Так проходит день у добродетельного. Но когда наступает ночь, я
остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы его призывали его,
господина всех добродетелей!
Но я размышляю, что я сделал и о чём думал в течение дня.
Пережёвывая, спрашиваю я себя терпеливо, как корова: каковы же были твои
десять преодолений?
И каковы были те десять примирений, десять истин и десять смехов,
которыми моё сердце радовало себя?
При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей на меня сразу
нападает сон, незваный, господин всех добродетелей.
Сон колотит меня по глазам и они тяжелеют. Сон касается уст моих, и
они остаются отверстыми.
Поистине, тихими шагами приходит он ко мне, лучший из воров, и
похищает у меня мысли: глупый стою я тогда, как эта кафедра.
Но недолго стою я так: затем я уже лежу.
Слушая эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце своём: ибо свет
низошёл на него. И так говорил он в сердце своём:
Глупцом кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями; но я верю,
что хорошо ему спится.
Счастлив уже и тот, кто живёт вблизи этого мудреца! Такой сон
заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.
Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши перед
проповедником добродетели.
Его мудрость гласит: так бодрствовать, чтобы сон был спокойный. И
поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен был бы выбрать
бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы мне наиболее достойной
избрания.
Теперь я понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего, когда искали
учителей добродетели. Хорошего сна искали себе и увенчанной маками
добродетели!
Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без
сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.
И теперь ещё встречаются люди, похожие на этого проповедника
добродетели, не всегда, однако, такие же честные, но их время прошло. И не
долго стоять им, как уже будут они лежать.
Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом.
Так говорил Заратустра.



О потусторонниках


Однажды и Заратустра устремил мечту свою по ту сторону человека,
подобно всем потусторонникам. Актом страдающего и измученного Бога
показался тогда мне мир.
Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога:
разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.
Добро и зло, и радость и страдание, и я и ты всё показалось мне
разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить взор свой от себя захотел
Творец и тогда создал он мир.
Опьяняющей радостью служит для страдающего отвратить взор от
страдания своего и забыться. Опьяняющей радостью и самозабвением казался
мне некогда мир.
Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и
несовершенный образ опьяняющая радость для его несовершенного Творца, таким
казался мне некогда мир.
Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно
всем потусторонникам. Правда ли, по ту сторону человека?
Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим
творением и человеческим безумием, подобно всем богам!
Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и моего Я: из
моего собственного праха и пламени явился он мне, этот призрак! И поистине,
не из потустороннего мира явился он мне!
Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнёс
свой собственный прах на гору, более светлое пламя обрёл я себе. И вот!
Призрак удалился от меня!
Теперь это было бы для меня страданием и мукой для выздоровевшего
верить в подобные призраки; теперь это было бы для меня страданием и
унижением. Так говорю я потусторонникам.
Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким
безумием счастья, которое испытывает только страдающий больше всех.
Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца,
бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги
и потусторонние миры.
Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами
обманутого духа последние стены.
Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как
вещало чрево бытия.
И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не
только головою, и перейти в другой мир .
Но другой мир вполне сокрыт от человека, этот обесчеловеченный,
бесчеловечный мир, составляющий небесное Ничто; и чрево бытия не вещает
человеку иначе, как голосом человека.
Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его вещать.
Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех вещей не доказана ещё
лучшим образом?
Да, это Я и его противоречие и путаница говорит самым правдивым
образом о своём бытии, это созидающее, хотящее и оценивающее Я, которое
есть мера и ценность вещей.
И это самое правдивое бытие Я говорит о теле и стремится к телу, даже
когда оно творит и предаётся мечтам и бьётся разбитыми крыльями.
Всё правдивее научается оно говорить, это Я; и чем больше оно
научается, тем больше находит оно слов, чтобы хвалить тело и землю.
Новой гордости научило меня моё Я, которой учу я людей: не прятать
больше головы в песок небесных вещей, а гордо держать её, земную голову,
которая создаёт смысл земли!
Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо шёл человек,
и хвалить её, и не уклоняться от неё больше в сторону, подобно больным и
умирающим!
Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели
небо и искупительные капли крови; но даже и эти сладкие и мрачные яды брали
они у тела и земли!
Своей нищеты хотели они избежать, а звёзды были для них слишком
далеки. Тогда вздыхали они: О, если б существовали небесные пути, чтобы
прокрасться в другое бытие и счастье! тогда изобрели они свою выдумку и
кровавое пойло!
Эти неблагодарные они грезили, что отреклись от своего тела и от этой
земли. Но кому же обязаны они судорогами и блаженством своего отречения?
Своему телу и этой земле.
Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их
способы утешения и на их неблагодарность. Пусть будут они выздоравливающими
и преодолевающими и пусть создадут себе высшее тело!
Не сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с нежностью
взирает на свою мечту и в полночь крадётся к могиле своего Бога; но
болезнью и больным телом остаются для меня его слёзы.
Много больного народу встречалось всегда среди тех, кто предаётся
грёзам и одержим Богом; яростно ненавидят они познающего и ту самую младшую
из добродетелей, которая зовётся правдивость.
Они смотрят всегда назад, в тёмные времена: тогда поистине мечта и
вера были другими вещами, неистовство разума было богоподобием, а сомнение
грехом.
Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы в них
верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю я также, во что
сами они верят больше всего.
Поистине, не в потусторонние миры и искупительные капли крови, но в
тело больше всего верят они, и на своё собственное тело смотрят они как на
вещь в себе.
Но болезненной вещью является оно для них и они охотно вышли бы из
кожи вон. Поэтому они прислушиваются к проповедникам смерти и сами
проповедуют потусторонние миры.
Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового тела: это более
правдивый и чистый голос.
Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и
прямоугольное; и оно говорит о смысле земли.
Так говорил Заратустра.



О презирающих тело


К презирающим тело хочу я сказать моё слово. Не переучиваться и
переучивать должны они меня, но только проститься со своим собственным
телом и таким образом стать немыми.
Я тело и душа так говорит ребёнок. И почему не говорить, как дети?
Но пробудившийся, знающий, говорит: я тело, только тело, и ничто
больше; а душа есть только слово для чего-то в теле.
Тело это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир,
стадо и пастырь.
Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты
называешь духом это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.
Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его во что не хочешь
ты верить тело твоё с его большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я.
Что чувствует чувство и что познает ум никогда не имеет в себе своей
цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так
тщеславны они.
Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит ещё Само.
Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа.
Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет,
завоёвывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я.
За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный
повелитель, неведомый мудрец, он называется Само. В твоём теле он живёт; он
и есть твоё тело.
Больше разума в твоём теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает,
к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?
Твоё Само смеётся над твоим Я и его гордыми скачками. Что мне эти
скачки и полёты мысли? говорит оно себе. Окольный путь к моей цели. Я служу
помочами для Я и суфлёром его понятий .
Само говорит к Я: Здесь ощущай боль! И вот оно страдает и думает о
том, как бы больше не страдать, и для этого именно должно оно думать.
Само говорит к Я: Здесь чувствуй радость! И вот оно радуется и думает
о том, как бы почаще радоваться, и для этого именно должно оно думать.
К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают они, не
оставляют они без призора. Что же создало призор и презрение и ценность и
волю?
Созидающее Само создало себе призор и презрение, оно создало себе
радость и горе. Созидающее тело создало себе дух как длань своей воли.
Даже в своём безумии и презрении вы, презирающие тело, вы служите
своему Само. Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и отворачивается от
жизни.
Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего, созидать
дальше себя. Этого хочет оно больше всего, в этом вся страстность его.
Но теперь это для него слишком поздно и вот ваше Само хочет
погибнуть, вы, презирающие тело.
Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали презирающими тело! Ибо
вы уже больше не в силах созидать дальше себя.
И потому вы негодуете на жизнь и землю. Бессознательная зависть
светится в косом взгляде вашего презрения.
Я не следую вашим путём, вы, презирающие тело! Для меня вы не мост,
ведущий к сверхчеловеку!
Так говорил Заратустра.



О радостях и страстях


Брат мой, если есть у тебя добродетель и она твоя добродетель, то ты
не владеешь ею сообща с другими.
Конечно, ты хочешь называть её по имени и ласкать её: ты хочешь
подёргать её за ушко и позабавиться с нею.
И смотри! Теперь ты обладаешь её именем сообща с народом, и сам ты с
твоей добродетелью стал народом и стадом!
Лучше было бы тебе сказать: нет слова, нет названия тому, что
составляет муку и сладость моей души, а также голод утробы моей .
Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтобы доверить её имени:
и если ты должен говорить о ней, то не стыдись говорить, лепеча.
Говори, лепеча: Это моё добро, каким я люблю его, каким оно всецело
мне нравится, и лишь таким я хочу его.
Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом, и не
потому я хочу его, чтобы было оно человеческим установлением и человеческой
нуждой: да не служит оно мне указателем на небо или в рай.
Только земную добродетель люблю я: в ней мало мудрости и всего меньше
разума всех людей.
Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я люблю и прижимаю её
к сердцу теперь на золотых яйцах она сидит у меня .
Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.
Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя
только твои добродетели: они выросли из твоих страстей.
Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали твоей
добродетелью и твоей радостью.
И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или
изуверов, или людей мстительных:
Всё-таки в конце концов твои страсти обратились бы в добродетели и
все твои демоны в ангелов.
Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов обратились
они в птиц и прелестных певуний.
Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил корову скорбь
свою, теперь ты пьёшь сладкое молоко её вымени.
И отныне ничего злого не вырастает из тебя, кроме зла, которое
вырастает из борьбы твоих добродетелей.
Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна добродетель, и не более:
тогда легче проходишь ты по мосту.
Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжёлая участь, и многие
шли в пустыню и убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полем битвы
добродетелей.
Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо, необходимы
и зависть, и недоверие, и клевета между твоими добродетелями.
Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет
всего твоего духа, чтобы был он её глашатаем, она хочет всей твоей силы в
гневе, ненависти и любви.
Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность ужасная
вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за ревности.
Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно
скорпиону, отравленное жало на самого себя.
Ах, брат мой, разве ты никогда ещё не видел, как добродетель клевещет
на себя и жалит самое себя?
Человек есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен ты любить
свои добродетели ибо от них ты погибнешь.
Так говорил Заратустра.



О бледном преступнике


Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители, пока животное не
наклонит головы? Взгляните, бледный преступник склонил голову, из его глаз
говорит великое презрение.
Моё Я есть нечто, что должно превзойти: моё Я служит для меня
великим презрением к человеку так говорят глаза его.
То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не
допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился в свою пропасть!
Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, кроме быстрой
смерти.
Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением. И, убивая,
блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!
Недостаточно примириться с тем, кого вы убиваете. Ваша печаль да
будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою всё ещё жизнь!
Враг должны вы говорить, а не злодей ; больной должны вы говорить, а
не негодяй ; сумасшедший должны вы говорить, а не грешник .
И ты, красный судья, если бы ты громко сказал всё, что ты совершил
уже в мыслях, каждый закричал бы: Прочь эту скверну и этого ядовитого
червя!
Но одно мысль, другое дело, третье образ дела. Между ними не
вращается колесо причинности.
Образ сделал этого бледного человека бледным. На высоте своего дела
был он, когда он совершал его; но он не вынес его образа, когда оно
совершилось.
Всегда смотрел он на себя как на свершителя одного свершения.
Безумием называю я это: исключение обернулось ему сущностью его.
Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался,
околдовывает его бедный разум безумием после дела называю я это.
Слушайте вы, судьи! Другое безумие существует ещё это безумие перед
делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко в эту душу!
Так говорит красный судья: но ради чего убил этот преступник? Он
хотел ограбить .
Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа он жаждал
счастья ножа!
Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. Что толку в
крови! говорил он. Не хочешь ли ты по крайней мере совершить при этом
грабёж? Отмстить?
И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его
речь и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия.
И теперь опять свинец его вины лежит на нём, и опять его бедный разум
стал таким затёкшим, таким расслабленным, таким тяжёлым.
Если бы только он мог тряхнуть головою, его бремя скатилось бы вниз;
но кто тряхнёт эту голову?
Что такое этот человек? Куча болезней, через дух проникающих в мир:
там ищут они своей добычи.
Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе
бывают спокойны, и вот они расползаются и ищут добычи в мире.
Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего страстно
желало, вот что пыталась объяснить себе эта бедная душа она объясняла это
как радость убийства и алчность к счастью ножа.
1 2 3 4 5