннес. Возможно, Шерлок Холмс все же догадался бы, но такого шпика никогда на свете не бывало! Книги— это вообще один обман, так же как и газеты, газеты, пожалуй, еще больше, чем книги.
Аннес, хотя и повернул на Малую Американскую, шел по этой улице недолго. Сделав с десяток шагов, юркнул в переулок, выходивший на Большую Американскую. Проходя мимо длинного оштукатуренного дома, где помещались мясная лавка и принадлежащий потребительскому обществу колониальный магазин, он с любопытством разглядывал дверь, замки, окна и ставни магазина. Аннес был разочарован, не обнаружив ничего особенного. А ведь говорили, будто ночью здесь побывали воры. Колониальный магазин грабили почти каждый год. Аннес это знал. И так же, как все окружающие, считал, что воры — это люди из самого же потребительского общества, что кражи вообще не было, что все это устроено для маскировки и отвода глаз, чтобы скрыть недостачу. Продавцы воруют, а потом разыгрывают ограбление. Почему же не набить карманы, если полиция — дура? А может быть, полиция с ними заодно, как министр заодно с фабрикантами, всякими Пухками и Ротерманами? И все же Аннес был разочарован: пусть это будет и подстроено, и разыграно, следы грабежа все-таки должны быть видны. Сорванный ставень, разбитое стекло, вывернутая из стены железная скоба могли бы доказывать, что тут действительно совершено преступление. А может,, здесь пользовались поддельными ключами и отмычками? Или самыми настоящими ключами? Или же вломились не с улицы, а со двора? Ну конечно со двора, через черный ход, на улице мог бы оказаться случайный прохожий, какой-нибудь ночной гуляка. Возможно, со двора решетки на окне перепилены, замок на дверях отомкнут, все как па самом деле. А вдруг на этот раз тут побывали настоящие воры?
Аннес прочел уйму детективных романов, он вообще прочел больше книг, чем любой другой ученик в их классе. Ему очень хотелось бы посмотреть, как в действительности выглядит кража со взломом. Если б не болталась в руке эта обуза, он бы отыскал ворота, проскользнул во двор магазина и все хорошенько рассмотрел. Но сейчас ничего другого не оставалось, как шагать дальше. Все дальше и дальше.
Большая Американская улица представляла собой длинную дугу, один конец которой вел к Тынисмяги, к гостинице и трактиру «Дом земледельцев», а другой упирался в улицу Койду, ранее называвшуюся Аллема-новской. Обычно Аннес направлялся к Тынисмяги, откуда было ближе к центру города, но сегодня из-за бидона пришлось повернуть налево. Этой дорогой Аннес иногда ходил летом, если появлялось желание выкупаться на Штромке. В другое время у него в этом районе дел не находилось. Большая Американская была скучная улица. По одной стороне тянулись одноэтажные и двухэтажные деревянные дома, по другой — высокий дощатый забор с побеленными каменными столбами, на который Аннес несколько раз взбирался. В саду он тоже не нашел ничего интересного. Только высокие, раскидистые каштаны, клены и липы, кусты и густая трава, которую, видно, никто никогда не косил. Один раз он наткнулся на парочку; мужчина начал ругаться и пригрозил дать ему в рожу. Аннес нисколько не испугался его крика: дядька, у которого падают штаны, вдогонку не пустится. Толстые голые ляжки женщины произвели большее впечатление. Они потом даже снялись Аннесу.
Наиболее приятная часть пути заканчивалась улицей Эндла. После того как Аннес перебежал ее, вес бидона возрос в десять раз. Хотя Аннес старался шагать так, будто в левой руке ничего нет, обе руки свободны, настроение упало. Теперь Аннес скосив глаза, настороженно следил за каждым встречным, особенно за мальчишками своего возраста, и хотя старался думать о другом, мысли все время возвращались к тому, о чем он думать не хотел.
Как назло, ему сразу попался на глаза парень, длинный как жердь, который нес жестянку из-под ки« лек. За пазухой у него что-то было напихано. Аннес отвел глаза и стал смотреть на крышу, с которой свисали длинные сосульки. Он смотрел на сосульки, но видел и мальчишку — тот быстро приближался, сплевывая через каждые два шага.
Едва парень прошел мимо, как Аннес увидел сгорбленную старушку в диковинной пелерине со складками, доходившей до пят. Она тоже несла бидон, алюминиевый бидон, двухлитровый, как и у Аннеса. В другой руке она держала сверточек, увязанный в платок,— видимо, хлеб. Прежде всего Аннес увидел бидон, затем узелочек и только потом — саму старушку и ее допотопную накидку. Аннес совсем пал духом. Он решил« что не будет больше поворачивать голову, будет смотреть только прямо перед собой. И еще сказал себе: никого не касается, куда он идет. Но больше он сюда не пойдет. Не пойдет, пусть мать приказывает, сердится, ругается — он просто не пойдет. И все же Аннес чувствовал, что должен сюда ходить, что иначе нельзя, никак нельзя. Будь отец дома, будь у него работа, не надо было бы проделывать этот путь. Ни Аннесу, ни Айно, ни маме. Но отца дома нет. Вскоре после рождества он уехал в Сонда, надеялся там заработать топором и пилой. В Сонда, говорят, ведутся большие лесоразработки. Через неделю отец прислал пять крон — новенькую красную пятикроновую бумажку мама нашла в письме. И больше ни одного пенни, вот уже несколько недель. Отец или зарабатывает так мало, что нечего послать домой, или пропивает деньги. Наверное, и то и другое: и зарабатывает мало — заработная плата везде так урезана, что рабочему приходится все туже затягивать ремень,— и зарабатывает мало, и
даже это малое пропивает. Жалкий заработок и заставляет отца пить, жалуется мама. А насчет того; что рабочий должен все туже затягивать ремень, Аннес слышал от Рихи. Рихи — красный, как и его покойные братья. Рихи ходил с демонстрацией безработных на Вышгород, безработные не боялись ни полиции, никого.
Тут из ближайшей парадной двери выскочили две девчонки, посмотрели на него, что-то шепнули одна другой и захихикали. Аннес, правда, не слышал, о чем они перешептывались, но был убежден, что они говорят о нем и его бидоне. И, что глупее всего, лицо у него запылало, это уже было совсем глупо.
Но хоть на душе и кошки скребут, надо идти дальше. На улицах здесь народу больше, но все же не так много, чтобы удалось затеряться в толпе. Нет, совсем не так много. Обгоняя какого-то толстяка в пальто с каракулевым воротником, с пыхтеньем семенившего впереди, Аннес нечаянно звякнул бидоном о водосточную трубу, и настроение его упало еще на несколько градусов. Чтобы подбодрить себя, он нарочно стукнул бидоном о желоб следующего дома — пусть видят, что ему на всех наплевать, он мужчина и твердо идет своей дорогой.
И вот самый противный кусок пути. Сегодня, как и всегда, последние несколько сот метров оказались самыми скверными. Все чаще встречались Аннесу старухи, мальчишки и девчонки с ведерками. Аннес не мог избавиться от ощущения, что прохожие следят за ним, кто с любопытством, кто насмешливо, кто сочувственно. Хоть бы скорее добраться до места, черт побери!
Цель была уже недалеко. Еще шагов пятьдесят. Аннес уже видел двухэтажный деревянный дом цвета охры и дверь, ведущую в подвал,— туда и ему сейчас придется спуститься. Аннес завидовал каждому, кто мог этого не делать, кто мог равнодушно пройти мимо желтого дома, кому не приходилось тащиться сюда с посудиной с другого конца города. Аннес тоже с удовольствием прошел бы мимо подвальной двери, даже не взглянув на нее, но он был вынужден делать то, чего делать не хотел. Вынужден. Ужасно, когда ты не можешь поступать по своей воле, когда ты просто обязан что-то делать. Обязан, выбора у тебя нет. Аннесу не оставалось ничего другого, как перейти через улицу — перейти через улицу и спуститься по четырем обледенелым каменным ступенькам, ведущим в подвал. Ступенек было ровно четыре, ни больше ни меньше, и они были посыпаны песком, чтобы никто из тех, кто вынужден входить в эту подвальную дверь, не упал, поскользнувшись.
В ту минуту, когда Аннес хотел юркнуть в дверь, оттуда вышла такая же старушка, как та, что ему встретилась раньше. Она тоже была в пальто до самых пят, только поверх пальто еще накинут большой платок. Аннес столкнулся с женщиной в дверях, и у нее из манерки выплеснулось немного супа. Аннес заметил, что у посудины не было крышки, потому так и получилось.
— Слепой, что ли, не видишь? — проворчала старушка, но не очень сердито, скорее добродушно, и Аннесу стало жаль, что он толкнул ее. Он посторонился, насколько смог, но разве это теперь могло помочь. Из открытой двери на Аннеса пахнуло паром и всевозможными запахами. Ему вдруг представилось, будто открытая дверь подвала — это огромная пасть какого-то чудовища, из которой валит пар от дыхания, и будто он, Аннес, сейчас окажется между челюстями гигантского зверя.
Хоть тут ему повезло: очереди в подвале не было. Иногда людей собиралось столько, что они не помещались в подвале и очередь тянулась на улицу. Стоять в хвосте за супом на улице — этого Аннес боялся больше всего. Сейчас суп наливали худому мужчине с впалой грудью, больше никого не было. Уже в дверях Аннес различил запах горохового супа, собственно, он уловил его еще раньше, спускаясь с тротуара, даже еще не открыв дверь.
Просторное подвальное помещение делилось надвое узким прилавком. Одна половина предназначалась для получающих суп, другая — для раздающих. В большом десятиведерном или даже еще более вместительном чане дымился суп, а на полках лежали в ряд хлебные порции. Грязный цементный пол составлял резкий контраст с побеленным потолком и стенами. Сотни ног все время натаскивали сюда снег, он таял, превращаясь в липкое месиво.
Женщина, разливавшая суп, была в сером халате, лицо у нее горело. Все время пар от горячего супа, потому и лицо красное.
Аннес вытащил из кармана две продовольственные карточки, расчерченные в клетку. От них каждый раз отрезали по одному квадратику. Иногда здесь работали
две женщины, одна резала карточки и выдавала хлеб другая наливала суп. Сегодня Аннес видел только одну.
Мужчина с ввалившейся грудью получил свою порцию и принялся закрывать крышкой посудину. Она была высокая и узкая, как штофная кружка, а его костлявые пальцы дрожали. Аннес заметил также, что человек жевал хлеб, от краюшки был уже отломан порядочный кусок.
Аннес подал свои карточки, хозяйка кухни лязгнула ножницами и вернула карточки обратно. Правой рукой Аннес сунул их в карман, левой протянул бидон через стойку.
Женщина в сером халате помешала суп большой поварешкой. Это, собственно, была не поварешка, а обыкновенная штофная кружка, к которой припаяли длинную металлическую ручку. Такой меркой пользуются и молочницы. Но это все-таки не был обычный штоф или литр, а посудина немножко поменьше, примерно на три четверти штофа. Аннесу налили две таких меры горохового супа. Он заметил в супе маленькие кубики шпика и сглотнул слюну. Аннес с удовольствием выхлебал бы свою порцию тут же — еще когда он пришел из школы, у него в животе бурчало,— но так делать не годилось. Он получил также две порции хлеба, одна оказалась горбушкой, и Аннес опять проглотил слюну: горбушка всегда казалась ему вкуснее всего. Хлеб он сунул за пазуху; пальто, правда, оттопырилось, но нести хлеб в руке было бы еще хуже. Потом Аннес попробовал, крепко ли закрыта крышка бидона, и когда он убедился, что все в порядке, вышел из кухни для бедных.
Из кухни для бедных...
На улице Аннес тотчас перешел на другую сторону и зашагал торопливо, стараясь скорее уйти подальше от кухни. Он не хотел себя чувствовать нищим, но качающийся в правой руке бидон не давал ему избавиться от этого чувства.
Так он шагал, с хлебом за пазухой и гороховой похлебкой в бидоне. Хихикающие девчонки по-прежнему шептались, наклонясь друг к дружке, опять посмотрели на него и фыркнули еще громче. Аннес не обратил на девчонок никакого внимания, только взглянул на хохотушек искоса и прошествовал мимо, словно их и не существовало. Он шел обратно той же самой дорогой и твердил себе, что бедность — не позор и что глупо играть в прятки с самим собой и другими. Рихи тысячу раз прав: не бедняки должны стыдиться своей бедности, а богачи — своего богатства. Богатство — это воровство, ей-богу, верно.
На углу улицы Тоом-Кунинга от зашел в лавку и спросил, есть ли в продаже гусиные яйца; в ответ на это зевавшая за прилавком хозяйка бессмысленно на него уставилась. Аннес вежливо попрощался, стало вроде бы чуть легче на душе. Появилось такое ощущение, будто и не хлюпает в бидоне гороховая жижа, будто возвращается он не из кухни для бедных, а из лавки на углу улицы Тоом-Кунинга. Ведь каждый прохожий мог это заметить, должен был заметить.
Настроение у Аннеса стало почти хорошее, не совсем, конечно, но гораздо лучше. Идя сюда, он равнодушно проходил мимо отличных замерзших лужиц, где можно было проехаться с разбега, теперь же не пропускал ни одной полоски льда. Бидон и хлеб ему не мешали, разве только приходилось быть поосторожнее.
Около магазина потребительского общества он еще раз осмотрел замки, ставни, оконные рамы. Вошел даже во двор, но и здесь не обнаружил следов взлома. «Все они, жулики, заодно»,— подумал он ворчливо.
Вот и Малая Американская, и угол его улицы.
Теперь у Аннеса была одна мысль — проскочить поскорее со своей ношей, ведь здесь его знал каждый. Если не каждый взрослый, то уж ребята его возраста — несомненно, а кроме того — все жильцы его дома и соседних домов. А как раз в глазах знакомых людей он не хотел быть самым нищим из нищих, не хотел быть тем, кто выпрашивает в кухне для бедных пропитание семье.
Мимо него промчались близнецы Руте и Вике, которые были настолько увлечены своими новыми финскими санками, что на него и не взглянули. Аннес решил, что после обеда выйдет во двор. Руте и Вике не жадные, наверное, дадут и ему покататься на новых санках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Аннес знал, что у лавочника есть тетрадь, в которую тот записывает, что их семья берет у него в долг. Покупают они немного — хлеб, соль, селедку, керосин, иногда полфунта жира, муки для подливки и больше ничего. Булки, масла и колбасы — ни грамма. Даже маргарина не берут. Летом покупают, а зимой — нет. И такой тяжелой зимы, как нынешняя, давно не бывало. Хорошо, что хоть картошка есть, купили осенью несколько мешков — пять или больше четвериков. Мама говорит: это просто счастье, иначе что бы они делали. В лавке картошка не продается, а на рынке никто не дает в долг.
Аннес знает, что они всегда зимой покупают в долг и расплачиваются летом, когда отец зарабатывает больше. Так рано, как в эту зиму, они никогда еще не начинали забирать «на тетрадку». Аннес все это знает, но не беспокоится. Он привык, ему кажется, что в таком житье нет ничего необычного. Собственно говоря, он об этом и не думает. Кроме того, он убежден, что из тех, кто ест хлеб с салакой и сдабривает вареную картошку рассолом, получаются самые сильные люди. Его отец сильный, очень сильный. А когда он мог зимой наедаться мясом до отвала? Рихи — самый крепкий мальчишка во всей округе; теперь он уже и не мальчишка, а рабочий человек, сейчас, правда, безработный, но все же рабочий. А что он ест? Такую же пищу. Аннес тоже хотел бы стать сильным, но ему, к сожалению, салака и картошка не помогают. Он вовсе не хлипкий, сноровки и упорства не занимать, кулаки пустить в ход умеет, только вот ростом не вышел. В классе только двое ребят ниже его. С мальчишками такого же роста или чуть повыше он справляется, но долговязые оболтусы быстро сбивают его с ног. Аннес никому не поддался бы, но что поделаешь, если в свои двенадцать лет ты все еще коротышка.
Сегодня повезло. Лавочник не курил на углу. Аннес быстро свернул направо и пустился почти бегом. Бидон он держал перед собой: если даже лавочник появится на углу, он не увидит, что у Аннеса в руке болтается посудина. В одну минуту Аннес миновал другую продуктовую лавку и замедлил шаг. Пусть теперь лавочник из их дома смотрит ему вслед, пусть даже увидит бидон — он все равно ничего не подумает плохого, не заподозрит, что Аннеса послали в другую лавку. У него не будет причин ворчать: вот, мол, когда деньги есть, покупают в другом месте, а когда прикрутит — ко мне идут. На углу Малой Американской Аннес оглянулся и вздохнул: приземистой фигуры лавочника и сейчас не было видно.
Дальше шла наиболее легкая часть пути, примерно с полкилометра. Никто, будь он даже сыщик вроде Шерлока Холмса, не мог бы сказать, куда направляется Аннес. Возможно, Шерлок Холмс все же догадался бы, но такого шпика никогда на свете не бывало! Книги— это вообще один обман, так же как и газеты, газеты, пожалуй, еще больше, чем книги.
Аннес, хотя и повернул на Малую Американскую, шел по этой улице недолго. Сделав с десяток шагов, юркнул в переулок, выходивший на Большую Американскую. Проходя мимо длинного оштукатуренного дома, где помещались мясная лавка и принадлежащий потребительскому обществу колониальный магазин, он с любопытством разглядывал дверь, замки, окна и ставни магазина. Аннес был разочарован, не обнаружив ничего особенного. А ведь говорили, будто ночью здесь побывали воры. Колониальный магазин грабили почти каждый год. Аннес это знал. И так же, как все окружающие, считал, что воры — это люди из самого же потребительского общества, что кражи вообще не было, что все это устроено для маскировки и отвода глаз, чтобы скрыть недостачу. Продавцы воруют, а потом разыгрывают ограбление. Почему же не набить карманы, если полиция — дура? А может быть, полиция с ними заодно, как министр заодно с фабрикантами, всякими Пухками и Ротерманами? И все же Аннес был разочарован: пусть это будет и подстроено, и разыграно, следы грабежа все-таки должны быть видны. Сорванный ставень, разбитое стекло, вывернутая из стены железная скоба могли бы доказывать, что тут действительно совершено преступление. А может,, здесь пользовались поддельными ключами и отмычками? Или самыми настоящими ключами? Или же вломились не с улицы, а со двора? Ну конечно со двора, через черный ход, на улице мог бы оказаться случайный прохожий, какой-нибудь ночной гуляка. Возможно, со двора решетки на окне перепилены, замок на дверях отомкнут, все как па самом деле. А вдруг на этот раз тут побывали настоящие воры?
Аннес прочел уйму детективных романов, он вообще прочел больше книг, чем любой другой ученик в их классе. Ему очень хотелось бы посмотреть, как в действительности выглядит кража со взломом. Если б не болталась в руке эта обуза, он бы отыскал ворота, проскользнул во двор магазина и все хорошенько рассмотрел. Но сейчас ничего другого не оставалось, как шагать дальше. Все дальше и дальше.
Большая Американская улица представляла собой длинную дугу, один конец которой вел к Тынисмяги, к гостинице и трактиру «Дом земледельцев», а другой упирался в улицу Койду, ранее называвшуюся Аллема-новской. Обычно Аннес направлялся к Тынисмяги, откуда было ближе к центру города, но сегодня из-за бидона пришлось повернуть налево. Этой дорогой Аннес иногда ходил летом, если появлялось желание выкупаться на Штромке. В другое время у него в этом районе дел не находилось. Большая Американская была скучная улица. По одной стороне тянулись одноэтажные и двухэтажные деревянные дома, по другой — высокий дощатый забор с побеленными каменными столбами, на который Аннес несколько раз взбирался. В саду он тоже не нашел ничего интересного. Только высокие, раскидистые каштаны, клены и липы, кусты и густая трава, которую, видно, никто никогда не косил. Один раз он наткнулся на парочку; мужчина начал ругаться и пригрозил дать ему в рожу. Аннес нисколько не испугался его крика: дядька, у которого падают штаны, вдогонку не пустится. Толстые голые ляжки женщины произвели большее впечатление. Они потом даже снялись Аннесу.
Наиболее приятная часть пути заканчивалась улицей Эндла. После того как Аннес перебежал ее, вес бидона возрос в десять раз. Хотя Аннес старался шагать так, будто в левой руке ничего нет, обе руки свободны, настроение упало. Теперь Аннес скосив глаза, настороженно следил за каждым встречным, особенно за мальчишками своего возраста, и хотя старался думать о другом, мысли все время возвращались к тому, о чем он думать не хотел.
Как назло, ему сразу попался на глаза парень, длинный как жердь, который нес жестянку из-под ки« лек. За пазухой у него что-то было напихано. Аннес отвел глаза и стал смотреть на крышу, с которой свисали длинные сосульки. Он смотрел на сосульки, но видел и мальчишку — тот быстро приближался, сплевывая через каждые два шага.
Едва парень прошел мимо, как Аннес увидел сгорбленную старушку в диковинной пелерине со складками, доходившей до пят. Она тоже несла бидон, алюминиевый бидон, двухлитровый, как и у Аннеса. В другой руке она держала сверточек, увязанный в платок,— видимо, хлеб. Прежде всего Аннес увидел бидон, затем узелочек и только потом — саму старушку и ее допотопную накидку. Аннес совсем пал духом. Он решил« что не будет больше поворачивать голову, будет смотреть только прямо перед собой. И еще сказал себе: никого не касается, куда он идет. Но больше он сюда не пойдет. Не пойдет, пусть мать приказывает, сердится, ругается — он просто не пойдет. И все же Аннес чувствовал, что должен сюда ходить, что иначе нельзя, никак нельзя. Будь отец дома, будь у него работа, не надо было бы проделывать этот путь. Ни Аннесу, ни Айно, ни маме. Но отца дома нет. Вскоре после рождества он уехал в Сонда, надеялся там заработать топором и пилой. В Сонда, говорят, ведутся большие лесоразработки. Через неделю отец прислал пять крон — новенькую красную пятикроновую бумажку мама нашла в письме. И больше ни одного пенни, вот уже несколько недель. Отец или зарабатывает так мало, что нечего послать домой, или пропивает деньги. Наверное, и то и другое: и зарабатывает мало — заработная плата везде так урезана, что рабочему приходится все туже затягивать ремень,— и зарабатывает мало, и
даже это малое пропивает. Жалкий заработок и заставляет отца пить, жалуется мама. А насчет того; что рабочий должен все туже затягивать ремень, Аннес слышал от Рихи. Рихи — красный, как и его покойные братья. Рихи ходил с демонстрацией безработных на Вышгород, безработные не боялись ни полиции, никого.
Тут из ближайшей парадной двери выскочили две девчонки, посмотрели на него, что-то шепнули одна другой и захихикали. Аннес, правда, не слышал, о чем они перешептывались, но был убежден, что они говорят о нем и его бидоне. И, что глупее всего, лицо у него запылало, это уже было совсем глупо.
Но хоть на душе и кошки скребут, надо идти дальше. На улицах здесь народу больше, но все же не так много, чтобы удалось затеряться в толпе. Нет, совсем не так много. Обгоняя какого-то толстяка в пальто с каракулевым воротником, с пыхтеньем семенившего впереди, Аннес нечаянно звякнул бидоном о водосточную трубу, и настроение его упало еще на несколько градусов. Чтобы подбодрить себя, он нарочно стукнул бидоном о желоб следующего дома — пусть видят, что ему на всех наплевать, он мужчина и твердо идет своей дорогой.
И вот самый противный кусок пути. Сегодня, как и всегда, последние несколько сот метров оказались самыми скверными. Все чаще встречались Аннесу старухи, мальчишки и девчонки с ведерками. Аннес не мог избавиться от ощущения, что прохожие следят за ним, кто с любопытством, кто насмешливо, кто сочувственно. Хоть бы скорее добраться до места, черт побери!
Цель была уже недалеко. Еще шагов пятьдесят. Аннес уже видел двухэтажный деревянный дом цвета охры и дверь, ведущую в подвал,— туда и ему сейчас придется спуститься. Аннес завидовал каждому, кто мог этого не делать, кто мог равнодушно пройти мимо желтого дома, кому не приходилось тащиться сюда с посудиной с другого конца города. Аннес тоже с удовольствием прошел бы мимо подвальной двери, даже не взглянув на нее, но он был вынужден делать то, чего делать не хотел. Вынужден. Ужасно, когда ты не можешь поступать по своей воле, когда ты просто обязан что-то делать. Обязан, выбора у тебя нет. Аннесу не оставалось ничего другого, как перейти через улицу — перейти через улицу и спуститься по четырем обледенелым каменным ступенькам, ведущим в подвал. Ступенек было ровно четыре, ни больше ни меньше, и они были посыпаны песком, чтобы никто из тех, кто вынужден входить в эту подвальную дверь, не упал, поскользнувшись.
В ту минуту, когда Аннес хотел юркнуть в дверь, оттуда вышла такая же старушка, как та, что ему встретилась раньше. Она тоже была в пальто до самых пят, только поверх пальто еще накинут большой платок. Аннес столкнулся с женщиной в дверях, и у нее из манерки выплеснулось немного супа. Аннес заметил, что у посудины не было крышки, потому так и получилось.
— Слепой, что ли, не видишь? — проворчала старушка, но не очень сердито, скорее добродушно, и Аннесу стало жаль, что он толкнул ее. Он посторонился, насколько смог, но разве это теперь могло помочь. Из открытой двери на Аннеса пахнуло паром и всевозможными запахами. Ему вдруг представилось, будто открытая дверь подвала — это огромная пасть какого-то чудовища, из которой валит пар от дыхания, и будто он, Аннес, сейчас окажется между челюстями гигантского зверя.
Хоть тут ему повезло: очереди в подвале не было. Иногда людей собиралось столько, что они не помещались в подвале и очередь тянулась на улицу. Стоять в хвосте за супом на улице — этого Аннес боялся больше всего. Сейчас суп наливали худому мужчине с впалой грудью, больше никого не было. Уже в дверях Аннес различил запах горохового супа, собственно, он уловил его еще раньше, спускаясь с тротуара, даже еще не открыв дверь.
Просторное подвальное помещение делилось надвое узким прилавком. Одна половина предназначалась для получающих суп, другая — для раздающих. В большом десятиведерном или даже еще более вместительном чане дымился суп, а на полках лежали в ряд хлебные порции. Грязный цементный пол составлял резкий контраст с побеленным потолком и стенами. Сотни ног все время натаскивали сюда снег, он таял, превращаясь в липкое месиво.
Женщина, разливавшая суп, была в сером халате, лицо у нее горело. Все время пар от горячего супа, потому и лицо красное.
Аннес вытащил из кармана две продовольственные карточки, расчерченные в клетку. От них каждый раз отрезали по одному квадратику. Иногда здесь работали
две женщины, одна резала карточки и выдавала хлеб другая наливала суп. Сегодня Аннес видел только одну.
Мужчина с ввалившейся грудью получил свою порцию и принялся закрывать крышкой посудину. Она была высокая и узкая, как штофная кружка, а его костлявые пальцы дрожали. Аннес заметил также, что человек жевал хлеб, от краюшки был уже отломан порядочный кусок.
Аннес подал свои карточки, хозяйка кухни лязгнула ножницами и вернула карточки обратно. Правой рукой Аннес сунул их в карман, левой протянул бидон через стойку.
Женщина в сером халате помешала суп большой поварешкой. Это, собственно, была не поварешка, а обыкновенная штофная кружка, к которой припаяли длинную металлическую ручку. Такой меркой пользуются и молочницы. Но это все-таки не был обычный штоф или литр, а посудина немножко поменьше, примерно на три четверти штофа. Аннесу налили две таких меры горохового супа. Он заметил в супе маленькие кубики шпика и сглотнул слюну. Аннес с удовольствием выхлебал бы свою порцию тут же — еще когда он пришел из школы, у него в животе бурчало,— но так делать не годилось. Он получил также две порции хлеба, одна оказалась горбушкой, и Аннес опять проглотил слюну: горбушка всегда казалась ему вкуснее всего. Хлеб он сунул за пазуху; пальто, правда, оттопырилось, но нести хлеб в руке было бы еще хуже. Потом Аннес попробовал, крепко ли закрыта крышка бидона, и когда он убедился, что все в порядке, вышел из кухни для бедных.
Из кухни для бедных...
На улице Аннес тотчас перешел на другую сторону и зашагал торопливо, стараясь скорее уйти подальше от кухни. Он не хотел себя чувствовать нищим, но качающийся в правой руке бидон не давал ему избавиться от этого чувства.
Так он шагал, с хлебом за пазухой и гороховой похлебкой в бидоне. Хихикающие девчонки по-прежнему шептались, наклонясь друг к дружке, опять посмотрели на него и фыркнули еще громче. Аннес не обратил на девчонок никакого внимания, только взглянул на хохотушек искоса и прошествовал мимо, словно их и не существовало. Он шел обратно той же самой дорогой и твердил себе, что бедность — не позор и что глупо играть в прятки с самим собой и другими. Рихи тысячу раз прав: не бедняки должны стыдиться своей бедности, а богачи — своего богатства. Богатство — это воровство, ей-богу, верно.
На углу улицы Тоом-Кунинга от зашел в лавку и спросил, есть ли в продаже гусиные яйца; в ответ на это зевавшая за прилавком хозяйка бессмысленно на него уставилась. Аннес вежливо попрощался, стало вроде бы чуть легче на душе. Появилось такое ощущение, будто и не хлюпает в бидоне гороховая жижа, будто возвращается он не из кухни для бедных, а из лавки на углу улицы Тоом-Кунинга. Ведь каждый прохожий мог это заметить, должен был заметить.
Настроение у Аннеса стало почти хорошее, не совсем, конечно, но гораздо лучше. Идя сюда, он равнодушно проходил мимо отличных замерзших лужиц, где можно было проехаться с разбега, теперь же не пропускал ни одной полоски льда. Бидон и хлеб ему не мешали, разве только приходилось быть поосторожнее.
Около магазина потребительского общества он еще раз осмотрел замки, ставни, оконные рамы. Вошел даже во двор, но и здесь не обнаружил следов взлома. «Все они, жулики, заодно»,— подумал он ворчливо.
Вот и Малая Американская, и угол его улицы.
Теперь у Аннеса была одна мысль — проскочить поскорее со своей ношей, ведь здесь его знал каждый. Если не каждый взрослый, то уж ребята его возраста — несомненно, а кроме того — все жильцы его дома и соседних домов. А как раз в глазах знакомых людей он не хотел быть самым нищим из нищих, не хотел быть тем, кто выпрашивает в кухне для бедных пропитание семье.
Мимо него промчались близнецы Руте и Вике, которые были настолько увлечены своими новыми финскими санками, что на него и не взглянули. Аннес решил, что после обеда выйдет во двор. Руте и Вике не жадные, наверное, дадут и ему покататься на новых санках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21