Страх, который веселит, если его одолеешь.
Любил дразнить трусливую Киру — «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах»... Кира сердилась, гордо вскидывала лицо. Слова «тело жирное» она воспринимала как намек на то, что в последнее время стала слегка полнеть.
И сейчас эта буря, посвист ветра и быстрые всполохи молний были ему по душе. Он писал в одной из своих статей: «...гроза — это разрешение конфликта, который давно назревал. В этом кроется психология боязни и одновременно ожидания первого громового удара»... Засыпая в своей каюте, которая скрипела и раскачивалась, как старые качели, под шум дождя и ветра, он вспомнил затонувшее ведерко с надписью «Т/х Саранск». Он знал, что эту ночь будет спать спокойно.
Утро было тихое, с белесым туманом. «Лесков» стоял, ожидая, пока туман рассеется. Виновато всплескивала Волга — притихшая и ласковая, какой бывает его Кира после очередного «объяснения в любви».
Потом подул ветерок, туман засветился, сдвинулся. Выглянуло солнце. Пассажиры, жмурясь и позевывая, разгуливали по палубам. Дорофея Юрьевна жаловалась на плохую ночь,— завтрак прошел под знаком бессонницы.
— Как вы думаете, у меня сегодня не будет спазма? — спрашивала она.— Вы уверены?
Чтобы утешить ее, он рассказал, как одна из его больных, страдавшая бессонницей, приняла по ошибке слабительное вместо снотворного и тут же уснула как убитая. Но Фею это не успокоило.
— Я такая впечатлительная,— говорила она.— Не могу забыть, как он упал. Там, в салоне...
Старик между тем был молодцом и с нетерпением ждал Кинешмы. Тем более, что ему было разрешено подняться и выйти на палубу.
В Кинешму пришли с опозданием, и радиоузел объявил, что стоянка будет сокращена. Город был хорошо виден с реки. Они втроем сошли на берег, побродили по тихим улочкам, вдоль которых росли подорожник и гигантские лопухи. Все было свежее, яркое, омытое ночным дождем. Общий стиль построек был тот же, что в Касимове,— купеческий, но размах не тот. Все, что успели они повидать, укладывалось в строчку старой песенки — «церковь и базар, городской бульвар»... Чтобы всю жизнь вспоминать эти улочки и скамейки на бульваре, вытянутом вдоль реки, надо было здесь родиться, вырасти, переболеть первой любовью, которая, как и корь, иногда дает осложнения. И услышать, как выстрелы чередуются с трелями соловья...
— Прекрасный город,— сказал он старику.— Вы были правы.
Старик сиял. Вечером он уже сидел на корме, в компании таких же, как он, стариков и пионеров — они сели в Кинешме и направлялись в Москву, на экскурсию. Гармонист, он же старший вожатый, растянул мехи, и старики подпевали пионерам, когда попадалась песня «со стажем»,— «Катюша» или «Там вдали, за рекой, догорали огни»...
Позади был Плёс, с его двумя улицами — каменной нижней и верхней деревянной, с георгинами и золотыми шарами у ворот. Позади была Кострома, куда пришли вечером,— чистенькая, с гирляндами цветных лампочек в парке, где уже играл духовой оркестр. Со старыми тополями. Их черные стволы сливались внизу с темнотой, а серебряная листва — с еще светлым вверху небом...
Впереди было Рыбинское море, Углич, канал с его шлюзами, Химкинский речной порт...
Впереди был Довлетов, операционный стол, наркоз, десять процентов надежды...
Катя подружилась наконец с двумя девушками своих лет, на которых давно поглядывала, и не расставалась с ними. Кира скучала.
Немолодая пара — чувствовалось, что они едва знакомы,— беседовала о балете. Он упоминал имя известной балерины, говоря: «Я был с ней на короткой ноге». Он не чувствовал всей нелепости этой фразы.
Ну вот, моя дорогая! Такие мои дела. Если существует телепатия, ты получила уже несколько моих писем. Прости, что они так отрывочны и печальны... «Кругосветка» моя чересчур коротка. Впрочем, как всякая «кругосветка», если рассматривать ее в ином измерении...
По силе и остроте всего, что я пережил и прочувствовал, это было самым большим моим путешествием. Сейчас я почти спокоен.
...Чайки вились за кормой. Казалось, невидимая рука сыплет и сыплет что-то белое.
— Сегодня на ужин сосиски,— сказала Дорофея. Она была в сиреневом платье с глубоким вырезом. И в янтарных бусах.— Безумно хочется! Как вы считаете, мне можно сосиски?
— Милая Дорофея Юрьевна,— сказал он, делая ударение на каждом слове.— Вам можно все! ВСЕ НА СВЕТЕ ВАМ МОЖНО!.. Все, кроме зернистой икры!..
— Какой вы! — сказала она кокетливо. И очень удивилась, увидев в его глазах слезы.
1970
ОХОТА
Совещание по качеству, которое проводил он по четвергам, закончилось, как всегда, в тринадцать ноль-ноль, а спустя четверть часа он, уже в шляпе, в тонком осеннем пальто, сухой и легкий, спускался к машине, ожидавшей его возле входа в управление.
— Шёметом, Вася,— сказал он, садясь рядом с шофером.— К речному вокзалу.
— Есть к речному вокзалу,— сказал Вася. И черная «Волга» с белыми занавесками на заднем стекле понеслась, чуть превышая предел дозволенной скорости. Был ветреный солнечный день, неожиданно яркий после долгого ненастья. Такие в середине октября уже редкость, они стоят отдельно один от другого, и так же отдельно сохраняет их память. Впрочем, Кульков уже знал, что этот день будет особенным и запомнится.
Перед совещанием Анфиса, его секретарь, заглянула в кабинет и сказала своим тихим и всегда как будто испуганным голосом, который его раздражал:
— Николай Семенович, вас какая-то женщина... Вторично звонит. Приезжая...
Кульков поднял трубку и услышал:
— Кулёк, это ты? Наконец-то!..
Голос ее он сразу узнал — низкий, с хрипотцой. Таким же был он и в школьные годы, когда она не была еще певицей, а просто девчонкой с лиловой кляксой от ручки на указательном пальце. И на контрольных списывала у него задачи по арифметике.
— Нонка, ты? — обрадовался он. И — на ее вопрос, как он ее узнал: — Начнем с того, что меня уже лет тридцать никто не зовет Кульком...
Он посмотрел на часы — до начала совещания оставалось семь минут.
— С лирикой потом,— сказал он.— Тебе нужна гостиница? Прекрасно. В половине второго я буду у тебя...
За семь оставшихся до совещания минут ему удалось выяснить, что здесь проходили ее гастроли, что они кончились и пианист уже уехал, а она задержалась на день.
— Чтобы тебя повидать,— сказала она.
«Свожу ее на охоту,— решил он.— Небось никогда не была...» И вызвал секретаря.
— Охота не отменяется? — спросил Вася, объезжая блестевшую на солнце лужу.— Денек-то как по заказу...
— Подожди, Вася! — сказал он.— Ничего без меня не отменяй. Что надо, я сам отменю...
— Есть не отменять,— сказал Вася. Он пять лет возил Старика — так называли теперь на заводе прежнего директора, ушедшего на пенсию,— и вот уже двенадцать лет возит Кулькова. Он возит его через день, в очередь с напарником. Верней с напарниками, потому что, в отличие от бессменного Васи, они часто меняются. Кульков человек крутой, с характером. Любит точность. Вася его не подвел ни разу, и Кульков это ценит. Особенно после того случая, когда из-за одного салаги чуть не опоздал на первомайскую демонстрацию. Салага был уволен, но Кульков иногда вспоминал о нем, приводя по памяти начало объяснительной записки: «Мы, молодежь, гуляли до утра»...
Этот волжский город был построен так, что все его улицы, как бы хитро они ни были сплетены, все же приводили в конце концов к тому главному и самому прекрасному, что было здесь,— к Волге. И сейчас она уже мрачновато блестела и ширилась впереди, в конце улицы, которая словно текла с горы и вливалась в реку.
— Денек как на заказ,— повторил Вася, втайне надеясь этим повторением напомнить директору о внезапно назначенной охоте. Все было готово, и моторист дядя Миша ждал их в Сарбае, чтобы переправить за Волгу, на острова...
— Понял твою несложную мысль,— сказал Кульков, улыбаясь чему-то своему.
На «несложную мысль» Вася не обиделся, это была одна из тех поговорок, которыми сыпал директор, когда был хорошо настроен. Зато не в шутку обиделся как-то Петрухин из главка, которого Кульков совсем не хотел обидеть. Наверное, тот считал свои мысли исключительно сложными...
«Почему я спросил ее о гостинице? — думал Кульков.— Привык, что всем от меня что-нибудь надо... А ей ничего не надо. «Просто, чтобы тебя повидать»... Умница,— думал он.— «Просто, чтобы тебя повидать». В этом что-то есть! Встретиться, вспомнить, что ты Кулёк, а не директор завода, и не шеф, и не Никола, как зовет жена, и не батя, как зовет сын».
Здание речного вокзала было новое, и в нем удачно сочетались удобство с невыразительностью — неотъемлемые свойства типового проекта. В одном крыле находилась гостиница, в другом ресторан. В вестибюле администратор, узнавший его, закивал ему издали.
— Где у вас тридцать первый? На третьем?..
Он не сомневался, что администратор тут же полистает свои талмуды и выяснит, кто живет в тридцать первом... Артисточка из Москвы, так-так...
Кульков нарочно подумал так — «артисточка»... Он слегка волновался. Каким она найдет его? Ведь не виделись порядочно. Как-то он разыскал ее, будучи в командировке, от нечего делать. Поговорили по телефону. Она сказала, что замужем. Муж тоже музыкант, но серьезный... «Поэтому ты и не слышал о нем»,— сказала она. И действительно назвала незнакомую фамилию. Зато о ней приходилось слышать. Как-то на глаза попалась газета, и он увидел, что по телевизору будет концерт с ее участием. Но потом обнаружил, что газета вчерашняя, и рассердился. Однажды по радио ее назвали в числе тех, кто вылетел на гастроли в Монголию...
— У меня беспорядок,— сказала она.— Не обращай внимания...
— Артистический беспорядок,— сказал он.— Это даже интересно.
Она помнилась ему высокой и стройной, а теперь оказалась маленькой и толстой. Он стеснялся ее разглядывать, боясь найти новые перемены. К тому же чувствовал, что она бесстрашно разглядывает его. И он подошел к окну. За окном серебряной фольгой сияла Волга, у причала стоял теплоход. Вдоль белого борта его шла надпись: «Добрыня Никитич». А на корме то же название, но в сокращении, слишком фамильярном для былинного богатыря: «Д. Никитич».
— Позвонила бы раньше,— сказал он.— У нас есть одна приличная гостиница...
— Мне здесь нравится,— сказала она, продолжая его рассматривать.
— Ну, как я? — спросил он.— Постарел?
— Не очень,— сказала она.— А я?..
— Ты тоже в хорошей форме,— соврал он.
— Врешь, я растолстела,— сказала она и засмеялась, мгновенно сократив расстояние между собою и девочкой Нонной с чернильным пятном на пальце.
— Я думала, ты придешь меня послушать,— сказала она, перехватив его взгляд. Концертное платье из черного кружева было разложено на кровати.— А ты забурел, начальничек...
— Могла пригласить,— сказал он.
— Это уже не то! Я думала, ты прочтешь афишу и придешь...
— Не видел,— сказал он.— Когда мне афиши читать? Я человек деловой. «Начальничек», как ты тут изволила выразиться...
— Не обижайся, Кулёк,— сказала она,— Это я так... Досадно, что ты меня не послушал. Я старинные романсы пела, бисировать пришлось восемь раз. Вот, цветы преподнесли...
Только сейчас он понял, что плетеная корзина с белыми и розовыми цикламенами — не инвентарная принадлежность гостиничного номера, а доказательство ее триумфа...
— Умница,— сказал он.— Я уверен, что ты пела отлично. А сейчас мы должны разработать программу действий. Начнем с того, что тебе неслыханно повезло...
— Может быть, ты сядешь? — сказала она.
— Не перебивай, «начальнички» этого не любят! Так вот, моя дорогая, тебе неслыханно повезло. Сегодня до семи я свободен. Пять часов свободы! Ты знаешь, что это в моей жизни? Я даже собрался на охоту!
— Ты еще охотишься? — спросила она.— С собакой? Надеюсь, ее зовут как-нибудь иначе?..
Он понял, что она намекает на то, как он, учась в пятом классе, принес в школу паспорт своей собаки и всем показывал. В паспорте значилось: «Владелец Кульков, порода — английский сеттер, пол — сука». И ниже — кличка Нонна.
Они посмеялись.
— Как я теперь понимаю, я здорово был в тебя влюблен,— сказал он.— Нет, Нонка. Теперь у меня Вега. Отличный пес, тоже легавая. Старушка, а работает великолепно! Слушай, поехали на охоту?
— Ты с ума сошел! А мой поезд?
— За час до отхода твоего поезда, в девятнадцать ноль-ноль, я буду уже в институте. У меня лекция по кибернетике...
— Ты слушаешь лекции? — спросила она.
— Чудачка, я их читаю... Ну, так поехали? Приняв решение, которое сам он считал оптимальным,
Кульков был нетерпелив и не любил ждать, когда к тому же решению придут остальные. Так было и на заводе, и в главке, и дома, и теперь, когда она задумалась, словно что-то припоминая.
— Теряем время,— сказал он.— А денек-то! Как на заказ!..
Он невольно процитировал Васю и усмехнулся, поймав себя на этом. К этой роли он не привык. Просить, ждать... У него просили, от него ждали. А он требовал. «Давал команду». Приглашая домой гостей, говорил: «Я дал команду, будут пельмени»... А в министерстве язвительно замечали: «А Кульков все нас учит!» Но прислушивались к нему. То, чем занимался его завод, а значит, в первую очередь он сам, было столь значительно, что с ним нельзя было не считаться. К тому же он был на хорошем счету...
— Даю тебе десять минут на сборы,— сказал он.— Спускайся вниз, к машине...
Она еще колебалась.
— Я хотела, чтобы мы встретились все втроем,— сказала она.— Ты помнишь Саньку Гордеева? Он здесь!..
У нее был такой вид, словно она преподносит ему подарок.
— Ну, есть такой барбос,— сказал он.— Давно его не встречал... Как он?
— Устает, работает в сменах...
«Сейчас она скажет, чтоб я взял его опять к себе на завод»,— подумал он и сказал:
— Оставался бы у меня. Я бы его двигал. Конечно, в меру его возможностей...
— Он говорит, что как раз этого не хотел...
— Чего именно?..
— Чтобы ты его двигал. Он предпочитает двигаться сам.
— Но что-то не очень получается, как я понял.
— Каждому свое... Ты же знаешь, у него никогда этого не было,— сказала она.
— Чего именно? — Разговор его раздражал, он был как непредвиденная задержка в пути.
— Умения командовать,— сказала она.— Он говорит, что ему легче сделать самому, чем заставить другого.
— Не надо все сводить к умению командовать,— сказал он сухо.— Тем более что ты до сих пор не выполнила мою команду. Я велел тебе быть внизу через десять минут — шесть из них уже прошло... Кстати, мы можем взять Саньку, в машине есть место. Он сегодня свободен?
— Да, он идет в ночную.
—- Однако какая осведомленность! — сказал Кульков.— Итак, ты спускаешься вниз, мы заезжаем за Санькой и едем на острова. Задача ясна?..
Он еще открывал стеклянную дверь, когда Вася уже подрулил к подъезду гостиницы. По тому, что Кульков сел не рядом с ним, а сзади, он понял, что надо ждать еще кого-то. Кульков уступал свое место только почетным гостям. Вася заглушил мотор и принял позу, которую сам называл «вольно».
— Едем на острова,— сказал Кульков, награждая его за молчание.— Подождем одного товарища...
Кульков и сам был рад, что охота не сорвалась. Он не любил, когда неожиданности, пусть даже самые приятные, влияли на его решения. Он был по натуре не из тех людей, которые легко перестраиваются на ходу. Из тех получаются полководцы, шахматисты. Он не был ни полководцем, ни шахматистом. Он возглавлял завод, а завод жил планом. План был и его, Кулькова, богом. При этом он страстно любил охоту — занятие, где не все можно предвидеть, где многое зависит от удачи. Потому что нельзя запланировать, сколько куропаток, уток или зайцев ты подстрелишь сегодня, а сколько завтра...
«Дался ей этот Гордеев!» — думал Кульков. Насколько он помнил, Гордый — так звали Гордеева в классе — охотой не увлекался. Тем более он сегодня был ни к чему...
То, что после войны они с Гордеевым оказались в одном городе, было случайным совпадением. Как и то, что попали на один и тот же завод. Не случайным было лишь распределение ролей: Кульков был в ту пору же главным инженером, Гордеев — рядовым...
Появилась Нонна. На ней было светлое шерстяное пальто, которое очень ее молодило. Может быть, потому, что в нем она казалась выше и стройней. К ее смуглому лицу и темным глазам очень шел и цветастый платочек. На ногах были замшевые сапожки со шнуровкой. Все это было прекрасно само по себе, если не считать той мелочи, что они ехали на охоту... И все это отразилось в голубых глазах Васи, когда он понял, что это и есть тот «товарищ», которого они ждали.
— Шёметом, Вася,— сказал Кульков.— На Песочную, там забираем еще одного субъекта и жмем в Сарбай...
— Есть на Песочную,— сказал Вася и включил скорость.
— Он, часом, не переехал? — спросил Кульков.
Нонна сидела в профиль к нему. Он видел ее аккуратный носик и круглый подбородок, четко обведенный платком. Она умилительно напоминала сейчас ту пятиклассницу, в которую он был влюблен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Любил дразнить трусливую Киру — «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах»... Кира сердилась, гордо вскидывала лицо. Слова «тело жирное» она воспринимала как намек на то, что в последнее время стала слегка полнеть.
И сейчас эта буря, посвист ветра и быстрые всполохи молний были ему по душе. Он писал в одной из своих статей: «...гроза — это разрешение конфликта, который давно назревал. В этом кроется психология боязни и одновременно ожидания первого громового удара»... Засыпая в своей каюте, которая скрипела и раскачивалась, как старые качели, под шум дождя и ветра, он вспомнил затонувшее ведерко с надписью «Т/х Саранск». Он знал, что эту ночь будет спать спокойно.
Утро было тихое, с белесым туманом. «Лесков» стоял, ожидая, пока туман рассеется. Виновато всплескивала Волга — притихшая и ласковая, какой бывает его Кира после очередного «объяснения в любви».
Потом подул ветерок, туман засветился, сдвинулся. Выглянуло солнце. Пассажиры, жмурясь и позевывая, разгуливали по палубам. Дорофея Юрьевна жаловалась на плохую ночь,— завтрак прошел под знаком бессонницы.
— Как вы думаете, у меня сегодня не будет спазма? — спрашивала она.— Вы уверены?
Чтобы утешить ее, он рассказал, как одна из его больных, страдавшая бессонницей, приняла по ошибке слабительное вместо снотворного и тут же уснула как убитая. Но Фею это не успокоило.
— Я такая впечатлительная,— говорила она.— Не могу забыть, как он упал. Там, в салоне...
Старик между тем был молодцом и с нетерпением ждал Кинешмы. Тем более, что ему было разрешено подняться и выйти на палубу.
В Кинешму пришли с опозданием, и радиоузел объявил, что стоянка будет сокращена. Город был хорошо виден с реки. Они втроем сошли на берег, побродили по тихим улочкам, вдоль которых росли подорожник и гигантские лопухи. Все было свежее, яркое, омытое ночным дождем. Общий стиль построек был тот же, что в Касимове,— купеческий, но размах не тот. Все, что успели они повидать, укладывалось в строчку старой песенки — «церковь и базар, городской бульвар»... Чтобы всю жизнь вспоминать эти улочки и скамейки на бульваре, вытянутом вдоль реки, надо было здесь родиться, вырасти, переболеть первой любовью, которая, как и корь, иногда дает осложнения. И услышать, как выстрелы чередуются с трелями соловья...
— Прекрасный город,— сказал он старику.— Вы были правы.
Старик сиял. Вечером он уже сидел на корме, в компании таких же, как он, стариков и пионеров — они сели в Кинешме и направлялись в Москву, на экскурсию. Гармонист, он же старший вожатый, растянул мехи, и старики подпевали пионерам, когда попадалась песня «со стажем»,— «Катюша» или «Там вдали, за рекой, догорали огни»...
Позади был Плёс, с его двумя улицами — каменной нижней и верхней деревянной, с георгинами и золотыми шарами у ворот. Позади была Кострома, куда пришли вечером,— чистенькая, с гирляндами цветных лампочек в парке, где уже играл духовой оркестр. Со старыми тополями. Их черные стволы сливались внизу с темнотой, а серебряная листва — с еще светлым вверху небом...
Впереди было Рыбинское море, Углич, канал с его шлюзами, Химкинский речной порт...
Впереди был Довлетов, операционный стол, наркоз, десять процентов надежды...
Катя подружилась наконец с двумя девушками своих лет, на которых давно поглядывала, и не расставалась с ними. Кира скучала.
Немолодая пара — чувствовалось, что они едва знакомы,— беседовала о балете. Он упоминал имя известной балерины, говоря: «Я был с ней на короткой ноге». Он не чувствовал всей нелепости этой фразы.
Ну вот, моя дорогая! Такие мои дела. Если существует телепатия, ты получила уже несколько моих писем. Прости, что они так отрывочны и печальны... «Кругосветка» моя чересчур коротка. Впрочем, как всякая «кругосветка», если рассматривать ее в ином измерении...
По силе и остроте всего, что я пережил и прочувствовал, это было самым большим моим путешествием. Сейчас я почти спокоен.
...Чайки вились за кормой. Казалось, невидимая рука сыплет и сыплет что-то белое.
— Сегодня на ужин сосиски,— сказала Дорофея. Она была в сиреневом платье с глубоким вырезом. И в янтарных бусах.— Безумно хочется! Как вы считаете, мне можно сосиски?
— Милая Дорофея Юрьевна,— сказал он, делая ударение на каждом слове.— Вам можно все! ВСЕ НА СВЕТЕ ВАМ МОЖНО!.. Все, кроме зернистой икры!..
— Какой вы! — сказала она кокетливо. И очень удивилась, увидев в его глазах слезы.
1970
ОХОТА
Совещание по качеству, которое проводил он по четвергам, закончилось, как всегда, в тринадцать ноль-ноль, а спустя четверть часа он, уже в шляпе, в тонком осеннем пальто, сухой и легкий, спускался к машине, ожидавшей его возле входа в управление.
— Шёметом, Вася,— сказал он, садясь рядом с шофером.— К речному вокзалу.
— Есть к речному вокзалу,— сказал Вася. И черная «Волга» с белыми занавесками на заднем стекле понеслась, чуть превышая предел дозволенной скорости. Был ветреный солнечный день, неожиданно яркий после долгого ненастья. Такие в середине октября уже редкость, они стоят отдельно один от другого, и так же отдельно сохраняет их память. Впрочем, Кульков уже знал, что этот день будет особенным и запомнится.
Перед совещанием Анфиса, его секретарь, заглянула в кабинет и сказала своим тихим и всегда как будто испуганным голосом, который его раздражал:
— Николай Семенович, вас какая-то женщина... Вторично звонит. Приезжая...
Кульков поднял трубку и услышал:
— Кулёк, это ты? Наконец-то!..
Голос ее он сразу узнал — низкий, с хрипотцой. Таким же был он и в школьные годы, когда она не была еще певицей, а просто девчонкой с лиловой кляксой от ручки на указательном пальце. И на контрольных списывала у него задачи по арифметике.
— Нонка, ты? — обрадовался он. И — на ее вопрос, как он ее узнал: — Начнем с того, что меня уже лет тридцать никто не зовет Кульком...
Он посмотрел на часы — до начала совещания оставалось семь минут.
— С лирикой потом,— сказал он.— Тебе нужна гостиница? Прекрасно. В половине второго я буду у тебя...
За семь оставшихся до совещания минут ему удалось выяснить, что здесь проходили ее гастроли, что они кончились и пианист уже уехал, а она задержалась на день.
— Чтобы тебя повидать,— сказала она.
«Свожу ее на охоту,— решил он.— Небось никогда не была...» И вызвал секретаря.
— Охота не отменяется? — спросил Вася, объезжая блестевшую на солнце лужу.— Денек-то как по заказу...
— Подожди, Вася! — сказал он.— Ничего без меня не отменяй. Что надо, я сам отменю...
— Есть не отменять,— сказал Вася. Он пять лет возил Старика — так называли теперь на заводе прежнего директора, ушедшего на пенсию,— и вот уже двенадцать лет возит Кулькова. Он возит его через день, в очередь с напарником. Верней с напарниками, потому что, в отличие от бессменного Васи, они часто меняются. Кульков человек крутой, с характером. Любит точность. Вася его не подвел ни разу, и Кульков это ценит. Особенно после того случая, когда из-за одного салаги чуть не опоздал на первомайскую демонстрацию. Салага был уволен, но Кульков иногда вспоминал о нем, приводя по памяти начало объяснительной записки: «Мы, молодежь, гуляли до утра»...
Этот волжский город был построен так, что все его улицы, как бы хитро они ни были сплетены, все же приводили в конце концов к тому главному и самому прекрасному, что было здесь,— к Волге. И сейчас она уже мрачновато блестела и ширилась впереди, в конце улицы, которая словно текла с горы и вливалась в реку.
— Денек как на заказ,— повторил Вася, втайне надеясь этим повторением напомнить директору о внезапно назначенной охоте. Все было готово, и моторист дядя Миша ждал их в Сарбае, чтобы переправить за Волгу, на острова...
— Понял твою несложную мысль,— сказал Кульков, улыбаясь чему-то своему.
На «несложную мысль» Вася не обиделся, это была одна из тех поговорок, которыми сыпал директор, когда был хорошо настроен. Зато не в шутку обиделся как-то Петрухин из главка, которого Кульков совсем не хотел обидеть. Наверное, тот считал свои мысли исключительно сложными...
«Почему я спросил ее о гостинице? — думал Кульков.— Привык, что всем от меня что-нибудь надо... А ей ничего не надо. «Просто, чтобы тебя повидать»... Умница,— думал он.— «Просто, чтобы тебя повидать». В этом что-то есть! Встретиться, вспомнить, что ты Кулёк, а не директор завода, и не шеф, и не Никола, как зовет жена, и не батя, как зовет сын».
Здание речного вокзала было новое, и в нем удачно сочетались удобство с невыразительностью — неотъемлемые свойства типового проекта. В одном крыле находилась гостиница, в другом ресторан. В вестибюле администратор, узнавший его, закивал ему издали.
— Где у вас тридцать первый? На третьем?..
Он не сомневался, что администратор тут же полистает свои талмуды и выяснит, кто живет в тридцать первом... Артисточка из Москвы, так-так...
Кульков нарочно подумал так — «артисточка»... Он слегка волновался. Каким она найдет его? Ведь не виделись порядочно. Как-то он разыскал ее, будучи в командировке, от нечего делать. Поговорили по телефону. Она сказала, что замужем. Муж тоже музыкант, но серьезный... «Поэтому ты и не слышал о нем»,— сказала она. И действительно назвала незнакомую фамилию. Зато о ней приходилось слышать. Как-то на глаза попалась газета, и он увидел, что по телевизору будет концерт с ее участием. Но потом обнаружил, что газета вчерашняя, и рассердился. Однажды по радио ее назвали в числе тех, кто вылетел на гастроли в Монголию...
— У меня беспорядок,— сказала она.— Не обращай внимания...
— Артистический беспорядок,— сказал он.— Это даже интересно.
Она помнилась ему высокой и стройной, а теперь оказалась маленькой и толстой. Он стеснялся ее разглядывать, боясь найти новые перемены. К тому же чувствовал, что она бесстрашно разглядывает его. И он подошел к окну. За окном серебряной фольгой сияла Волга, у причала стоял теплоход. Вдоль белого борта его шла надпись: «Добрыня Никитич». А на корме то же название, но в сокращении, слишком фамильярном для былинного богатыря: «Д. Никитич».
— Позвонила бы раньше,— сказал он.— У нас есть одна приличная гостиница...
— Мне здесь нравится,— сказала она, продолжая его рассматривать.
— Ну, как я? — спросил он.— Постарел?
— Не очень,— сказала она.— А я?..
— Ты тоже в хорошей форме,— соврал он.
— Врешь, я растолстела,— сказала она и засмеялась, мгновенно сократив расстояние между собою и девочкой Нонной с чернильным пятном на пальце.
— Я думала, ты придешь меня послушать,— сказала она, перехватив его взгляд. Концертное платье из черного кружева было разложено на кровати.— А ты забурел, начальничек...
— Могла пригласить,— сказал он.
— Это уже не то! Я думала, ты прочтешь афишу и придешь...
— Не видел,— сказал он.— Когда мне афиши читать? Я человек деловой. «Начальничек», как ты тут изволила выразиться...
— Не обижайся, Кулёк,— сказала она,— Это я так... Досадно, что ты меня не послушал. Я старинные романсы пела, бисировать пришлось восемь раз. Вот, цветы преподнесли...
Только сейчас он понял, что плетеная корзина с белыми и розовыми цикламенами — не инвентарная принадлежность гостиничного номера, а доказательство ее триумфа...
— Умница,— сказал он.— Я уверен, что ты пела отлично. А сейчас мы должны разработать программу действий. Начнем с того, что тебе неслыханно повезло...
— Может быть, ты сядешь? — сказала она.
— Не перебивай, «начальнички» этого не любят! Так вот, моя дорогая, тебе неслыханно повезло. Сегодня до семи я свободен. Пять часов свободы! Ты знаешь, что это в моей жизни? Я даже собрался на охоту!
— Ты еще охотишься? — спросила она.— С собакой? Надеюсь, ее зовут как-нибудь иначе?..
Он понял, что она намекает на то, как он, учась в пятом классе, принес в школу паспорт своей собаки и всем показывал. В паспорте значилось: «Владелец Кульков, порода — английский сеттер, пол — сука». И ниже — кличка Нонна.
Они посмеялись.
— Как я теперь понимаю, я здорово был в тебя влюблен,— сказал он.— Нет, Нонка. Теперь у меня Вега. Отличный пес, тоже легавая. Старушка, а работает великолепно! Слушай, поехали на охоту?
— Ты с ума сошел! А мой поезд?
— За час до отхода твоего поезда, в девятнадцать ноль-ноль, я буду уже в институте. У меня лекция по кибернетике...
— Ты слушаешь лекции? — спросила она.
— Чудачка, я их читаю... Ну, так поехали? Приняв решение, которое сам он считал оптимальным,
Кульков был нетерпелив и не любил ждать, когда к тому же решению придут остальные. Так было и на заводе, и в главке, и дома, и теперь, когда она задумалась, словно что-то припоминая.
— Теряем время,— сказал он.— А денек-то! Как на заказ!..
Он невольно процитировал Васю и усмехнулся, поймав себя на этом. К этой роли он не привык. Просить, ждать... У него просили, от него ждали. А он требовал. «Давал команду». Приглашая домой гостей, говорил: «Я дал команду, будут пельмени»... А в министерстве язвительно замечали: «А Кульков все нас учит!» Но прислушивались к нему. То, чем занимался его завод, а значит, в первую очередь он сам, было столь значительно, что с ним нельзя было не считаться. К тому же он был на хорошем счету...
— Даю тебе десять минут на сборы,— сказал он.— Спускайся вниз, к машине...
Она еще колебалась.
— Я хотела, чтобы мы встретились все втроем,— сказала она.— Ты помнишь Саньку Гордеева? Он здесь!..
У нее был такой вид, словно она преподносит ему подарок.
— Ну, есть такой барбос,— сказал он.— Давно его не встречал... Как он?
— Устает, работает в сменах...
«Сейчас она скажет, чтоб я взял его опять к себе на завод»,— подумал он и сказал:
— Оставался бы у меня. Я бы его двигал. Конечно, в меру его возможностей...
— Он говорит, что как раз этого не хотел...
— Чего именно?..
— Чтобы ты его двигал. Он предпочитает двигаться сам.
— Но что-то не очень получается, как я понял.
— Каждому свое... Ты же знаешь, у него никогда этого не было,— сказала она.
— Чего именно? — Разговор его раздражал, он был как непредвиденная задержка в пути.
— Умения командовать,— сказала она.— Он говорит, что ему легче сделать самому, чем заставить другого.
— Не надо все сводить к умению командовать,— сказал он сухо.— Тем более что ты до сих пор не выполнила мою команду. Я велел тебе быть внизу через десять минут — шесть из них уже прошло... Кстати, мы можем взять Саньку, в машине есть место. Он сегодня свободен?
— Да, он идет в ночную.
—- Однако какая осведомленность! — сказал Кульков.— Итак, ты спускаешься вниз, мы заезжаем за Санькой и едем на острова. Задача ясна?..
Он еще открывал стеклянную дверь, когда Вася уже подрулил к подъезду гостиницы. По тому, что Кульков сел не рядом с ним, а сзади, он понял, что надо ждать еще кого-то. Кульков уступал свое место только почетным гостям. Вася заглушил мотор и принял позу, которую сам называл «вольно».
— Едем на острова,— сказал Кульков, награждая его за молчание.— Подождем одного товарища...
Кульков и сам был рад, что охота не сорвалась. Он не любил, когда неожиданности, пусть даже самые приятные, влияли на его решения. Он был по натуре не из тех людей, которые легко перестраиваются на ходу. Из тех получаются полководцы, шахматисты. Он не был ни полководцем, ни шахматистом. Он возглавлял завод, а завод жил планом. План был и его, Кулькова, богом. При этом он страстно любил охоту — занятие, где не все можно предвидеть, где многое зависит от удачи. Потому что нельзя запланировать, сколько куропаток, уток или зайцев ты подстрелишь сегодня, а сколько завтра...
«Дался ей этот Гордеев!» — думал Кульков. Насколько он помнил, Гордый — так звали Гордеева в классе — охотой не увлекался. Тем более он сегодня был ни к чему...
То, что после войны они с Гордеевым оказались в одном городе, было случайным совпадением. Как и то, что попали на один и тот же завод. Не случайным было лишь распределение ролей: Кульков был в ту пору же главным инженером, Гордеев — рядовым...
Появилась Нонна. На ней было светлое шерстяное пальто, которое очень ее молодило. Может быть, потому, что в нем она казалась выше и стройней. К ее смуглому лицу и темным глазам очень шел и цветастый платочек. На ногах были замшевые сапожки со шнуровкой. Все это было прекрасно само по себе, если не считать той мелочи, что они ехали на охоту... И все это отразилось в голубых глазах Васи, когда он понял, что это и есть тот «товарищ», которого они ждали.
— Шёметом, Вася,— сказал Кульков.— На Песочную, там забираем еще одного субъекта и жмем в Сарбай...
— Есть на Песочную,— сказал Вася и включил скорость.
— Он, часом, не переехал? — спросил Кульков.
Нонна сидела в профиль к нему. Он видел ее аккуратный носик и круглый подбородок, четко обведенный платком. Она умилительно напоминала сейчас ту пятиклассницу, в которую он был влюблен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10