Флоря заметил это и смущенно улыбнулся, стукнув деревянной ногой об землю.
— Наш «Буденный» стучит три раза,— сказал Митря, стараясь казаться веселым.— Так мы звали Баранту, капитана лагеря, за его усы.
— Спасибо Березову,— тихо пробормотал Флоря. После долгой разлуки встреча была натянутой.
Некоторое время они молчали. Митря смотрел вокруг, на домик под красной черепицей, на цветущие рядом ирисы и нарциссы — фиолетовые ирисы, белые нарциссы.
— Ты давно здесь?
— Нет, только с весны. Я здесь отдыхаю. Ты тоскуешь по нашей весне?
Митря отрицательно покачал головой:
— Тоскую, да не по ней. Я понимаю, что время не подгонишь.
— Так о чем же? Все твоя старая забота? Митря подтвердил кивком головы.
— Я тебе расскажу один случай, и ты лучше поймешь меня. Так вот, как мы условились с доктором Березовым, встретился я с ним в одном месте (я записал, как оно называется, в книжку); там мы сели на пароход и поплыли по московскому каналу.
— Здорово! Тебе было что посмотреть!
— И правда, повидал я много, и все мне понравилось. Я и говорю: раньше здесь ничего не было, и все, что видишь,— это дело человеческого разума. Там дальше, к северу, где прежде пшеница не вызревала, я увидел новую пшеницу, скороспелую, как раз годную для короткого лета тех краев. Потом я видел села да села, построенные совсем недавно вдоль болот, где воду обуздали каналами. То тут, то там — пруды и защитные лесочки от бурь. Где была пустошь болотистая, теперь ширятся поля. А в прудах полно рыбы. Снова повторяю: много красивого в природе, но горы, озера, моря и леса испокон веков были красивы, а то, что человек создал умом своим и руками из пустыни, из болота, из ничего — то кажется мне лучше всего. Мир становится просторнее, бедняки страдают все меньше; земля все тучнеет и расцветает, не то что раньше. Правда, и в других странах напридумывали много такого, чего не было вчера, но лишь на муки и на погибель народу.
— Это, Митря, тебе Березов объяснял?
— И он мне объяснял, но еще больше меня научило свое же горе.
— А чего тебе так горевать, не понимаю. Скорее радоваться надо.
— Я-то горюю потому, что все об одном думаю: и у нас в Дрофах люди могли бы жить немножко получше, полегче, да только пустошь пустошью и остается... Так вот, как я тебе и говорил, везет меня Березов и объясняет все, совсем как агроном какой-нибудь...
— Эх, Митря, хороший человек Березов...
— Хороший, дельный человек. Всякий раз, как мы встречаемся, он хлопает меня по плечу, и это мне нравится. Повез меня Березов в огороднический колхоз, братец Флоря, от Москвы два-три перегона. Называется этот колхоз «Память Ильича». Видел я и другие такие коллективные хозяйства, посмотрел и этот. Рассада помидорная, перечная, огуречная под стеклом на больших грядах. Опять думаю: «Хорошее дело». Вижу клуб, где собираются огородники и огородницы, читают газеты, слушают радио, о политике толкуют. Тут я думаю: «А это еще лучше! Так бы и у нас на родине вывести земляков из темноты!» И вот прихожу в сад, а там два-три домика полны ребятишек. Несколько грудных, а больше лет так двух-трех, остальные постарше. Игрушек в комбате — куча, а в спальнях у малышей кровати чисто застелены. Только-только отобедали, и теперь три или четыре няньки укладывали их в постель. Наигрались они вволю, наелись досыта, а теперь малышам спать надо. Матери работают, и никакой им мороки. Опять думаю: «А у нас в Малу Сурпат — одно горе! Какие уж там игрушки, какая еда, какой сон!» Когда-то одного из моих братишек, который был бы теперь моим «старшим», свиньи разорвали: был ему годок от роду, лежал он в тени в корытце, а мать недалеко по делам отлучилась. Годовалого того братишку тоже Митрей звали, в его память и меня Мптрей нарекли. И я бы мог лежать в том корытце. Эх, друг ты мой, как увидел я этот дом для деревенских ребятишек, так меня и взяло за сердце, отошел я в сторону, не могу слез сдержать. Коровы, козы, птица выделены в отдельное хозяйство, для прокорма этих детей, а также и тех, кто уж не может работать,— старух и стариков. Все хорошо, все, что я видел, мне понравилось, но детей этих не могу я забыть. Так и мерещится мне брат мой Митря, который мог бы куда лучше меня быть, а вот нет его, погиб, словно какая букашка.
Кузнец молча выслушал весь рассказ. Потом спросил:
— Так ты об этом горюешь?
— И об этом и о другом.
— Эх, Митря, друг, сам ты себя изводишь.
— Может, и так. Березов говорил, будто бы есть у меня признаки желтухи.
— Да, ты немножко свихнулся с тех пор, как все здесь повидал. Знай, Митря, дружище, недалеко время, когда и у нас наведет порядок партия. Скоро войне конец. Разобьют советские люди немцев; может, и я поеду и вроде твоего сибиряка трижды стукну своей деревянной ногой о берлинскую мостовую. Свергнем хозяев, разделим землю между мужиками, прогоним эксплуататоров-предпринимателей, государство возьмет заводы в свои руки, и мы изготовим вам, пахарям, машины, разные орудия. Будем руководиться наукой и всеми новыми открытиями и создадим у себя тоже новое государство, такое, как здесь.
Митря вздохнул:
— Но когда же это будет?
— Эй, Митря, дружище, мне кажется, болезнь твоя называется нетерпеньем.
— Правда твоя, Флоря, сижу как на угольях. Боюсь, как бы не помереть раньше.
Кузнец хлопнул его по плечу:
— Мы еще поживем, все застанем. Ты видел в Москве Красную площадь?
— Видел.
— Ну, тогда знай — там будет самый большой парад после победы. А в Мавзолее Владимира Ильича был?
— И там был. Владимир Ильич словно живой лежит. И Кремль я видел, над ним красные звезды горят...
— Запасись, Митря, терпением,— перебил его кузнец.— Научись и ты быть спокойным, как эта земля, которой конца не видно, и учись тому, чего еще не знаешь, ради тех времен, которых ждешь.
— Ты прав,— вздохнул Митря,— буду учиться.
— Видишь ли, Митря,— продолжал кузнец после некоторого размышления,— я думал подождать с тем, что хотел тебе предложить. Однако вижу, время уже настало.
— А что предложить?
— Близится, Митря, и для нашей несчастной родины час освобождения. Демократия тогда возьмет власть. Все, что будет делаться и перестраиваться, пужпо будет защищать, значит, нужна и новая народная армия.
— Я слышал о дивизии имени Тудора Владимиреску,— так и вскочил Митря.— Ты помоги, брат, устроить меня туда!
— Потерпи, Митря, потерпи, парень,— увещевал его кузнец.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
МЕЛЬНИК ГИЦЭ НУЖДАЕТСЯ В СОВЕТАХ БАРИНА
В Малу Сурпат у Гицэ Лунгу мельница молола жерновами, а крестьяне языками. Здесь сошлись разные люди не только из Малу Сурпат. Одни с мешками в телегах, другие с котомками за плечами. Эти последние, бедняки и вдовы, мало зерна принесли молоть, мало и слов осмеливались вставить в разговор. У кого же на телегах были мешки, брали иногда в оборот и самого мельника. Судачили, чтоб скоротать время и, может, кое-что о своих разузнать. Старались хоть что-нибудь вытянуть из Гицэ Лунгу, который нет-нет да бывал иногда в поместье Хаджиу. У господина Кристи было радио, а по радио болтали и такое и сякое про чертову политику. В Хаджиу было известно, что война у немцев идет хорошо и политика тоже.
Уж так хорошо — чтобы так было всегда и тем, кто в Берлине, и этим нашим, бухарестским, которые потянулись за ублюдком с усами, словно у майского жука. Видно только, гонят их русские назад и лупят так, что лишь искры летят. Господин Кристя будто бы говорит, что немцы-де сегодня отступают, чтобы еще крепче напасть завтра, что у них есть какие-то машины с ядовитым дымом.
Ну, этому пусть верит господин Кристя и те бухарестские, которые опустошили страну и против нашей воли погнали детей наших на бессмысленную гибель. Еще говорит Трехносый, будто немцы выдумали какие-то машины, что испускают лучи смерти. Кое-что и получше надумали: собирать здесь все, что у людей припасено из еды и питья, и увозить на поезде к себе. И одежу, и обстановку, и железо с крыш погрузили в Молдове в вагоны и утащили в Германию.
В ту пятницу, когда посудачили уже обо всем, Стойка Чернец, прозванный Рыжебородым (у него только-только начала седеть борода), обратился к мельнику:
— Эй, Гицэ, а что поделывает твой братишка Митря?
— Да я откуда знаю? Я от него никаких известий не получал.
— Я слыхал, Гицэ, будто пропал он там в степях.
— Все может быть. Не я его посылал. Чернец засмеялся.
— Хочешь сказать, что он сам отправился, ради собственного удовольствия?
— И этого тоже не говорю. Если выпала ему судьба погибнуть, отслужим панихиду, как положено. Говорят, москали загнали немцев и наших в ледяную пустыню и держали там, чтобы все померли от голода и холода. А пробовали наши выбраться, так москали били по ним из пушек и не пускали. Говорят, там и погиб мой бедный брат. Съели его волки, только ноги одни оставили, потому были они в сапогах.
Разговор шел под навесом в самую полуденную жару. Все столпились в кучу и слушали. Волы жевали в упряжках; мельница глухо тарахтела.
— Что же теперь тебе делать, Гицэ Лунгу? — притворился опечаленным этот чертов Стойка Чернец.— Ведь тебе остался надел бедного Митри.
— Какой там надел? Клочок земли. Ничего он не стоит.
— Нет, стоит,— поддел его Чернец.— Вот ты-то не пошел на войну, а меньшой брат пошел и землей тебя наделил.
— Перво-наперво,— уклончиво ответил Гицэ,— перво-наперво, эта Митрина земля в залоге у барина.
— Как же так? Ты заложил, что ли?
— Так вышло, что барин удержал землю за долги Митри. Чернец зло рассмеялся:
— Добрую сделку совершил бедный парень. Гнул спину столько лет без жалованья, без одежи и задолжал еще Кристе родительское наследство.
— Жалованье он получал.
— Да! Знаем мы. Его и кормили? Тоже знаем.
— Землю я выкупил,— поспешил добавить Гицэ.
— Это хорошо. Хоть что-то будет у парня, когда он вернется.
— Как же вернется, коли он погиб?
— Ну, это бабушка надвое сказала, Гицэ. Ведь говорили так и про других, а потом оказывалось, что они живы.
Стойка Чернец поднял свои колючие глаза, но тут же выражение его лица смягчилось, как только он увидел рядом Настасию. Девушка загорела и похудела, но по-прежнему носила в волосах цветок. В ее карих глазах не было ни слезинки. Она твердо смотрела на собравшихся, подняв свою головку выше, чем обычно.
— Дядя Чернец,— сказала она,— пришла весточка, что Мит-ря не ногиб. Он жив-здоров, как я и ты.
— Тогда уже скорее — как ты. Ну, очень рад.
Мелышк левой рукой почесал за ухом, а правой нащупывал стул, чтобы опереться.
— Хорошо, коли так,— пробурчал он себе под нос словно не своим голосом.— Откуда ты узнала, а? Писал он тебе, что ли? Ведь он теперь великий грамотей,— ухмыльнулся Гицэ.— Я и этому радуюсь.
—• Да уж видно, как ты радуешься, Гицэ Лунгу,— подпустил шпильку Чернец.
— Так и запомни, что я радуюсь,— проговорил Гицэ,—Значит, он писал тебе?
— Не писал он мне,— ответила Настасий, не глядя на него. Тогда вышла вперед чернобровая, раскрасневшаяся от солнца
Уца Аниняска.
— Иди-ка ты, дорогая, домой! — подтолкнула она ее.— Дай я ему сама скажу.
Настасия ушла. Мельник мрачно смотрел ей вслед, стиснув зубы.
— Ну? — обратился он к Уце.— Чего молчишь? Говори.
— И скажу,— засмеялась Уца, показывая все свои зубы.— Только ты не смотри на меня так нежно, а то пропала моя головушка. Этой ночью как снег на голову свалился Динкэ Ипэтеску. Погодите, не волнуйтесь...
Под навесом зашевелились.
— Погодите, не волнуйтесь. Наши мужики еще не возвращаются. Но ждать их уже недолго. Динкэ Ипэтеску случай вышел. Большое сраженье было целых две недели. Москали прорвали фронт в одном месте, Уманью зовется, и погнали немцев. Они так побежали, что и не догонишь: вся Молдова полна зайцев. Немцы только приостановятся, чтобы нагрузить вагоны продуктами, и айда дальше от страху вовсю улепетывать. Среди этих беглецов были и наши — и Динкэ самый первый угодил домой. Пришел и ушел, даже начальство не пронюхало. Уж рада была Динкина По-румбица. Ведь не прожили и трех дней после свадьбы, как ушел молодой муж сложить свои косточки неведомо где. А вдруг явился. Назавтра в обед приходит Порумбица ко мне — ведь я ей тоже крестная — и все мне рассказывает. Кто погиб, кто жив остался. Жив Иримия Робу с хутора, и Санду Кэлугэру из Поарта Сату-луй, и Николае Григорицэ, полевой сторож, и другие, всех она мне перечислила, как говорил ей Динкэ. Жив, говорит, и Митря Кокор, в плену он у москалей. Я тут же позвала свою другую крестницу и передала ей добрые вести, чтобы она пошла и вам сказала. Не погиб Митря. Он, слыхать, теперь уже унтер-офицер.
— Как? Ну, тогда это не он,— пробормотал мельник.— Голодранец в унтер-офицеры вышел, ну кто видал этакое?
— А ты поверь, красавец. Динкэ знает, что говорит. Нету на свете и на русской земле другого такого Митри Кокора, на которого все радовались бы, даже Дидина. Мне всегда такие парни по нраву были, он один только и остался. Что же ты, Гицэ, и не улыбнешься?
— Улыбаюсь,— пробурчал мельник, спохватившись,— и радуюсь, ведь Митря мне брат родной.
Мельница остановилась. Мужчины и женщины разошлись. Нагружали мешки на телеги, взваливали котомки па плечи, собирались в дорогу.
Мельник, задумавшись и что-то бормоча, стоял под навесом; он покачивал головой, считал на пальцах и смотрел пристально вдаль воспаленными, красными глазами.
— Хм-хм! — сухо покашливал он.— Кто это? Куда идешь? Это был механик, бородатый седой немец с красным носом.
Он еле волочил ноги по двору и обмахивался соломенной шляпой. На нем был широченный парусиновый костюм, весь в масляных пятнах. Когда-то он жил в именье Трехносого. Потом перешел на мельницу, но не поладил с Гицэ Лунгу, как не ладил и с барином.
— Недоносок ты, немчура...— пробурчал Лунгу.— Эй, Франц, я тебя спрашиваю, куда ты идешь?
— Немножко иду в корчма...— ответил Франц, продолжая обмахиваться шляпой.— Я не Франц, я — герр Франц.
— Брось, не гордись, что ты какой-то там герр. Слышал небось, как русские лупят немцев.
— Это не мой дела. Я прошу называть меня герр Франц.
— Хорошо, хорошо. Ты отпирал ящик со вторым гарнцевым сбором?
— Нет. Открою, когда будем вместе. Я повесил от себя замок с секрет. Я не доверяй, когда пошел в корчма, что ты не взял больше, чем я.
— Вот чертово отродье,— недовольно пробурчал Гицэ.— И с этим морока. Куда ни повернись — везде жулики. Я вкладываю капитал, машины, запасные части, а у него одни лохмотья. Кроме жалованья, я ему еще и из второго сбора выделяю. Правда, он все это дело и оборудовал, все умеет делать, дьявол, да ведь за мой счет. Смеется, когда говорю, что делить второй сбор пополам неправильно. Говорит, в воровстве такой закон — все пополам! Хотя бы он копил деньги, а то все уходит у него сквозь пальцы... Надо у себя здесь завести корчму. Зачем его будут обирать другие, когда я сам могу это делать? Ишь ты, повесил свой замок с секретом!
— О чем это ты?
Это была жена его Станка.
— Про немца говорю, черт бы его побрал! Навесил замок с секретом на второй гарнцевый сбор.
— Так тебе, Гицэ, и надо, раз водишься ты со всякими прощелыгами. Пойди-ка, прошу тебя, полюбуйся еще на другое; за этим я и вышла тебя позвать. Послушай-ка мою проклятую сестрицу, как она мне все время перечит. Я ей говорю, что парень погиб, а она смеется.
Гицэ надул губы, сложив их пятачком. Даже позеленел от злости.
— Что же делать? — заскрежетал он гнилыми зубами.— Я говорил с батюшкой Нае. Не смеет он дать добрый совет бедной сиротинке. Требует сунуть ему в лапы пять сотенных за молитвы да поклоны пречистой. Когда он прочитает, мол, известные ему молитвы, тогда заскучает девчонка о монастыре. Как будто бы я баба, чтобы так меня обдуривать.
— Гицэ, Гицэ,— запричитала жена, перекрестившись при этом,— наши дочки только помянули Настасий о земных поклонах в Цигэнешть, а она так и набросилась на них и по губам нашлепала.
Мельник хлопнул себя по лбу и вытаращил глаза на Станку.
— Черт... ну, пойду расправлюсь с ней. Жена остановила его:
— Ради Христа, не ходи, Гицэ, не бей ее, Гицэ! Она ведь сумасшедшая, выскочит в окошко и побежит вопить по селу, что хотели мы ее убить, чтобы забрать ее приданое.
Станка уговаривала его, пока он не утихомирился.
— Тогда чего ты от меня хочешь? — запыхтел мельник.
— Уж лучше добром, лучше лаской, Гицэ.
— Ого-го! — скривился Гицэ.— Пойду-ка улыбнусь ей, словно барыне.
— Погоди, Гицэ, не теряй головы, Гицэ. Примочи немножко глаза холодной водой. Постой немного тут да иди обедать! Только не задерживайся, чтобы щи не простыли.
Гицэ Лунгу направился к своей берлоге в пристройке возле мельпицы.
— Я успокоюсь, ты не бойся. Выпью стопку и успокоюсь. Только знай, жена, мой меньшой брат не пропал. Аниняска из-вестье принесла.
— Господи боже ты мой,— запричитала женщина, схватившись за голову.
— Замолчи, теперь уж я тебе приказываю успокоиться. Все-таки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17