Усач был похож на гусара, прядь черных волос спадала на глаза, нос был прямой, и конечно же усы, густые черные усы наползали на рот. Хотя выглядел он серьезным, все же казалось, что то и дело усмехался про себя. Все считали его хитрецом и затейником, хотя никто никогда не видел и не слышал, чтобы Усач хитрил или затевал что-то. И девушки и молодухи частенько краснели, когда он смотрел на них из-под своего черного чуба. Еще была у него привычка, считая деньги, громко щелкать на счетах: одна, две, три, десять, шестнадцать, как будто не мог он подсчитать все эти копейки в уме. Покупатель при этом смущался, не знал, что и подумать. По правую руку от прилавка была открытая полка для хлеба, и каждый брал с нее, что ему было нужно. Но для иных покупателей Усач сам, своей рукой доставал с полки черный хлеб или булку. Хотя Сальме не пробовала этот хлеб, она все же считала, что булки, которые доставал Усач, были гораздо свежее и мягче. И вообще она была уверена, что Усач продает товар пристрастно, глядя на лица. Разве не стало это особенно ясно прошлой весной, когда в лавку привезли мало масла! Усач тогда отвечал всем, что масла нет, а кое-кому приносил из заднего помещения завернутые в бумагу свертки.
А вообще-то лавку Усача снабжали лучше, чем чью-либо в округе. Усач был расторопным и энергичным продавцом. Осенью здесь можно было купить даже помидоры, которые сноха велела Сальме есть. Она говорила, что Сальме надо побольше есть зелени и овощей в свежем виде. Сальме считала это излишней тратой денег и кривлянием, но, когда ощутила во рту вкус помидора, стала покупать сама. Есть помидоры было вкусно, к тому же они были мягкие, по зубам Сальме. Это не яблоки, которые ей было не угрызть и которые приходилось тереть. Этому научила ее сноха, раньше Сальме варила яблоки в супе. Когда дело касалось здоровья, Сальме не жалко было времени.
В лавке у Усача вроде была в продаже хорошая жирная ветчина, однако сноха запретила Сальме есть ветчину. Все какие-то городские выверты, подумала Сальме. Вот уж и ветчины не поешь! Весь свой век она ела все, только ветчину не так часто, хотя тогда у нее были зубы. А теперь гляди да облизывайся. Сноха говорила ей: «Вырви ты эти свои старые корни и вставь новые, искусственные». Упаси боже, еще и вырывать? К зубному врачу Сальме никогда не ходила. А сноху тоже не тянет к зубному, даром что сама доктор, злорадно подумала Сальме. Ей вспомнилось, как помрачнела сноха, когда у нее однажды вечером разболелся зуб, и как побледнело ее лицо, когда вернулась домой от зубного. Ничего не сказала, но Сальме и так поняла, каковы дела.
— Вот ведь несчастье, такой молодой...— сказала стоявшая рядом с Сальме женщина в красном пальто.— Теперь жена покрутится, ребенок у нее да скотина.
— Да, тяжко сейчас, посреди зимы, копать могилу, земля твердая как кость,— отозвалась другая женщина, повыше ростом и тоньше.
— Да уж, земля глубоко промерзла, снег выпал поздно.
— У жены и без того хлопот много, а тут еще...
— Да, не простое это дело,— вздохнула та, что в красном пальто.
— О ком вы говорите? — поинтересовался Усач, складывая ткань.
— Бригадир из Кивиры, говорят, помер.
— Тальвинг, что ли?
— Тальвинг, да,— кивнула высокая женщина.
— Значит, теперь жене придется поискать себе нового мужа или вернуться к старому,— просто рассудил Усач.
— А ты, Сальме, не слыхала, живешь же там рядом? — повернулась к Сальме женщина в красном пальто.— Ты бы должна лучше всех об этом знать.
— Ничего я не знаю,— буркнула Сальме.— Когда же он помер?
— Сегодня утром вроде,— сказала высокая.— Пришел из конторы, в руке листок, там написано, где кто будет работать. Шел мимо конюшни домой. Да и присел, значит, на кровать, это дома, значит, в своей комнате. Сын его, четырех годов, спал в кровати. Тальвинг и говорит: «Юллар, я умираю». И в ту же минуту помер. Привели врача из Харалы, тот осмотрел и сказал: «У него, мол, лопнул кровеносный сосуд в голове...»
— Утром он и вправду был чудной какой-то,— закивала головой Сальме.
— Что? — заинтересовалась высокая.— Чем же он был чудной?
— Ну был все-таки... Сказал, что умирает.
— А ты, Сальме, должна была бы в контору сбегать и вызвать врача.
— Мне-то что, живу я в своей квартире и под ногами у других не путаюсь. Кто для меня побежал за врачом, когда я прошлой весной при смерти была? Хильдегард - как-то вошла ко мне в комнату и говорит: «Здесь ты, паскуда, и помрешь...» Кто знает, помер ли Тальвинг, может, он сам пустил этот слух. Я никому не верю.
— Да уж, кто знает,— засмеялась женщина в красном пальто.— Несколько лет назад выпивал он с мужиками у ха-
ралаской лавки, и подумать только, вздумалось одному трактористу позвонить домой жене, что муж умер. Жена с плачем в контору, просит машину. Приехала в Харалу, а Тальвинг лежит на обочине и похрапывает.
— В Тарту подменили одного покойника,— вмешался в разговор Усач.— Жена и дети пришли посмотреть перепугались. Жена сказала, что носки не ее мужа и пиджак чужой. Потом пошли слухи, оказалось, что человек и не умер вовсе, а дал деру из-за недостачи в кассе.
— Кого же они тогда хоронили? — спросила женщина в красном пальто.
— А почем я знаю,— засмеялся Усач. — Меня там не было. Кто знает, кого им из анатомички выдали. Кого-нибудь из дома престарелых, пожалуй.
«Упаси боже, неужто из дома престарелых?» — испуганно подумала Сальме и спросила:
— Есть у вас кофейные зерна? Настоящий кофе?
— Нет, все забрали на свадьбу.
— Какая тут еще свадьба, если покойник в доме,— заметила высокая женщина.
— Значит, нет у вас кофейных зерен? — переспросила Сальме и подумала, что зерна наверняка найдутся где- нибудь в кладовой у Усача, но ей, старухе, он их не продаст. Другое дело, кабы спросила сноха...
— Неужто на этом свет клином сошелся? — сказал Усач женщинам, которые все еще судачили о свадьбе, и обратился к Сальме: — Есть хороший кофе в пачках. От души советую взять.
Он достал с полки пачку, взглянул на нее и произнес:
— Совсем свежий.
— Мне в пачке не надо, мне бы в зернах. Если зерен нет, я ничего не возьму. Сноха сказала, что я должна каждое утро пить крепкий натуральный кофе.
— Крепкий кофе вроде плохо действует на сердце,— сказала женщина в красном пальто.— Вот ведь и Тальвинг умер...
— Да разве Тальвинг пил кофе?! — вдруг рассердилась Сальме и направилась к выходу.— Тальвинг пил водку,— пробормотала она.— Такой грузный был, как бугай.
Выходя, она снова высморкалась. «Умер так умер, чем тут поможешь. Вот и мой час, глядишь, пробьет. Костлявая постучится в двери: «Иди со мной! Уйдем в другую обитель! Не запирай за собой дверь, сюда ты никогда больше не вернешься, совхоз возьмет себе твою каморку».
Сальме вспомнила, как Хильдегард недавно снова обругала ее за то, что она ходила ночью по комнате: «Такая старушенция, а только и знает, что топтаться по нервам рабочего человека. Пользы от тебя никому никакой нет, только занимаешь совхозную комнату. Твое место в доме престарелых, туда тебя и отведут, нечего тебе вожжаться со своей снохой. К себе она тебя все равно не возьмет, помощи от тебя никакой, денег тоже. Случится похуже, чем с Хильдой Тирул, дочь взяла у нее триста рублей и сказала, что мать будет жить только в передней. И это своя собственная дочь, а не сноха!»
Сальме, сердито стуча палкой по заснеженным буграм на дороге, прибавила шагу.
Все это лишь зависть! Хильдегард сама ни с кем не уживется. Разве не сказала сноха, что место для кровати за шкафом всегда готово для Сальме, пусть она приезжает хоть сегодня. Но она, Сальме, не хочет, скучно сидеть одной целыми днями, как в тюрьме. Жизнь в городе стесненная, опять же спускаться на лифте сверху вниз нельзя, знакомых старух, с которыми можно было бы перекинуться словом- другим, тоже нет. Сноха сказала: «Зайди в кафе, городские старухи сидят там, сидят и судачат, в обеденное время и не протолкнешься, даже не поешь»,— и засмеялась. Упаси боже! Она всю свою жизнь работала, не привыкла к таким манерам. Нет, Сальме вовсе здесь не плохо, у нее своя комната, есть и знакомые, хотя ей до них все равно.
— Никого я не боюсь, государство мне пенсию дает, живу, как мышь в закроме, — громко сказала себе Сальме.
Проходя мимо почты, Сальме вдруг вспомнила, что оставила письмо дома. Это, конечно, так, но письмо не дописано, надо еще посидеть над ним да подумать, что прибавить, чтобы больная гриппом сноха могла бы посмеяться там, в городе.
Она решила все же сварить кофе из пачки, купленной в кивирском магазине. Но тут ей вспомнилось снова, что кофе будто бы плохо действует на сердце, и она растерянно остановилась посреди дороги. Что же делать? Упаси боже, вдруг что-то не так, с ног свалит, уморит?!
Когда она снова двинулась, побрела по парку, ей пришла в голову спасительная мысль: ведь сказала же сноха, что если ей, Сальме, понадобится вдруг помощь, пусть она идет на почту и заказывает телефонный разговор с городом.
И Сальме потащилась вверх по ступенькам на почту.
КАК ОБСТОЯТ ДЕЛА НАВЕРХУ
В почтовой конторе было много народу , все шелестели бумагой. Только что пришла почта, Мерле вынимала из мешка газеты и письма и сортировала их вместе с девушкой- почтальоном. Человек в зеленом свитере по-прежнему сидел за столом. У барьера стоял заведующий Киви реки м совхозным участком и нервно листал толстый список почтовых отделений.
Сальме стояла посреди помещения и смотрела, как тут все хлопочут. Люди молчали, почтальон царапала фамилии на газетах, строго щелкали счеты.
Сальме раздумывала, вполне ли серьезное дело привело ее сюда, по крутой лестнице... Звонить снохе. Ведь про обычные дела можно и в письме написать, бумага у нее есть, а когда кончится тетрадь, можно купить в магазине другую. Все-таки сноха человек занятой, стоит ли ее беспокоить по всякому поводу. Да еще она сообщала в последнем письме, что заболела гриппом. Сальме удивилась, что и врача не минует болезнь, ей-то все казалось, что врачи избавлены от всех хворей, они будто бы и не люди. Ага, вот он, повод! Ведь всегда прилично спросить, как чувствует себя сноха, надолго ли у нее эта хворь и не собирается ли она приехать в Кивиру, хотя Сальме совершенно не понимала, чем этот здешний воздух лучше, нежели в городе, как твердила сноха. Здесь те же самые машины, грузовики и тракторы, они всюду разъезжают, волоча за собой синюю гарь.
Заведующий участком нервно захлопнул книгу.
— Ничего здесь не найдешь,— буркнул он разочарованно.— Здесь только названия и индексы почтовых отделений. О санаториях ни черта.
На почте снова воцарилась напряженная тишина, только слышался шорох. Молчание неожиданно нарушил человек в зеленом свитере. Он резко щелкнул костяшкой, как бы в заключенье, и спросил:
— Что вы там, собственно, ищете?
Заведующий участком взглянул поверх головы человека в зеленом в окно, на дорогу, по которой с грохотом ехал синий колесный трактор, и объяснил:
— Ищу сына Тальвинга. Чтобы приехал на похороны. Но в этой книге ничего не найдешь.
— Разве у вас нет его адреса? — поинтересовался мужчина в свитере.
— Он позавчера уехал в Крым, в санаторий.
— Значит, еще не доехал. Если уехал поездом.
— Да, мать говорит — поездом.
— А разве мать не знает, куда он поехал?
— Не знает. Знала вроде, да какое-то трудное название... Забыла... в колготе.
— А те, кто давал ему путевку, тоже не знают?
— Председатель месткома, пожалуй, знает, но он уехал утром на автобусе в Тарту, на какой-то семинар.
Сальме подумала, что у нее-то адрес снохи всегда с собой: а вдруг понадобится. Вот ведь какая бывает беда, когда не знают адреса. Она усмехнулась скупо, но без недоверия.
Заведующий, тридцатилетний мужчина с розовым лицом, задумчиво оперся о барьер. Он не знал, что делать. Машина с телом покойника уехала в Тарту, а завтра вечером свадьба. Нужно же было этому Койту перед самой свадьбой сводного брата поехать в Крым. Странно, очень странно. Впрочем, так ли уж странно, ведь эти два парня совсем не выносят друг друга. А почему, никто не знал. Самое простое предположить, что поссорились из-за какой-то девчонки, поди тут разберись. Заведующему их ссора была безразлична, разве что разбудила в нем капельку любопытства.
— Может быть, вам надо позвонить в вышестоящий профсоюзный комитет, выдавший эту путевку? — предложил человек в зеленом свитере.
— Кто ее выдал?.. Вечная канитель с этой экскурсией в Ригу.
Человек в зеленом помолчал какое-то время, раздумывая то ли над накладной, то ли над словами заведующего. Наконец произнес задумчиво, будто прислушиваясь к звукам своего голоса:
— С экскурсией в Ригу... Как же так?
— Это шутка такая у студентов сельскохозяйственной академии. Так вы считаете, значит, надо бы попробовать позвонить в Тартуский комитет?
— Почему бы и нет? — согласился ревизор.— За вопрос по губам не бьют.
— А вот и бьют,— возразил заведующий.— Иногда даже убивают наповал.
Он с нетерпением приблизился к белому телефону, стоящему на барьере, и раскрыл телефонную книгу.
Девушка-почтальон пошла на обход, коричневая сумка ее из искусственной кожи была набита газетами. Сальме
отступила к стене, чтобы пропустить девушку, и проверила свой потайной карман — в нем ли деньги и паспорт. Сквозь черное пальто прощупывался на животе комок, все было в полном порядке, да и что могло случиться? Она потихоньку приблизилась к барьеру и замерла с вопрошающим лицом.
Тут заговорила Мерле, щеки ее все еще были красные, заплаканные.
— Что вы хотите?
г- Я хотела бы заказать разговор.
— С каким городом? С Тарту?
— Я хочу позвонить снохе. В Таллин.
— Номер знаете?
— У меня адрес с собой.
—... А номер вы знаете? — повторила Мерле громко, подумав, что старая женщина туговата на ухо.
— Сейчас. Сейчас найду, — закопошилась Сальме.— Вот сейчас, вот...— упрямо бормотала она, как будто кто-то отпихивал ее от барьера. Резким движением она распахнула полы пальто, и, если бы пуговицы были пришиты не так прочно, они бы все разлетелись по сторонам. Однако номера не было. Сальме принялась рыться в карманах еще усерднее, несколько раз ощупывала платье. Но чего не было, того не было.— Нет,— произнесла она.— Упаси боже, что теперь будет-то...
— Как же вы приходите звонить, а номера у вас нет,— сердито сказала Мерле.
— Быть-то был, а теперь нет... А поищу еще раз.
— Ищите, ищите.
— Номер можно узнать и по адресу,— произнес ревизор.
— Нельзя. Этот номер нигде не записан. Сноха сказала, что они не хотят, чтобы им звонил всякий кому не лень.
— Тогда дело другое.
— Может, он застрял где. Я все перерыла.
— А не остался ли дома? — с кислым лицом проговорила Мерле.
— Не может быть. У меня паспорт всегда с собой, вдруг упаду где-нибудь на дороге, тогда узнают мое имя, а то ведь и не знают. Дома оставить нельзя, там прочного замка нет, окно тоже ветхое, поди знай, кто залезет и заберет.
— Кому нужен ваш паспорт? — усомнилась Мерле.
— Не знаю. Вот осенью пропало три рубля.
— Небось сами и потеряли.
— Никогда в жизни ничего не теряла,— распалилась
Сальме.— Что ты говоришь такое, тоже мне! Есть в нашем доме воровское семя, и весь разговор.
— Храните свои деньги в сберкассе,—наставительно сказал человек в зеленом свитере.—Там никогда не пропадут.
— Так уж и не пропадут,—со знанием дела возразила Сальме и рассмеялась.— Одна старуха отдала туда свои деньги, а потом пришла взять и не получила: дескать, документы пропали и никто ничего не знает. Потом, правда, заведующего посадили, а толку-то что, женщина осталась без денег, как пес без кости.— Она презрительно взглянула на заведующую почтой.— Я никогда не отдам своих денег на хранение. Мне и хранить-то нечего,— торопливо прибавила она,—я все проедаю. Я ем сливки и масло, не знаю, для кого мне беречь деньги. И кофе пью. Сноха сказала, что я должна каждое утро выпивать кружку кофе...
— Где же был этот ваш номер? — оборвала ее Мерле.
— На конверте сноха сама, своей рукой написала, сказала, если что понадобится, звони.
— Там, в паспорте, у вас же был какой-то конверт,— устало сказала Мерле.— Покажите, я посмотрю.— И протянула руку.
— Постой, постой, — запротестовала Сальме.— Это не тот конверт, я могу и сама...
Но она все же вынула из паспорта письмо, расправила сложенный конверт.
— Вот видите, здесь этот конверт.
— Постой, постой! Это небось почтовая цифирь.
— Нет. Не бывает индексов, которые начинались бы с цифры пять. Сколько минут хотите говорить? Пятнадцать копеек за одну минуту.
— У меня деньги есть. Закажите, чтобы хватило, закажите десять минут.
— Это слишком много, о чем вам говорить десять минут? Закажем поменьше. Трех минут хватит?
— Закажите пять.
— Хорошо. Присядьте здесь у стены и ждите.
1 2 3 4 5 6 7 8