А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

«Митря Кокор»
Роман (румын)

ГЛАВА ПЕРВАЯ
КАК ОСТАЛСЯ СИРОТОЙ МИТРЯ КОКОР ИЗ МАЛУ СУРПАТ
На краю пустоши над рекою Лисой поселились крестьяне,— давно это было, лет сто тому назад. Назвали они село «Малу Сурпат», потому что Лиса прорыла там обрывистое русло и в бурное половодье обваливала крестьянскую землю, подмывая берег, па котором стояло село.
А пустошь мужики назвали «Дрофы».
Они говорили:
— Там у барина самая лучшая пшеница растет.
Часто со стороны степи в вышине плыли по ветру стаи тех птиц, от которых и получила она свое название.
— Ну, какая это пустыня? Сколько сел можно бы понастроить, да старый Мавромати оставил сыновьям наказ — никому не позволять там селиться. Дрофы — это золотое дно, да все богатство гребут господа, а мы живет в тесноте, гнием в бедности.
Летом выезжали крестьяне в поля, перебираясь через Лису по шаткому мостику, висевшему между обрывистыми берегами. Приближаясь к Воловьему колодцу, уже можно было почувствовать запах спелой пшеницы, доносившийся из Дроф.
— Как хлебушка белого хочется,— скажет, бывало, кто-нибудь.
Остальные смеются. Однажды кто-то посулил:
— Подожди, запашем мы пустошь, когда наступит второе пришествие!
Слова эти, еще неясные ему, услышал Митря Кокор, когда было ему лишь одиннадцать лет от роду. Засмеялся и он.
— А ты чего смеешься? — спросила мать, обминая поудобнее солому рядом с ним в телеге.
— Да просто так.
— Когда не понимаешь, нечего скалиться.
— А я понимаю.
Отец правил парой караковых лошадей. Он повернул голову и ухмыльнулся:
— Митря башковитый, надо его в ученье отдать.
— По зубам ему лучше дать, чтоб не встревал, когда старшие говорят.— И мать хлопнула сына по губам. Митря проглотил слезы и умолк.
— Больше ничего не скажешь?
Митря упрямо наклонил голову и отвел в сторону черные злые глаза.
Женщина снова ударила его.
— Что ты бьешь его, Агапия? — обернулся отец.
— А ты смотри, как он глядит на меня,— сущий разбойник.
— Агапия, оставь парнишку.
— Не оставлю! Ты, Иордан, не мешайся, я над ним хозяйка. Попробует еще разок так на меня смотреть — шкуру спущу. Такими глазами и ты поглядывал когда-то, да я тебя обломала. Обломаю и Митрю.
Мужики из Малу Сурпат, щедрые на всякие прозвища, Агапию Лунгу звали Скурта, потому что эта приземистая сварливая толстуха была Иордану только по плечо. А Иордана, из рода Лунгу, прозвали Кокор за длинный с горбинкою нос и за то, что ходил Иордан ссутулившись. Был он человек добрый и тихий. Жена допекала его, помыкала им и в будни и в праздники. Даже на стул взбиралась, чтобы поближе пялить на него глаза. Он давно смирился, но Митря, с виду вылитый отец, унаследовал норов матери. В примэрии его записали по отцовскому прозвищу, так что звался он не Митря Лунгу, а Митря Кокор. А еще унаследовал он от отца привычку мрачно молчать и поглядывать на всех искоса. Иордан любил его, но Агапия измывалась над Митрей. Она говаривала:
— Лучше бы мне его жеребенком родить, чтобы волки его загрызли.
«Агапия» по-гречески означает любовь. Но от ее материнской любви Митря порою готов был бежать куда глаза глядят, лишь бы домой никогда не возвращаться.
Агапия любила старшего сына. Он во всем походил на нее. Был низкоросл и толст — даже в солдаты его не взяли. Зато уж по части обмана и темных делишек — мастак хоть куда. Вступил он в товарищество с одним купцом, потом отделился от него и на том краю села, что подальше от Лисы, сам поставил мельницу с бензиновым двигателем. Этого низенького, жирного, пухлого мельника так и звали Гицэ Лунгу. Другого прозвища ему и не нужно было. Фамилия мельника звучала самою злою насмешкой над ним.
С пятнадцати лет, с тех пор как Агапия Скурту вышла замуж, у нее рождались и рождались дети. Каждые два года по ребенку. Но в живых остались только эти двое. Первенца Гицэ она кормила грудью три месяца. Хотя Агапия очень любила его, но после трех месяцев отняла от груди, и не будь мягкосердной свекрови Констандии, которая пристроила его к козе, отправился бы и Гицэ туда, откуда не возвращаются. Поступила так Агапия не со зла, а потому, что была еще девчонкой. Бабки на селе жалели Агапию за то, что отец, дядюшка Маполе, выдал ее замуж слишком рано. Корчмарь Маноле нежданно потерял жену: ее раздавило бочкой, и тут наступила и для него пора, как он говорил, обзавестись другой женой. Вот он и взял вдову из Адынкаты, а Агапию уже не мог держать при себе. Иордан Лунгу тоже был еще мальчишкой, но родители его позарились на невестину землю. Сделку совершили на скорую руку, и Иордан оказался хозяином в доме своей жены, еще не отбыв солдатчины. Ему бы и забрили лоб в рекрутском присутствии, не выкупи его корчмарь. Но и дома оставаться было несладко — Агапия задавала ему такого перца, что так и першило у него в глотке.
Другие шестеро ребятишек, которых даровала миру дочь Маноле, все перемерли,— кто от лихорадки, кто от чирьев, кто от родимчика, кто от макового отвара,— кому как «на роду было написано». Агапия вовсе не кормила их грудью. Старухи учили ее эти утраты не принимать близко к сердцу.
Восьмым был Митря. Этот выжил. Он одолел и пустышку с жеваным хлебом, и мак, и лихорадку, и ветрянку. Не ошпарился он, когда опрокинулась бадья с кипятком. Не сожрали его свиньи, когда наткнулись на него за хатой в корытце, где он шевелил, словно жучок, ножонками и ручонками и лопотал что-то по-своему. Не погиб он ни от варева из незрелых плодов, ни от конского навоза, что пихали ему в рот деревенские бабки, когда болел он коклюшем. Наперекор всему остался он в этом грешном мире.
Митря рос высоким, в отца. У него был ястребиный нос, глаза быстрые, черные, словно две ласточки. Отец любил его, узнавая в подростке самого себя. Агапия же не выносила мальчика. Стоило ему появиться, как она находила предлог, чтобы огреть его палкой. Митря скоро научился спасаться от матери. У него были длинные и быстрые ноги, и он удирал с дьявольским смехом, оборачивая к ней на бегу свою лохматую голову. Мать всюду подстерегала его, в особенности когда он прокрадывался в сад позади дома, к поспевающим вишням и сливам.
— Скачи, скачи через заборы, цапля этакая! — кричала она ему.— Вот погоди, напорешься на кол.
Он скрывался в зарослях и пролезал сквозь дыры в заборе, она вслед ему прыгала через плетень и гналась за ним до самой улицы. Митря останавливался только на берегу реки и удивлялся, почему мать сама не боится наткнуться на кол, как сулит ему.
«Напорется когда-нибудь,— думал он, усмехаясь,— вот и избавлюсь от нее».
Когда, голодный, Митря возвращался вечером, Агапия палкой выбивала из него пыль и потом совала под нос плошку с едой. Напрасно мальчишка жаловался Иордану. Усталому человеку, только что пришедшему с поля, разморенному летним зноем, хотелось только одного — отдохнуть. Он молчал. А ребенок все думал, как бы украсть денег на коробок спичек и поджечь дом, когда мать будет сидеть одна за прялкой.
Тяжелее всего было зимою. В трубе завывала вьюга. Митря хныкал в темноте, лежа на обрывке циновки. Иногда поздно ночью, когда было совсем темно, кто-то накрывал его одеялом. Митря чувствовал это.
«Это, наверно, тятька,— думал он.— Нет, не тятька, тот ступал бы тяжелее».
— Может, это ангел приходил? — сказал он как-то вслух. Мать подняла его на смех.
— Какой ангел придет к такому дьяволенку, как ты? Однажды он попросил Иордана:
— Тятька, теперь зимой я все больше баклуши бью. Летом то гуси, то поросята, то козы, то в корчму беги, то к батюшке, то пригони корову с пастбища. А зимой дел меньше. Я бы, тятька, в школу пошел. Мне господин учитель говорит, я — как пшеница в бурьяне. А вот если буду учиться, то это словно пшеницу прополют. На святых апостолов мне ведь тринадцать сравняется.
— Слышь, как меньшой говорит! — удивился Иордан. Агапия, подслушав все под дверью, налетела на них, меча глазами молнии.
— Слышала. А сам ты, Иордан, учился грамоте? А я? На что мне эта пакость? И Гицэ не давала ротозейничать! Есть у нас другие дела, и дом, слава богу, полная чаша. Пусть твой последыш возьмется за ум, а коли нет, то как стукну его по башке — так и всажу ее аж до самого брюха. Коли думает, что зимой делать нечего, найду ему дело. Я ему покажу,— допросится плешивый ермолки с жемчугами.
А меньшой не осмелился слово вымолвить, хоть многое у него накипело. Ему так и хотелось крикнуть: «Не матка, а лихорадка!»— но он зажал себе рот ладонью. Она же долго смотрела на него и зло улыбалась,— верно, поняла его.
Прошло и это. Прошла зима, потом весенний разлив Лисы. Крестьяне выехали пахать. Митря взялся за ручку плуга и шагал, согнувшись, по борозде. Он гладил по голове уставших лошадей и разговаривал с ними. Позже с отцом и матерью ходил он окучивать кукурузу. Дома смотреть за хозяйством нанимали старуху.
Дул теплый ветерок, сияло солнце. Мать больше не задевала Мптрю ни единым словом. Казалось, она не замечает его. Все это тоже прошло. На праздник Петра и Павла поехали Иордан с Ага-ппей на телеге в город купить кое-чего.
Мать наказывала Митре:
— Смотри сиди дома. Приглядывай за всем. Слушай, что тебе говорю, а то прокляну. Коль мать проклянет, праха твоего не соберут.
Накапуне лил дождь, и Лиса катила мутные волны. Дождь лил и всю ночь. Утром на несколько часов прояснилось, пока крестьяне добирались до города. Потом снова заклубились облака, и опять на целый день зарядил дождь. Митря сидел один и смотрел в серую даль. По дороге шли люди, покрыв головы мешками, ж рассказывали друг другу, как вздулась река.
— Только бы не снесло мост,— сказал кто-то,— а то отрежет нас от полей.
Беда случилась сразу же после обеда. По мосту торопливо ехали несколько телег, возвращаясь из города. В устои моста бились волны и большие бревна, принесенные потоком. Шаткий мост скрипел по всем швам. Люди хлестали лошадей, спеша добраться до берега. Три телеги проскочили, а телега Иордана и Агапии отстала.
— Погоняй! — завопила женщина.
Иордан подхлестнул лошадей. Они рванулись, но тут же мост рассыпался, словно игрушечный. Бревна, люди, телега, лошади — все смешалось. Крестьяне, те, что успели выбраться па берег, в ужасе закричали, выскочили из телег и бросились к обрыву. Прибежали и другие; кто-то тащил багор, отчаянно им размахивая, словно хотел проткнуть низко нависшее небо.
Утонувших вытащили. Голова Иордана была разбита, вся в крови. Его опустили на высокий берег и рядом положили жену. У Агапии были переломаны ноги, она едва дышала.
1*55
Вдруг веки ее приподнялись, и она неожиданно увидела возле себя Митрю. Мальчик, широко открыв от ужаса глаза, дрожал, лязгая зубами.
Агапия, казалось, что-то шептала ему. Он наклонился к ней и разрыдался.
Мать сунула левую руку за пазуху и вытащила сладкий пряник в виде сердца. Пшенично-медовое сердце, украшенное красным сахаром, казалось окровавленным. Все это длилось одно мгновенье. Агапия умерла, и на лице ее застыла гримаса, похожая на улыбку. Рядом с нею Иордан черными остекленевшими глазами смотрел в беспощадное небо.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ЗДЕСЬ МЫ ЗНАКОМИМСЯ С ГИЦЭ-МЕЛЬНИКОМ
Мельнику Гицэ было немногим более тридцати лет, но казался он гораздо старше. «От забот и огорчений»,— жаловался он.
Безбородый, с воспаленными веками, был он низкоросл и заплыл жиром. Нос его от цуйки преждевременно покраснел. Гицэ любил выпить и пил аккуратно, по четвертинке каждое утро. «В мельничной пыли,— говорил он,— нельзя без капли горючего, а то зачихаю, словно мотор».
Жена Гицэ, белесая и веснушчатая Станка, была чуть повыше его. Он скажет слово — она десять. Уже на похоронах- родителей она косо посматривала на своего деверя Митрю; потом она все поворачивалась к Гицэ и что-то вдалбливала ему в ухо своим клювом. Глаза у нее были студенистые, рыбьи. Митря, заметив, что она сразу же его невзлюбила, про себя обругал ее.
Поминки справляли в родительском доме. Соседи пили и ели. Митря так и не нашел себе за столом места. Когда он, подцепив со стола какой-то кусок, укрылся в сторонке, чтобы незаметно проглотить его, Станка тут же отыскала мальчика своими белесыми глазами и сморщила нос. «С этой жить будет еще труднее»,— подумал Митря.
Священник прочитал молитву, потом начал рассказывать людям про ад и про рай. Кто, мол, добр на этом свете, тот попадет в лоно Авраамово. Кто зол, тот осужден попасть в ад, чтобы мучили его черти веки вечные. Только дарами и молитвами можно заслужить милосердие божие. Да раскается грешник, да смирится непокорный.
«И в раю места за деньги продаются»,— с усмешкой подумал Митря.
— Видел ты, как ухмылялся этот поганец,— сказала Станка, надвигаясь на мельника лбом, словно хотела его боднуть.— Батюшка про святое рассказывает, а чертенок обгладывает кость, калачом закусывает да зубы скалит. Попадешь ты, Митря, к самому сатане в лапы.
— А я себе проездной билет в рай куплю.
— На какие же это деньги?
— Твоя правда. Туда только богатеи на самолете полетят. Ну, коли нельзя мне в рай, пойду туда, куда ты меня посылаешь. Там, говорят, и музыканты есть, и выпивка каждую неделю.
Невестка всплеснула руками:
— Слышишь, Гицэ, что он говорит?
— Слышу. Да что оп про это знает? — И вдруг окрысился, топнув ногой.— Знаешь ты иль не знаешь?
— Откуда мне знать, я ведь там не бывал. Вот вы там, видно, были и знаете.
— Да и мы не были, умник ты этакий.
— Тогда откуда про рай вам известно?
— Ну, с ним не столкуешься, Гицэ! — закричала Станка.
— Ты ему слово, а он тебе снова. Ты ему — белое, а он тебе — черное.
— Я говорю — брито, а ты — стрижено,— пробормотал Митря.
— Так-то ты мне отвечаешь, сопляк?
— С горя я, ведь сиротой остался.
— Вон как ты разговариваешь, щепок, а еще хочешь, чтобы я тебя обмывала, одевала да кормила? У меня своих хватает, не нужен ты мне. У нас дочки тебе ровесницы, не могу я тебя к ним взять. Еще сестренка моя младшая. И без тебя за столом тесно.
Митря вздохнул.
— Послушай-ка,— заговорил мельник, потирая нос— Жалко мне тебя, все-таки брат родной. Ты, жена, молчи, слушай мое решенье.
— Хорошего решенья послушаюсь, а нехорошего — не буду.
— Нет, будешь слушаться! Мельник топнул ногой.
— Ладно, Гицэ. Ты знаешь, я из твоей воли не выхожу, только делай по-моему.
— Сделаю как лучше.
— Верю.
— Сделаю по совести, а ты помолчи.
— Молчу. Когда муж говорит, жена да убоится. Постой, Гицэ, ведь я еще не все сказала. Теснимся мы в домишке при мельнице, а нам бы что-нибудь попросторней надо. Жить там больше невозможно. Переедем-ка в родительский дом. Здесь и стойла хорошие. И сад. Все жаловалась бедная свекровушка Агапия, что дармоед этот черешни да сливы у нее обрывает.
— Замолчишь ты или нет? — осмелел после цуйки мельник.— Сам я так, стало быть, обмозговал, совета у тебя не спрашивал. Значит, мы сюда переезжаем — вот мое решенье. На мельницу его не можем принять — там чересчур тесно будет. Сюда принять не можем, потому сами переедем. Посмотрим, стало быть, что делать.
Митря мрачно взглянул на него и решительно сказал:
— А ведь есть и моя доля родительской земли.
— Хе-хе! — засмеялся мельник.— Доля, верно, твоя, да что ты с ней сделаешь? Нет у тебя ничего, чтобы землю обрабатывать, да и сам ты еще мал. Вот отбудешь солдатчину, получишь свою долю. А до той поры я, стало быть, на ней сам работать буду.
— Но ведь земля, что мне полагается, урожай дает. Значит, и в нем моя доля есть.
— Вия^у, считать ты умеешь.
— Считать не умею. Но из той доли, что мне полагается, я бы мог на ученье деньги брать.
Станка вскочила как ошпаренная.
— Да парень разорить нас хочет!
— Погоди, погоди. Молчи, жена. Дай я скажу. Он повернулся к мальчику.
— Слушай ты, бестолковый! И отец грамотеем не был, и меня в школу не отдавали, а он был честным хозяином, да и я, стало быть, хуже. Откуда взять еду, одежу, книяши и всякое другое, что для школы надобно?
— Так что же мне делать? По дорогам побираться?
— Эй, братишка, не смотри волком, есть у тебя такая привычка, как, бывало, и бедная матушка говаривала. Слушайся меня, ведь я старший брат и хозяин. Я придумаю, как поступить.
Митря замолчал. Слезы потекли двумя ручьями и закапали на рубашку.
Он рывком уткнулся лицом в стену, шмыгнул носом и проглотил рыданья. Затем обернулся и глянул исподлобья.
— Жалко мне тебя, бедненький! — вздохнула Станка. Он злобно проскрежетал:
— Значит, из-за брата быть мне разбойником на большой дороге!
— Ах, вот ты как! — кинулся на него мельник.— Погоди, я тебе покажу! Сдеру с тебя шкуру! — яростно заорал Гицэ, дергая себя за волосы и злобно выпучив глаза.
Мальчик выскочил за порог и заложил за собой щеколду. Гицэ стукнулся лбом о дверь, словно баран.
— Подлая твоя душа! На куски разорву! Граблями собирать придется.
Он рванул дверь, так что она грохнула об стенку. Пригнув голову, Гицэ бросился вперед. Бежал он, тяжело дыша, потирая левой рукой шишку, вскочившую от удара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17