взяла палку у стены и осторожно зашагала, высокая, худая, вся в черном, лишь красный шарф на голове, как яркая листва клена. Не доходя до дорожного асфальта, она вдруг остановилась, резко повернулась и пошла обратно к магазину. Девушка удивленно подняла глаза от стойки, проглотила карамельку и мечтательным взглядом, как влюбленная, вопросительно посмотрела на Сальме.
— Дайте мне ту пачку, что побольше,— сказала Сальме.
— А вы не хотели...
— Ну да... — засмущалась Сальме.— Я возьму эту, лучше уж эту, чем ничего, залью кипятком и буду пить горячий. И то дело.
СОМНЕНИЕ НАРАСТАЕТ
Дома Сальме включила лампочку под потолком и присела за стол перевести дух, держа сумку с пакетом на коленях. Затем встала, подошла к кровати и сняла пальто. Такое красивое пальто нельзя бросать на кровать, пальто надо накрыть простыней и повесить на стену, чтобы чад, пар и пыль не портили его. Сальме принялась еще обшивать простыню по бокам, нащупав в ящике из-под мин иглу и нитку.
Наконец пальто было надежно обшито. Тем временем за окном совсем посветлело. Прогрохотал, сотрясая дом, гусеничный трактор, пес Хильдегард скулил в сарае.
Сальме принялась искать электроплитку. Только что, утром, плитка была под рукой, а сейчас, когда нужна, ее, конечно, нигде не сыщешь. Сальме пошарила под столом, но там плитки не было. Она принялась за ящики стола, задвинутые под кровать, но и там плитки не оказалось.
Плитка была в углу, за ведром с брикетами. Утром, в спешке, Сальме забыла ее там. Она сунула вилку в гнездо над столом и поставила согреваться алюминиевую кружку: кофейника у нее не было. Она ведь только недавно стала пить кофе, и пристрастила ее к тому сноха, когда гостила в деревне на крещение. Кофе в самом деле действовал на нее хорошо, голова уже не была по утрам такая мутная, совсем перестала кружиться, все как рукой сняло. Вначале Сальме отнеслась к совету снохи недоверчиво, но постепенно недоверчивость сменилась уважением. По мере возможности она стала советовать пить кофе и другим в Кивиру, особенно Элле Каур, которая часто страдала головной болью. Кофе очистит твою голову, сказала ей Сальме, но Элла не поверила. Сноха ее была дояркой и сама никогда не пила натуральный кофе, и как могла она что-то посоветовать свекрови. Все это питье кофе, мол, городские выкрутасы, выдумки фигляров, которые не могут придумать ничего лучшего. И сноха Эллы, крепкая краснощекая молодуха, так же презрительно смеялась над этой модой, как смеялась и сама Сальме в крещенские дни, когда ее сноха сварила кофе в этой же самой алюминиевой кружке и уговаривала свекровь выпить, настойчиво, но терпеливо, пока Сальме не отпила глоток-другой этого странного напитка, настоящего кофе, как сказала сноха. Постепенно Сальме пристрастилась к кофе, как порой трезвый человек понемногу становится пьяницей и уже не может прожить без горячительного ни дня. Разумеется, Сальме вовсе не превратилась в какого-то наркомана, но голова ее после питья кофе в самом деле становилась яснее, пожалуй, даже гораздо яснее, чем когда-либо раньше.
Вода в большой кружке уже закипала, когда плитка вдруг погасла. То ли отключили свет, то ли перегорели пробки. Она услышала сквозь стену, как хлопочет на своей половине Серафима Орешкина, и пошла узнать, что произошло с электричеством. Но обе они так и не доискались, что же такое стряслось.
Когда она пришла к себе в комнату, ей вдруг стукнуло в голову, а не наделает ли вреда этот кофе, ведь сноха говорила, что пить надо настоящий и причина человеческих бед в том и состоит, что люди не прислушиваются к голосу разума и больше полагаются на привычки и предубеждения.
Можно ли пить кофе из этой пачки?
Сальме внимательно оглядела пачку. На этикетке была изображена негритянка с большим глиняным кувшином на голове. Совсем странно, непонятно, почему этот кувшин стоит у нее на голове.
Сноха говорила, что кофе должен быть свежий, недавно молотый, если же он выдохся, толку не будет никакого.
Сальме весела в руках пачку. Поди узнай, свежий ли он, давнишнего помола. Она совсем забыла спросить об этом в магазине. Надо бы вернуться и задать вопрос, но эта долговязая девчонка, пожалуй, не знает и сама, а пьет она кофе так, для фасону, а не ради здоровья.
Сальме принялась искать очки. Они были в коробочке с ватой, чтобы не разбились. Кроме дужек, к очкам была прикреплена тесемка, чтобы обвязывать вокруг головы. Сноха сказала, что тесемку носить некрасиво, но Сальме не стала ее слушать. Упаси боже, а если очки разобьются, что тогда делать? Пальто, идя в магазин, она, Сальме, надевает, кофе пьет, но что касается разговора об очках, это она пропускает мимо ушей, не хочет ничего слушать ни об очках, ни о ключе. Ключ тоже должен быть на крепкой тесемке, чтобы не потерялся.
Она надела очки и снова принялась изучать пакет кофе. В очках она видела хорошо, только боялась испортить зрение, надевая их по всякому мелкому поводу. Очки портят зрение, чтение портит тоже. Она работала весь свой век и изрядно устала и теперь, на пенсии, не станет растрачивать себя на всякую всячину.
На пакете были четко написанные, но не эстонские слова, Сальме ничего не поняла. Вот придет из школы Галя, можно будет спросить у нее. К бригадиру не подойдешь, не спросишь, у него разве что можно узнать, который час.
Она недоверчиво разглядывала пакет. Сколько же надо положить кофе на эту кружку? Сноха наставляла, что можно класть две полные ложки молотого кофе, а сахару сколько душа просит, но потом сказала еще: да ведь много сахару не на пользу. Сальме слушала это, и ей было странно, с самого детства не так уж и много перепробовала она сахару. Еще более странно было видеть, что сноха, умная, ученая женщина, пьет кофе вообще без сахара. Сальме попробовала и сама, но кофе оказался таким же горьким, как то лекарство, которое прописали ей в поликлинике от склероза и которое даже ночью, во сне, сводило скулы.
Попробуй-ка узнать, сколько ложек кофе надо положить из пакета на кружку кипятка?! Сноха сказала, что пить жидкий кофе нет никакого толку, что он не подействует на давление крови. А что, если кофе в пакете уже немного выдохся? Что, если положить три ложки — и была не была?!
Она собиралась уже затопить плиту, когда ей вспомнилась одна газетная статья, где говорилось, что слишком крепкий кофе плохо действует на печень и на сердце.
«Упаси боже! — пробормотала она, вставая.— Беды не оберешься, ежели начнешь...»
Сальме поставила электроплитку обратно в угол и принялась, держа в руке ножницы, спарывать простыню с пальто. Зря она спешила, могла бы ведь подождать немножко и оглядеться. Вскоре она снова оделась, взяла висячий замок и закрыла дверь. Ключ болтался у нее на шее, на тесемке под одеждой. Так когда-то, бывало, носила ключи ее мать, и Сальме тоже теперь стала это делать. В коридоре она взяла в руки палку от метлы. Ее мать никогда не ходила с палкой, в этом Сальме далеко до нее, но мать не пила и кофе и у нее не было такой снохи, да и не могло быть, потому что все ее дети были девочки.
О ЛЮБВИ И ВЕЩАХ ИЛИ НАОБОРОТ
По дороге, обсаженной березами и липами, навстречу Сальме шла машина «скорой помощи». Старушка едва успела отскочить на обочину. Того гляди задавят, им-то что! Кто же это на тот свет отходит в Кивиру? Гонят на бешеной скорости, чтобы оказать помощь?! Сальме оглянулась, куда сворачивала машина. В ней проснулось любопытство — она готова была интересоваться каждой мелочью, подглядывать хотя бы вполглаза из-за занавески на окне. Машина подъехала к старому господскому дому и, скрипнув тормозами, резко остановилась перед входом.
Кто же это, ради кого в Кивиру примчалась эта необыкновенная машина? Сальме перебрала про себя всех своих соседей, затем и жильцов второго этажа. Может, у них там что-то стряслось: аппендицит, кровоизлияние или паралич? Стоит ли удивляться, сколько они все пьют.
Ноги Сальме шли сами собой знакомой дорогой, теперь же и мысль ее побежала изведанной тропой. Она вспоминала, как болела в прошлую весну — лежала с воспалением легких. Правда, сноха говорила на крещение, что это было не воспаление легких; во всяком случае, Сальме очень ослабела. Целых три дня не выходила из комнаты, валялась и чего-то ждала, бог весть чего. Хильдегард в один из этих дней злорадно заглянула в щель приоткрытой двери, вся сгорая от любопытства, и сказала, вернее, куснула соседку: «Разве кто придет навестить тебя здесь, так и останешься лежать!» И затворила дверь, ей пора было идти в телятник. «Так уж и останусь? — подумала Сальме.— Постучусь в стену, небось Орешкины услышат; тоже мне разговор — не помогут. Помогут наверняка, если постучусь, Александр или Серафима догадаются, что мне чего-то нужно; не стоит и слушать зловредные речи!» Но стучать она не стала, на следующий день пошла в контору и пожаловалась, что вот уже который день больна, плохо ей, боится — останется хворая одна. Заместитель директора сразу пошел ей навстречу и отправил ее на машине в больницу... Это и не было воспалением легких, а что именно, неизвестно, доктор что-то написал в истории болезни. Когда же Сальме стала расспрашивать, он только улыбнулся и велел отогнуть рукав, чтобы измерить давление крови. Нет, это не воспаление легких, сноха тоже говорила. Да и какая разница, главное, что сон и аппетит прекрасный, хоть серого волка проглотила бы.
Она уже почти пришла, тяжело дышала на лестнице почты, опираясь на палку. В городе квартира ее сына выше, прямо под самыми небесами, хорошо слушать шум ветра и голоса птиц, как говорит он сам, сын. В доме у них лифт, но она избегала входить в него одна — а вдруг не справится со всеми этими кнопками, и тогда лифт может застрять между этажами, как написано в одной книжке; лифт может провисеть несколько дней, а то и неделю, прежде чем придет механик и выручит ее. И что ей тогда делать между небом и землей, если и здесь, на твердой земле, когда она на своих двоих да с палкой, время тянется ужасно медленно. Нет, такие штучки не по ней, все это городские выдумки, да и только. Она будет ходить на своих двоих, пока ноги ее носят. На других надеяться нечего, с чужой лошади скорей упадешь. Вначале может показаться, что не упадешь, но пройдет время, и ты сверзишься в грязь или снег. И тогда не поможет никакая карета «скорой помощи»: кто лежит на земле, на ней и останется, что бы он сам ни говорил. Всегда надо сперва повозиться, прежде чем вскарабкаешься вверх, к двери с синей вывеской, откуда доносится треск горящих сосновых поленьев. Рядом другая дверь с дощечкой — «Парторг». Там у нее никаких дел нет, она пришла лишь, чтобы купить конверт и марку. К парторгу у нее давно уже нет никаких дел. Когда она ушла на пенсию, обрела свою правду-справедливость.
Наконец-то Сальме поднялась по лестнице и перевела дух, набираясь смелости, чтобы войти в помещение, где царил дух, с которым она была не вполне в ладах; это было учреждение, где был свой особенный запах: пахло бумагами, печатями и клеем. И чем-то еще. Пахло почтой. Сальме оставила палку от метлы в коридоре и потащилась в дверь.
Незнакомый человек в зеленом свитере сидел за столом и с глубокомысленным видом что-то высчитывал. Заведующая
почтой стояла у печи, скомкав носовой платок, по лицу текли полоски слез, глаза красные. Сальме подошла к барьеру и стала ждать, согнув в локте правую руку, склонив голову набок. Она рассматривала бланки для телеграмм. На них были пестрые цветы, тюльпаны и гвоздики, на одном даже две большие красные розы. Сальме собиралась с духом, было неудобно спрашивать конверт у незнакомого мужчины, а заведующая все еще не переставала плакать, и то хорошо, что сумела ответить на «здравствуйте». Молодой человек сосредоточенно считал, не поднимая головы, постукивали костяшки счетов.
Сальме разглядывала все, что тут делается, словно любопытная девчонка. И ей вспомнилось, что завтра вечером в клубе свадьба. Не связаны ли эти слезы со свадьбой, ведь в Кивиру все обычно валится в одну кучу — хоть ты человек, хоть животное. Здесь все сливалось воедино: породы скота, национальности, свадьбы, похороны, рождения и смерти. Все было как бы одно, существовал лишь один общий Кивиру: краснолицый, синеглазый, кряжистый и прочный, чуть пьяный, чуть придурковатый. Да и браки здесь были частенько запутанные, ведь человек на этом свете всего лишь искатель, плутает, как жук в потемках.
Так-то вот, теперь, значит, на очереди свадьба.
Прежде чем бригадирский Айвар, то бишь сын жены бригадира Айвар, решил жениться на продавщице, он ходил на почту. Почему у него вдруг изменились склонности и симпатии, не знает никто. Действительно ли у продавщицы Ийви было больше мебели или, попросту говоря, она жила побогаче? Если правда, что ж, можно было лишь пожелать молодому человеку счастья: он сумел разобраться в ценности вещей, не в человеке. Ибо человек смертен, а вещи вечны; каждому поколению мерещатся только вещи в их новых связях; человек остается все тем же, он выбирает себе кровать или стол, засыпает сладким сном, потом просто спит, ест за столом, дремлет после дневной работы, уронив голову на стол, и под конец спит и видит во сне только кровать и стол. Человек, то есть женщина, все меньше его интересует. Мужчина женится на новой женщине, а кровать и стол он берет с собой как что-то вечно живое, закаленное в испытаниях. Мерле, работавшая на почте, была привлекательнее, дороднее и румянее, чем продавщица Ийви. Девушка, за спиной которой целый магазин с товаром на полках, и должна была выйти на первый план, заслонив другую с ее румянцем. Хотя магазин и не принадлежал Ийви, что-то в нем было неотъемлемое от нее. И вот в подержанном
сердце Айвара вспыхнул огонек — жарче, чем радужная стружка, бегущая из-под резца его станка.
Или как еще обстояли дела на самом-то деле?
Как бы то ни было — приближалась свадьба, без особых, правда, бубенцов, но с раскалыванием чурбана и прочими озорными шутками.
А печь гудела, чтобы хоть немного согреть мансарду, и ревизор щелкал на счетах, чем-то неотразимо напоминая жучка-точильщика, который превращает дерево в прах и крошку.
Или, может, дело было еще хуже, делопроизводство передавали в другие руки?
Было время, когда в этом помещении под самой крышей устраивали вечеринки и у барьера, где сейчас ожидали покупателей стопы «Нооруса» и «Библиотеки «Лооминга», стояли в ряд пивные бутылки и среди них «Вируская белая» — пастух с трубой. Времена эти были не так давно, еще когда сноха гостила у Сальме.
Сальме постаралась выстроить фразу по-книжному, прежде чем сказала с праздничной медлительностью:
— Извините, пожалуйста! Мне очень требуется один конверт для письма.— И когда незнакомый человек поднял от бумаг рассеянный взгляд, блуждающий в мире цифр, Сальме прибавила столь же торжественно: — С маркой!
Поистине геройством было для Сальме говорить красиво; она толком не знала всех этих слов, да еще во рту не хватало зубов. Сальме недоверчиво улыбнулась, скривив губы.
Мерле, шмыгая носом, подошла к стойке, взяла со стола одной рукой конверт с маркой — на конверте был изображен дом отдыха в Нелиярве — и протянула Сальме. Другой рукой она поднесла к глазам носовой платок.
— Пять копеек,— тихо и как бы покорно произнесла она.
Сальме ощупью искала кошелек в надежде, что достанет
его, не расстегивая пальто. Но нет, кошелек был глубоко, в кармане передника, пришлось все же расстегнуть пуговицы черного пальто. Кошелек был еще в одном кошельке, сшитом из синего ситца и перевязанном тесемкой, а тесемка была еще и пущена вокруг пояса; почти так же хранила деньги ее мать, когда у нее хоть немного их было. Несколько раз вокруг пояса, да еще кошелечек в кошельке, как надобно на этом свете, где все легко потерять. Застегнуть, да завязать, да еще раз перевязать. Наконец показался зеленый, с «жабрами» кошелек, в котором хранился паспорт, была трехрублевка и пригоршня меди. Сальме пожалела, что не вынула пяти копеек дома, скорее заплатила бы, хотя ни она сама, ни девушка с почты никуда не торопились.
Незнакомец кашлянул и продолжал стучать костяшками счетов, он успел вынуть из ящика стола пакеты с марками и теперь подсчитывал, на какую они сумму, прилежно и не отвлекаясь ни на что, будто автомат. Даже когда Сальме уходила, он не поднял головы. Да и что значила для него какая-то старуха, если он обязан был высчитать стоимость государственного имущества и составить акт для этой девушки с кислым лицом, которая сейчас опять вернулась к теплой печи. Ее любовь разбита, она стала чужой сама себе; глаза любви смежены, ее собственные глаза открылись на все, они сверкают от слез, да, у нее нет мебели, а у той, другой, мебель есть — стимул для большой любви?!
Сальме защелкнула кошелек, сунула его в кошель и завязала тесемкой, неуклюже запрятала под пальто, в карман передника, и рукой в черной рукавице осторожно взяла конверт, будто это была птица.
1 2 3 4 5 6 7 8