После полудня укрывавшие небо серые тучи разошлись, и появилось солнце. От его лучей снега засверкали, заиграли миллионами зеркальных осколков.
Но двое мужчин лишь надвинули ниже треухи, а белый жеребец, всхрапнув, вдруг шарахнулся в сторону и затих, тяжело дыша.
— Когда только исчезнет классовое различие,— пошутил зоотехник,— на сильного жеребца садится управляющий, вешает на него ружье, а я должен тащить лыжи и плестись за ним.
— Если он тебе так нравится, давай меняться,— мрачно ответил Аман,— меня устроит и твой азбан.
— Вы хотите сказать, что жигит украшает и стригунка, если садится на него?
— Как мне положиться на тебя, если ты все время меня подкусываешь! — обиделся всерьез Аман.
— В таком нелегком пути шутка лишь помогает. Но если мои слова не нравятся, я буду держать их при себе.
- Правильно сделаешь,— буркнул Аман.
— Если же говорить серьезно, то, думаю, нам полагается отдых. И им — тоже,— Эркин кивнул на коней.— Мой азбан изнемог. Даже следовать за вами становится все труднее.
— Пожалуй, ты прав.
Когда спешились, сразу исчезли в узком снежном тоннеле. Из кармана полушубка Эркин вытащил несколько шариков курта.
— Вот и обед, ага.
Истекая слюной, они молча жевали курт. Кони застыли, словно оглушенные
— До Алатая на конях не дотянем. Мой жеребец, кажется, сдался.
— А что если оставить коней здесь и махнуть на лыжах?
— Это не выход.
Солнце, поднявшееся над белоголовыми горами на высоту аркана, замерло, чуть медля, перед тем как соскользнуть вниз и спрятаться снова за те же вершины.
Вокруг мертвая тишина и холод.
— Мы похожи на двух мышей в мешке с мукой,— засмеялся Эркин,— но, в отличие от муки, снегом не наешься.
Солнце вот-вот сядет, а мы даже не дошли до Чертова моста, где мой отец попал в лавину.
— В какой это стороне? - спросил Эркин.
— Если поехать напрямик, то не очень далеко.
— Но ведь нам нужен бетонный' Чертов мост очень опасен.
— Нужен-то нужен,— неопределенно протянул Аман,— но он в два раза дальше.
- Я до сих пор так и не видел этот знаменитый Чертов мост, хотя уже два года в ваших краях.
- Зачем тебе его видеть, ничего хорошего в нем нет,— вздохнул Аман.
— Но о нем ходит столько рассказов, и все страшные.
— Мой отец сказал как-то- «Перед каждым человеком хоть раз в жизни встает Чертов мост. И его надо перейти. Только люди без страха достигнут другого берега невредимыми».
— Почему?
— Он говорил, что будто у каждого человека на одном плече сидит дьявол, а на другом — ангел. И если в этом обманчивом мире кто-то совершает грехи, то дьявол, сидящий на левом плече, в конце концов осиливает ангела сидящего на правом. И тогда от такого человека происходят беды.
— А вы сами верите этому? — спросил Эркин.
Он путал «ты» и «вы», потому что иногда Аман казался своим парнем, ведь они почти ровесники, а иногда — умудренным аксакалом.
Вот и сейчас, глядя на его суровое застывшее лицо, Эркин подумал: несмотря на то что родились они, наверное, в одном и том же году, Аман словно обладает каким-то недоступным ему, Эркину, знанием жизни и людей.
Аман закурил.
— Ты спросил, верю ли я? Не знаю. То есть я думаю, что отец иносказательно говорил о добре и зле. О том, что нельзя поддаваться злу, если ему поддаться — оно съест
,человека. Отец уверен, что так же, как извечно существование мира, так же извечны добро и зло.
— Извечны? — задумчиво спросил Эркин и испытующе посмотрел на Амана.
Уже два года он работает рядом с этим могучим человеком и ни разу не видел, чтобы он злился или кричал. Ни в чем не изменяет своему спокойному нраву. Похоже, что неколебимость — качество их рода. Такова и Малика... Как узнать ее душу, как понять... Или вот как понять вчерашний взрыв Амана в зимовке табунщиков? И, словно отвечая на его мысли, Аман сказал медленно:
— Я ночью был несдержан и виню себя... Отец говорит мне часто: «Сын, никогда не повышай голоса, криком добьешься немногого. Я — жертва крика, и пусть на мне оборвется эта цепь». Я грызу себя за то, что нарушил наставление отца.
— Вас чем-то раздражал один из табунщиков. Я думаю, он делал это нарочно, и именно поэтому вы должны были, извините, держать себя крепко в узде. Это трудно, может, труднее всего побороть в себе ненависть к другому человеку Их два брата, и неизвестно, какой из них хуже Я нокл чш чужой в вашем ауле, и многое мне не-мнмгно. Но, как я слышал когда Аспан-ага проезжал мост, кто-то нарочно крикнул и сотворил снежный Кто это был, вы знаете?
Я могу только предполагать. Что-то дрогнуло в лице Амана, и Эркин понял, что за-и ял слишком серьезный разговор. Но они были одни среди полого безмолвия, впереди их ждал путь, полный испы-П1ний. Зоотехник любил сестру этого человека и не мог ее понять. В тех краях, откуда он пришел, жигиты говорили начистоту, поэтому он сказал:
— Все же мне кажется, что истине нужно смотреть в глаза. Неужели и в вас еще живет страх? Неужели боитесь мести? Но, поверьте, нельзя оставлять закрытым казан на огне. Тем более что из него идет дурной запах. Молодые чувствуют этот запах.
— Молодые должны пройти свой путь.
— Но они ведь не начинают дорогу, они продолжают ту, которой шли старшие.
— Люди не меняются тысячелетиями.
— Нет, поколение сменяет новое, другое поколение
— В чем — другое?
— Они опираются на разум, а не на крик. Вот, к примеру, случай с вашим отцом. Кому-то, кто дал ложную сводку, было выгодно погубить несчастных голодных жеребят. Стихия для этого — самый подходящий предлог, а то, что пострадал ваш отец,— так это случайность, говорили они. Но в мире нет ничего случайного, потому что крик порождает эхо.
— Ох, братишка, даже собака не знает, откуда это и чей крик.
— А вот ваш отец думает по-другому, иначе зачем бы он похоронил что-то в могиле?
— Да, здесь вы правы. Что он похоронил в могиле, не знает никто, и это не имеет значения. Имеет значение, для чего отец почитает эту могилу.
— Нельзя забывать мертвых — в этом главная правота вашего отца. Только мертвые не оставляют следа на земле, их след — наша память.
— Тогда ты все понял, братишка. Ну что ж, пора в путь.
— Погодите, давайте подумаем.
— Думать некогда, надо двигаться вперед
— Наши кони со вчерашнего дня не кормлены. Они изнемогли Предлагаю такой вариант: мы идем на лыжах, а их ведем на поводу.
— Ну что ж, мысль правильная
Два человека встали и прямо взглянули друг другу в глаза Маленькая остановка в пути изменила многое. То, что было сказано, то, что было понято, сократив их путь друг к другу, словно сократило и другой — неимоверно тяжелый, грозящий бедами — путь к зимовке Алатай.
Когда развязали лыжи, Эркин засмеялся:
— Вот выдумщик Альке! Зачем-то продырявил носы у лыж и привязал бечевки.
— Это он правильно сделал — взнуздал лыжи. Если зароются в снег, только дерни — и пошел дальше. Смотри, вот так,— Аман пошел вперед, ведя на поводу белого жеребца
— Чудно как! — Эркин неловко заторопился вслед.— У нас в пустыне и не видали таких штук. До чего ж велика наша страна. Вот живем в одной республике, а ты, наверное, не умеешь ездить на верблюде, я же не видал снега, еле ковыляю на лыжах.
Короткий день зимы уходил за горы. Дыхание оседало на лицах, на меховой опушке шапок белым инеем, холодный воздух обжигал легкие, но путники шли вперед. Первыми сдались кони. Аман даже хлестнул пару раз белого жеребца Не видавшее такого позора благородное животное бросилось вперед, подминая снег Аман еле успевал за ним Но вскоре жеребец застыл, тяжело поводя взмокшими боками, и было видно, что никакая палка не заставит его двигаться вперед.
— Он выжал из себя весь пот, - сказал Аман.
— Я тоже,— с усилием усмехнулся Эркин.
— Дорога стала слишком крутой,— объяснил Аман,— давай отдохнем немного, и дальше я пойду один, а ты останешься здесь возле коней, потому что они не в силах продолжать путь. Сюда скоро придут или табунщики Альке, или я вернусь с Алатая.
— Не успокаивай меня. Я не боюсь. Просто не понимаю, почему должен идти ты, я ведь легче.
— Но на лыжах лучше хожу я Если бы мы были в пустыне, пошел бы ты, а здесь моя земля, и ее тропы и тайны мне известны лучше.
— В таких случаях честные люди тянут жребий.
— Нет, братишка, не тот случай для игры с судьбой, люди ждут Но если бо...— Аман осекся,— если не хочешь оставаться один, поручим коней богу и отправимся вместе
191
— Таких замечательных коней я даже богу не отдам. Замечательные кони стояли тихие, безвольные, втянув
животы.
— Не знаю, как для бога, а для волков и медведя они сейчас легкая добыча. Кстати, ружье останется у тебя.
- А ты будешь боксировать с волками? — спросил Эркин.
— Волки придут сюда. Скотина для них интереснее, чем человек. Могут прийти стаей, так что спать тебе нельзя. Если умирать, то наяву, а не во сне, вот так, дорогой.— Аман хрипло засмеялся.— Небось жалеешь, что привязался ко мне в конторе?
— Жалею, что не привязался раньше.
Аман промолчал. Он был растерян. В его краях не полагалось так откровенно высказывать чувства, но он знал, что молодой жигит говорит искренне, знал, какая тоска и какой страх охватят его, когда они расстанутся. А расстанутся скоро. Скудный ужин в снегах подходит к концу. В запасе лишь несколько шариков курта. «Как бы ухитриться и оставить ему побольше, ведь у меня впереди или теплое зимовье с сытной едой, или... в общем, курт не нужен. А у него длинная одинокая ночь. Он не привык к этим местам, и вой волков покажется ему голосом ада».
Аман смотрел на бледное в свете луны лицо зоотехника и думал о том, что жестокие заботы разлучают сейчас, может навсегда, с человеком, который сумел сказать важное и необходимое его смятенной душе. Важное и необходимое говорил примером своей разломанной пополам жизни и отец. Да, но в его правде была, к сожалению, только половина всей правды, а другую половину знает этот, остающийся здесь без страха пришелец из других мест.
- Аман-ага,— услышал он тихий голос и собрал разбредшиеся мысли.
- Да, братишка.
Я понимаю, что вам необходимо проверить не только себя.
- Мне необходимо прийти на Алатай.
- Вы хотите проверить, изменилась ли жизнь, изменились ли люди...
- Ерунду какую-то говоришь. Это от луны. От нее всегда приходят нелепые мысли.
- В этих горах сейчас только я и вы. И если что-то случится, вы вправе обвинить меня. Но знайте: если за вами погонится кто-то для зла, я буду биться до последней капли крови Я его не пропущу Идите смело и не думайте о плохом.
— Ты слишком много смотрел кино — засмеялся Аман.
— Не смейтесь, выслушайте меня. Вы не разрешили сестре выйти за меня замуж.
— Теперь разрешу Вернемся и устроим пир
— Вы можете предполагать во мне зло...
— Могу, но не стану.
— Не думайте о плохом. Ваше мужество сейчас — и мое мужество, и знайте: дождусь вас здесь, во что бы то ни стало дождусь.
— Ну что ж, тогда дай нам бог свидеться, братишка.— Аман шагнул вперед и крепко обнял Эркина.
— Ой, сейчас заплачу,— сказал Эркин, отвернувшись.
— Сделай из снега домик, патронов у тебя хватит надолго, если не растеряешься и не будешь палить в белый свет. Будь здоров.
Эркин смотрел вслед темной фигуре, которая бесшумно, как тень, заскользила по серебрящейся в лунном свете целине.
«Луна с левой стороны,— подумал он,— хорошая при мета»,— и вдруг спохватился, крикнул:
— Ага! Вы идете неправильно, в сторону!
— Я иду напрямик, чтобы сократить путь! — ответил хриплый голос.
— Значит, без меня вы решили идти через Чертов мост?
— Да
— Это опасно.
— Не более, чем тебе оставаться здесь. Больше не окликай меня, я не отвечу.
Эркин долго провожал взглядом темнеющую на белом снегу точку, пока не зарябило в глазах Он отвернулся. Ах, какая великая тоска сразу же охватила его' Казалось, душа его опустела, он чувствовал себя сиротой.
Два года назад по распределению он приехал в аул Енбек. После голодных степей Моинкума, с их корявыми саксаулами, зноем, песком, хрустящим на зубах, красота Алтая поразила его. Но сейчас, глядя на черные громады гор, чувствуя, как все крепче и крепче становятся ледяные объятия мороза, он заскучал по пыльной жаре Моинкума. Кони, закованные в попоны из льда, прижались друг к другу и казались странным памятником двухголовому чудовищу.
Сознание, что много километров вокруг нет ни одной живой души, а те, кто близко, сидят в снежной ловушке, мысль об одиноко бегущем на лыжах в лунном сиянии Амане сильнее мороза заставила похолодеть сердце. Эркин вскочил, судорожно начал разбрасывать вокруг себя снег - выкапывать глубокую берлогу. Он вошел в такой азарт, что расчистил снег до почвы. Кони насторожились, почуяли тебеневку. Обрадовавшись, что есть дело, Эркин исступленно разбрасывал снег, освобождая все больший участок земли, и лошади помогали ему. Запах земли взбудоражил их, прогнал дрему замерзания. Они рыли снег копытами, жадно хрустели травой.
Остановившиеся часы жизни, казалось, снова затикали громко. Эркин снял с жеребца седло, вынул потник, положил поверх седла. Кресло для ночного бдения получилось на славу. Но вот чем занять себя? Хоть вой на луну! Решил спеть песню, но, как назло, все вылетели из головы, а ведь в институте блистал на вечерах самодеятельности. Надо бы какую-нибудь бодрую, современную, вроде «Вся жизнь впереди, надейся и жди» Но, кроме этих слов, ничего вспомнить не мог./ А что-то уже смутно шевелилось в сердце, какой-то забытый мотив; словно маленькие ласточки, воспоминания детства расселись на туго натянутых струнах его души
Эркин закрыл глаза и запел. Он видел пустыню, мать с рано постаревшим, обожженным солнцем лицом. Браслеты на ее тонких руках звенят — это она качает его,— белый чапан склонился над его лицом, и так хочется потрогать его руками.
Как она вырастила одна пятерых? Ах, он никогда не задумывался над этим Конечно, помогало государство, давало пособие, они бесплатно ездили в пионерские лагеря, но кто измерит ее одиночество, когда не у кого спросить совета, некому пожаловаться? И все пятеро — мальчишки, попробуй сладь с ними! Мать была гордая никогда не видели ее слез Но один раз в городе, куда повез ее на обследование, глазной врач сказал: «Вы, ана-лайын, много плакали, наверное». Значит, плакала ночами Голос Эркина зазвенел щемящей тоской, и вдруг со стороны реки Тар ему ответил протяжный вой. Лошади вздрогнули подняли головы и заржали, выкатив бешено глаза.
Эркин вскочил, схватил их за уздечки, огладил. Бедные, им и бежать некуда стиснуты узким снежным тоннелем
Снова мертвая тишина. «Может, пронесет,— подумал Эркин,— и потом, в конце концов, есть ружье. Но вот каково Аману-ага... без ружья, одному? Неужели действительно над мужчинами их рода висит проклятье? Бедная Малика!»
Он впервые подумал о своей девушке. Да и может ли он называть ее своею? Редки были их встречи, странны ее разговоры. Неужели он никогда не поймет ее души, ее мыслей? Теперь он знает, что у такого необыкновенного человека, как Аман-ага, должна быть и необыкновенная сестра Думает ли она сейчас о них? Жалеет ли?
Когда Эркин впервые приехал на Алтай, стояла блаженная тихая осень. В его родном Моинкуме зеленая пора природы была и краткой, и невнятной, как сладкое сновиденье.
Почти весь год дул сухой ветер, и небо сливалось серым цветом с выжженной землей, пыльные саксаулы были безразличны и к жаре, и к первому скудному снегу Такими же были и люди. Они жили как бы вне зависимости от природы, сохраняя извечный уклад, но суть их характеров и отношений была так же неизменна и надежна, как надежна в своей неизменности пустыня. А здесь все поражало глаз разнообразием. Деревья — одни желтые, другие коричневые, третьи красные; над ними синее небо, белые шапки гор, клочья пены над бешеной Бухтар-мой. И люди странные, непохожие друг на друга. Родством не дорожат, больше всего надеются на силу своих мускулов, к лести и к хитрости неспособны: готовы сказать самую жестокую правду даже собственному деду, как дикие лоси, гордостью и прямотой они обрекают себя на одиночество.
В этих местах взгляд всюду натыкается на горные каменистые вершины. И нет пространства, исчезающего за горизонтом.
«Значит,— пришел как-то к выводу Эркин,— у них нет надежды на что-то, лежащее за пределами жизни и ее ежедневных забот. Отсюда эти крутые характеры, это трудолюбие».
Скучая о доме, где и топчан как перина, Эркин не раз собирался уехать, но, пока собирался, успел привязаться к загадочным людям, живущим в ущельях Алтая. Сюда прилетали только самолеты, прилетали редко, иногда с перерывами в месяц, до железной дороги шестьдесят кило-
метров, а близко на юге — граница, и за ней чужая земля чужой народ.
Дружба была здесь редкой и потому главной ценностью. А Эркин был одинок. Однажды старый чабан на джайляу сказал ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11