Огородников зло рыкнул на Афоню:
— Углядел, очкарик... но я говорил, что не обойдетесь без меня...
На панель высыпались болтики, шайбы и два бронзовых наконечника, похожих на соски полевого умывальника. Это и есть соединительные штуцеры.
— Ну, сколько тебе за это дать?!—возмутился Кубанец.— Прохиндей!
Огородников, отступая, бесстыже, хлопал глазами:
— Пожалуйста... Только сначала оцените, на какой участок я вас вывел. Нам просто повезло, ребята. Чистая и тонкая работа досталась. А вон рядом три бригады в уборных порядок наводят. Еще четыре бригады из третьего подъезда вкалывают на расчистке водостоков. На чертей похожи. Там два моих знакомых конструктора с Горь-ковского автозавода, специалисты экстра-класса, по пояс в грязи.
— Кто так бесплатно врет? — прервал Огородникова незнакомый голос за спиной.
— Сегодня все бесплатно рубают.
— Рубают за столом, а на субботнике трудятся,— сказал секретарь парткома.
Рядом с ним стояли комендант общежития и Булан Буланыч. Все трое были чем-то похожи друг па друга, и костюмы на них одинаковые — в извести, мазуте, брызгах каких-то растворов. Они, видать, в самом деле спускались в колодцы водостоков и раскупоривали там пробки из строительных отходов. В руках Булана Буланыча желтел клубок ржавой проволоки и монтировочный ключ от грузовика.
— Он у нас универсал, и за столом трудится безвозмездно,— ответил секретарю парткома Володя Волнорезов, чтобы как-то скрыть неловкость за свою бригаду: шестеро топчутся перед какой-то схемой, а кругом работа кипит.
— Когда детей Кормят с ложки, это трудный период для них,— заметил секретарь парткома. Он, вероятно, уже кое-что. знал об Огородникове от коменданта.— Только не перекармливайте, отрыжка появится.
Подошел генеральный директор завода. Тоже в рабочем костюме.
— В чем задержка? — спросил он.
— Сейчас будем устранять,— ответил Булан Буланыч.
— Спешите не торопясь. После обеда попробуем пустить эти агрегаты на полную мощность. Пусть участники субботника посмотрят на работу прессов и подышат прохладным воздухом...
Витя Кубанец, Володя Волкорезов, Рустам Абсолямов, Василий Ярцев и Афоня Яманов, стараясь наверстать упущенное, отказались от перерыва на обед. Огородников принес треугольные пакеты с молоком и булки с «вкладышами» буженины. Закусили на ходу и снова за дело.
Задержался здесь и Булан Буланыч. Гибкий, ловкий, он сноровисто усаживал радиаторы в свои гнезда. Подоспело подкрепление — бригада сантехников из резерва главного инженера.
Наконец включили один калорифер, другой, третий... Повеяло прохладой, воздух посвежел, дышать стало так легко, будто не было усталости. Но еще не ладился отсос воздуха через подвальные вентиляторы. Металлическая пыль и кузнечный смрад тяжелее воздуха, не должны попадать в легкие, они будут уходить в нижние люки.
— Ребята, внимание! — заговорщически произнес прибежавший Огородников.— Сюда идет начальство, которое всем «дает дрозда». Особенно один — высокий, в гимнастерке, вроде военный - Шатунов, того и гляди, ижицу пропишет. Заместитель секретаря парткома, но надо знать: «Не так страшен сам, как его зам».
И Мартын не ошибся. Еще не успев остановиться, Шатунов постучал ногтем по часам на руке.
— Какой срок установил вам генеральный директор?
— Срока не устанавливал, но мы знаем, после полудня будет Пуск прессовых агрегатов,— ответил Булан Буланыч.
— Знаете и прохлаждаетесь перед калориферами... Вот посмотрите, Олег Викторович.— Шатунов повернулся к своему спутнику.— Они тут как на прогулочной лодке, под ветерком, а дело стоит...
Олег Викторович Жемчугов не спеша окинул взглядом людей и, расстегнув воротник нейлоновой рубашки, ответил:
-— Когда техника стоит, люди думают.
— Где думают, там и дремлют.
— Таких не вижу.— Жемчугов попытался охладить пыл чем-то разгневанного Шатунова, но тот не унимался.
— А это что такое? Смотри, какой увалень лежит... Шатунов подошел к Ярцеву, который, лежа на животе перед открытым люком, подтягивал болты соединения, пропускающего воздух.
И тут произошло то, чего никто не ожидал. Шатунов, не нагибаясь, тронул Ярцева ногой:
— Проснись...
Тот не пошевелился, видимо, решил, что с ним кто-то шутит.
— Проснись и встань,— повторил Шатунов,— хочу посмотреть на тебя.
Ярцев понял, что с ним не шутят, поднялся. В одной руке отвертка, в другой раздвижной гаечный ключ. Спросил спокойно, ровным голосом:
— Какой сегодня день, суббота или понедельник?
— Наконец-то проснулся... А я ведь где-то встречал тебя. Не помнишь? — спросил Шатунов, не зная, как справиться с собой: не привык он извиняться перед людьми ниже его по положению.
Жемчугов хмуро взглянул ему в глаза: дескать, промах получился, остыть пора. Но тот постарался не заметить этого.
— Помню,— ответил Ярцев.— Встречались один раз на заседании парткома в день приема меня в партию. Ярцев.
— Ярцев... И ты, Ярцев, недавно принятый в партию, показываешь такой пример?
— Какой?
— Все видели... Придется встретиться с тобой еще раз в парткоме. Постараемся исправить свою ошибку: аварийщик, и тут кавардак наводишь...
— Кавардак,— Ярцев нахмурился, сделал шаг к Ша-тунову,— вот вам мой ключ, отвертка. Лезьте исправлять этот «кавардак»...
Трудно сказать, чем бы это закончилось, если бы сию же секунду не встали между ними сразу трое — Рустам Абсолямов, Володя Волнорезов и Витя Кубанец, а смекалистый Афоня Яманов вырвал из рук Ярцева ключ, отвертку и нырнул в люк.
Шатунов, отступая, нацелил прищуренный взгляд на Ярцева:
— Вот как, целую шайку сколотил...— и, круто развернувшись, размашисто зашагал к выходу.
Удивленно пожав плечами, за ним последовал и Олег Викторович Жемчугов. Кинувшийся было сопровождать их Огородников моментально вернулся.
— Ребята, я тут ни при чем: к прохладе их позвал, а получился кипяток... Молочка принести? — И, не дождавшись ответа, убежал догонять начальников.
Недоуменно переглянувшись, сантехники продолжали свою работу. Ярцев, склонив голову, остановился перед люком. Стоял окаменело. Плечистый, в армейских брюках
и изрядно потрепанных солдатских ботинках, он чем-то напоминал со спины восклицательный знак, поставленный в. конце грустной фразы. И, вероятно, такая окаменелость могла продолжаться еще не пять, не десять минут, если бы тут не появились кузнецы,— экипажи кузнечно-прес-совых агрегатов,— три четверки в синих, хорошо отглаженных комбинезонах с широкими карманами на «молниях». Молодые, по-праздничному настроенные ребята. По всему видно, что это уже слаженные экипажи. Вместе с ними пришел шеф-монтажник, всегда веселый итальянец синьор Беллини. Здороваясь с каждым за руку, он подошел к Ярцеву, заглянул в лицо и, вскинув брови, улыбнулся:
— Зачем так грустно смотрим? Большая субботка — праздник.
— Праздник,— ответил Ярцев и тоже улыбнулся. — Брависсимо. Мы тоже субботка.— Беллини постучал себя в грудь, затем, хлопнув Ярцева по плечу, повернулся к экипажам кузнецов: — Сегодня тавай-тавай не будем. Тавай-тавай плохо. Сегодня работа, ритмо, музыке.
Его игриво-ироническое осуждение нашего «давай-давай» означало, что сегодня он пришел на субботник тоже добровольно и настроен хорошо. Это как-то сразу передалось всем присутствующим. В самом деле, разве можно за счет одного недоразумения свести на нет всю суть такого трудового дня, названного субботником. Подготовка агрегатов к пуску закончилась. . Начался разогрев поковочного материала — полосового железа, из какого обычно куют тесаки, подплужники, полозья, пещ-ии, ухваты. Здесь этому железу суждено превратиться в ажурные диски роликов, по которым будут скользить бесконечные цепи конвейера. Над козырьком прессов вспыхнули зеленые лампочки. Кузнецы заняли свои места. Каждый положил руки на стол, будто готовясь к собеседованию, отдыхая. И только после этого сработали механизмы. Все получилось как-то неожиданно быстро и красиво. Без оглушительного грохота, без искрометных вспышек заработал кузнечный цех. Каждый агрегат будто играл сам с собой в ладошки. Хлоп-хлоп — и готовая деталь катится к тележке транспортера. Снова кузнецы кладут ладони на свои столики — и снова хлоп-хлоп! Под ладонями у них контактные линейки. Руки заняты — не нажмешь... И если
один нажал, или даже трое, а четвертый смахивает окалину — хлопка не жди.
Постепенно темп работы прессов стал возрастать, но не за счет быстроты взлета и падения подвижных частей -они работают на своем режиме, их ничем не подгонишь, как маятник часов,— а за счет слаженности экипажей. И действительно, послышалась какая-то музыка, ритмичная и мягкая, с напевным металлическим звоном. В такт с этой музыкой легко и непринужденно покачивались кузнецы — каждый экипаж в своем ритме.
Ярцев, еще не успев подавить раздражение, вызванное встречей с Шатуновым, окинул . взглядом своих друзей. Они стояли возле коменданта общежития, как завороженные, ничего не замечая, кроме слаженных действий экипажей и удивительных преобразований красной ленты полосового железа в бордовые бантики, затем в сизые сдвоенные диски. На лицах друзей читалось восхищение слаженностью экипажей кузнечных агрегатов: эх, нам бы достигнуть такого понимания между собой, но что-то мешает. Что же? Собрались в одной квартире разные по профессиям и по взглядам на жизнь парни. Да, разные. Но ведь и эти кузнецы, как видно, родились, росли и воспитывались не в одной избе...
Кажется, об этом же думает комендант Федор Федорович. Он, как под гипнозом, качает головой — вверх-вниз — вслед за взлетом и падением «молотов». По-другому он не мог назвать эти части кузнечно-преесовых агрегатов. Молоток, кувалда, зубило, лопата, топор. В былую пору именно этими инструментами его поколение утверждало коллективизм в труде, не думая о психологической несовместимости людей в труде. Копай себе лопатой сколько копается, руби железо зубилом сколько вырубится, хоть на общее дело, но гонишь норму в одиночку, а здесь...
Федор Федорович любит пофилософствовать и наверняка сейчас мысленно заглядывает в свое прошлое и перешагивает в завтрашний день. Экипажи, автоматика и труд — радость и гордость человека за свой разум... Восхищенный взгляд Федора Федоровича устремлен куда-то вдаль, складки над переносьем не распрямляются.
Перед ним прошел тоже чем-то озабоченный синьор Беллини: ждет заводское начальство вместе с представителями шеф-монтаяшой фирмы, но их все нет и нет. Возле Беллини топчется Мартын Огородников. Тянет Мартына
к иностранцам, прямо хлебом не корми. Не зря же еще до приезда на стройку нарядился под итальянца. И сейчас, называя Беллини тезкой, похлопывает его по плечу, как равный равного.
— Давай, тезка, давай, Мартино, еще наддай...
— Нет тавай, нет. Ритмо есть, ритме.
И, вероятно, такое поведение Огородникова тоже заботило сейчас Федора Федоровича.
Наступил вечер, но никто не покидал кузнечно-прес-совый цех. Рустам, Витя, Володя, Афоня, Василий наблюдали за работой экипажей кузнецов до остановки агрегатов.
— Говорят, ни физической усталости, ни морального утомления от такой работы нет,— заметил Володя Волко-резов после разговора с кузнецами, когда возвращались в общежитие.
— А почему не все Участники субботника пришли посмотреть на работу агрегатов? — спросил коменданта Витя Кубанец.— Ведь генеральный директор говорил: показать... |
— Себя спросите,— уклончиво ответил Федор Федорович и, помолчав, напомнил: — Жемчугов сказал, ваша бригада сорвала пуск кондиционеров, «нечего смотреть, одно раздражение».
— Жемчугов?! — удивился Володя Волнорезов.— Впрочем, может быть. Покажи всем такую красоту труда, и начнется утечка людей из котлованов и с автобаз. Я инструментальщик, но даже меня потянуло на такую работу...
— Тихо, дезертиром объявят,— одернул его Витя Кубанец, подкашливая, дескать, тут все согласны с таким мнением, но кричать об этом не следует: — Есть указание закреплять кадры в строительном управлении.
Возле подъезда Василий Ярцев спохватился, что на почту не зашел: уже второй месяц мать ждет перевода, «Надо поскорее умыться и сбегать, до закрытия успею»,— спланировал он.
Дома умылся, переоделся и только тогда обнаружил на тумбочке открытку от матери.
«Дорогой сынок! Получила от тебя сразу два телеграф-пых перевода по 25 рублей. Зачем так тратишься на почтовые расходы? Если оставлял себе, а потом передумал,
то вря. Я и так перебьюсь. Не смущай меня на тревожные думы. Если у тебя трудно с деньгами, напиши, я подожду ремонтировать крышу.
Мама».
Прочитав открытку, Василий нахмурился: значит, ребята заметили, как он пропажу обнаружил, и решили складчину устроить. Переводы делали в два приема. Кто с кем? Рустам и Витя — один перевод, Володя — второй. Телеграф принимает деньги без предъявления документов. Можно написать любой адрес, оплатить перевод — и до свидания. Однако кто-то должен хранить квитанции... Открытку надо положить на стол — увидят, сами обо всем расскажут.
— Где Огородников? — спросил Василий.
— Зачем он тебе?
— Нужен, может, теперь сознается. Вот вам пятьдесят рублей, которые перевели в два йриема по четвертной. Матерей обманывать нельзя. Зачем вы. это сделали?
После субботника Афоня Яманов будто сразу стал выше ростом в глазах жильцов девятой и уже не вызывал недоумения, что осмелился пойти в бетонщики. Не такой уж он хилый и беспомощный очкарик. Ведь как измывался над ним Огородников, а он выдержал. И хоть к утру следующего дня правое плечо у него припухло, над ключицей появился синяк, вроде погона с розовым кантом из живой кожи, он будто забыл, чем это вызвано. Встал, накинул на больное плечо полотенце и ушел умываться, улыбаясь близорукими глазами, отчего всем стало стыдно за себя: как же не пресекли такую злую шутку вчерашнего самозванца в бригадиры?
Кажется, больше всех переживал Рустам Абсолямов. Сдернув с Огородникова одеяло, он, еле сдерживая возмущение, которое надо было высказать вчера, хрипловатым голосом потребовал:
— Встань, взгляни, что сотворил с парнем!..— В голосе Рустама прозвучала такая внушительная угроза, что Огородников сразу понял, о чем речь, вскочил и как ошпаренный бросился за Афоней на кухню. Через некоторое время они вернулись вместе.
- Ведь вы тоже мне испуг устроили, в петлю ноги загнали, а с ним дрын получился,— оправдывался Огородников.
— Сам ты дрын,—прервал его Рустам и строго спросил: — Извинился?
— Извинился,— ответил за Огородникова Афоня и застенчиво упрекнул Рустама: — Зря ты начал разговор: кость уцелела, а синяк — пустяки, сойдет.
— Вот ты какой терпеливый, вроде исусика,— кольнул его Володя Волкорезов с явным намерением заставить разговориться: интересно все же, каким ветром забросило сюда, в эту многолюдную коловерть, такого хлипкого очкарика? .
Тот понял язвительность Володи, ответил, не скрывая жестковатости в голосе:
— Прыткий ты, видать, на слово. Я прибыл сюда по комсомольской путевке.— И тут же, прикинувшись чудач-ком-простачком, поведал о себе какими-то непривычными, заковыристыми словами: — Из Сибири я, с Кулунды. Спервоначалу о себе, а вдругорядь вы мне про себя... Фамилия моя от чалдонского слова «яман» — «козел» значит. Вот получилось вроде Козлов-Яманов. Отец хлебороб. И я, значит, оттуда, с хлеборобных просторов Кулунды.
— А что же ты, браток, покинул свои хлеборобные просторы? — как бы подстраиваясь к незнакомому строю речи, спросил Володя.
Афоня тоскливо посмотрел на него через увеличительные стекла, очков и ответил уклончиво:
— Враз понятию не взять. Как-нибудь потом.
Сели завтракать. Дежурный Витя Кубанец приготовил на пятерых по глазунье из двух яиц, по чашке кофе и хлеб с маслом. Афоня разделил свою порцию с Огородников ым, который тоже сел за стол рядом с ним.
Одевались не спеша.
— Ты считаешь, что в земледелии мы тумаки?—натягивая робу, спросил Афоню Володя Волкорезов.
— Не считаю. Захворала там земля, надолго захворала,— ответил Афоня..
— Как это понять?
Афоня подумал и на вопрос ответил вопросом:
— А ты про черные бури в Кулунде слыхал? — Он задумчиво посмотрел прямо в глаза Володе Волкорезову.-
Черные бури... Зимой и летом они стали приходить. Ветровая эрозия, значит, пашни, истощает донельзя. Вот уж который год подряд ветер губит посевы, выдирает из почвы и зерно, и гумус. И там, где пашни остались без гумуса, теперь голыши из окаменелой глины лежат. Земля вроде кулаки показывает тем, кто вспахал степь сплошными гонами от горизонта до горизонта. От этих гонов и вспыхнула болезнь. Ее называют ветровой эрозией. Эрозия — это рак земли, сеять хлеб на ней — пустое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Углядел, очкарик... но я говорил, что не обойдетесь без меня...
На панель высыпались болтики, шайбы и два бронзовых наконечника, похожих на соски полевого умывальника. Это и есть соединительные штуцеры.
— Ну, сколько тебе за это дать?!—возмутился Кубанец.— Прохиндей!
Огородников, отступая, бесстыже, хлопал глазами:
— Пожалуйста... Только сначала оцените, на какой участок я вас вывел. Нам просто повезло, ребята. Чистая и тонкая работа досталась. А вон рядом три бригады в уборных порядок наводят. Еще четыре бригады из третьего подъезда вкалывают на расчистке водостоков. На чертей похожи. Там два моих знакомых конструктора с Горь-ковского автозавода, специалисты экстра-класса, по пояс в грязи.
— Кто так бесплатно врет? — прервал Огородникова незнакомый голос за спиной.
— Сегодня все бесплатно рубают.
— Рубают за столом, а на субботнике трудятся,— сказал секретарь парткома.
Рядом с ним стояли комендант общежития и Булан Буланыч. Все трое были чем-то похожи друг па друга, и костюмы на них одинаковые — в извести, мазуте, брызгах каких-то растворов. Они, видать, в самом деле спускались в колодцы водостоков и раскупоривали там пробки из строительных отходов. В руках Булана Буланыча желтел клубок ржавой проволоки и монтировочный ключ от грузовика.
— Он у нас универсал, и за столом трудится безвозмездно,— ответил секретарю парткома Володя Волнорезов, чтобы как-то скрыть неловкость за свою бригаду: шестеро топчутся перед какой-то схемой, а кругом работа кипит.
— Когда детей Кормят с ложки, это трудный период для них,— заметил секретарь парткома. Он, вероятно, уже кое-что. знал об Огородникове от коменданта.— Только не перекармливайте, отрыжка появится.
Подошел генеральный директор завода. Тоже в рабочем костюме.
— В чем задержка? — спросил он.
— Сейчас будем устранять,— ответил Булан Буланыч.
— Спешите не торопясь. После обеда попробуем пустить эти агрегаты на полную мощность. Пусть участники субботника посмотрят на работу прессов и подышат прохладным воздухом...
Витя Кубанец, Володя Волкорезов, Рустам Абсолямов, Василий Ярцев и Афоня Яманов, стараясь наверстать упущенное, отказались от перерыва на обед. Огородников принес треугольные пакеты с молоком и булки с «вкладышами» буженины. Закусили на ходу и снова за дело.
Задержался здесь и Булан Буланыч. Гибкий, ловкий, он сноровисто усаживал радиаторы в свои гнезда. Подоспело подкрепление — бригада сантехников из резерва главного инженера.
Наконец включили один калорифер, другой, третий... Повеяло прохладой, воздух посвежел, дышать стало так легко, будто не было усталости. Но еще не ладился отсос воздуха через подвальные вентиляторы. Металлическая пыль и кузнечный смрад тяжелее воздуха, не должны попадать в легкие, они будут уходить в нижние люки.
— Ребята, внимание! — заговорщически произнес прибежавший Огородников.— Сюда идет начальство, которое всем «дает дрозда». Особенно один — высокий, в гимнастерке, вроде военный - Шатунов, того и гляди, ижицу пропишет. Заместитель секретаря парткома, но надо знать: «Не так страшен сам, как его зам».
И Мартын не ошибся. Еще не успев остановиться, Шатунов постучал ногтем по часам на руке.
— Какой срок установил вам генеральный директор?
— Срока не устанавливал, но мы знаем, после полудня будет Пуск прессовых агрегатов,— ответил Булан Буланыч.
— Знаете и прохлаждаетесь перед калориферами... Вот посмотрите, Олег Викторович.— Шатунов повернулся к своему спутнику.— Они тут как на прогулочной лодке, под ветерком, а дело стоит...
Олег Викторович Жемчугов не спеша окинул взглядом людей и, расстегнув воротник нейлоновой рубашки, ответил:
-— Когда техника стоит, люди думают.
— Где думают, там и дремлют.
— Таких не вижу.— Жемчугов попытался охладить пыл чем-то разгневанного Шатунова, но тот не унимался.
— А это что такое? Смотри, какой увалень лежит... Шатунов подошел к Ярцеву, который, лежа на животе перед открытым люком, подтягивал болты соединения, пропускающего воздух.
И тут произошло то, чего никто не ожидал. Шатунов, не нагибаясь, тронул Ярцева ногой:
— Проснись...
Тот не пошевелился, видимо, решил, что с ним кто-то шутит.
— Проснись и встань,— повторил Шатунов,— хочу посмотреть на тебя.
Ярцев понял, что с ним не шутят, поднялся. В одной руке отвертка, в другой раздвижной гаечный ключ. Спросил спокойно, ровным голосом:
— Какой сегодня день, суббота или понедельник?
— Наконец-то проснулся... А я ведь где-то встречал тебя. Не помнишь? — спросил Шатунов, не зная, как справиться с собой: не привык он извиняться перед людьми ниже его по положению.
Жемчугов хмуро взглянул ему в глаза: дескать, промах получился, остыть пора. Но тот постарался не заметить этого.
— Помню,— ответил Ярцев.— Встречались один раз на заседании парткома в день приема меня в партию. Ярцев.
— Ярцев... И ты, Ярцев, недавно принятый в партию, показываешь такой пример?
— Какой?
— Все видели... Придется встретиться с тобой еще раз в парткоме. Постараемся исправить свою ошибку: аварийщик, и тут кавардак наводишь...
— Кавардак,— Ярцев нахмурился, сделал шаг к Ша-тунову,— вот вам мой ключ, отвертка. Лезьте исправлять этот «кавардак»...
Трудно сказать, чем бы это закончилось, если бы сию же секунду не встали между ними сразу трое — Рустам Абсолямов, Володя Волнорезов и Витя Кубанец, а смекалистый Афоня Яманов вырвал из рук Ярцева ключ, отвертку и нырнул в люк.
Шатунов, отступая, нацелил прищуренный взгляд на Ярцева:
— Вот как, целую шайку сколотил...— и, круто развернувшись, размашисто зашагал к выходу.
Удивленно пожав плечами, за ним последовал и Олег Викторович Жемчугов. Кинувшийся было сопровождать их Огородников моментально вернулся.
— Ребята, я тут ни при чем: к прохладе их позвал, а получился кипяток... Молочка принести? — И, не дождавшись ответа, убежал догонять начальников.
Недоуменно переглянувшись, сантехники продолжали свою работу. Ярцев, склонив голову, остановился перед люком. Стоял окаменело. Плечистый, в армейских брюках
и изрядно потрепанных солдатских ботинках, он чем-то напоминал со спины восклицательный знак, поставленный в. конце грустной фразы. И, вероятно, такая окаменелость могла продолжаться еще не пять, не десять минут, если бы тут не появились кузнецы,— экипажи кузнечно-прес-совых агрегатов,— три четверки в синих, хорошо отглаженных комбинезонах с широкими карманами на «молниях». Молодые, по-праздничному настроенные ребята. По всему видно, что это уже слаженные экипажи. Вместе с ними пришел шеф-монтажник, всегда веселый итальянец синьор Беллини. Здороваясь с каждым за руку, он подошел к Ярцеву, заглянул в лицо и, вскинув брови, улыбнулся:
— Зачем так грустно смотрим? Большая субботка — праздник.
— Праздник,— ответил Ярцев и тоже улыбнулся. — Брависсимо. Мы тоже субботка.— Беллини постучал себя в грудь, затем, хлопнув Ярцева по плечу, повернулся к экипажам кузнецов: — Сегодня тавай-тавай не будем. Тавай-тавай плохо. Сегодня работа, ритмо, музыке.
Его игриво-ироническое осуждение нашего «давай-давай» означало, что сегодня он пришел на субботник тоже добровольно и настроен хорошо. Это как-то сразу передалось всем присутствующим. В самом деле, разве можно за счет одного недоразумения свести на нет всю суть такого трудового дня, названного субботником. Подготовка агрегатов к пуску закончилась. . Начался разогрев поковочного материала — полосового железа, из какого обычно куют тесаки, подплужники, полозья, пещ-ии, ухваты. Здесь этому железу суждено превратиться в ажурные диски роликов, по которым будут скользить бесконечные цепи конвейера. Над козырьком прессов вспыхнули зеленые лампочки. Кузнецы заняли свои места. Каждый положил руки на стол, будто готовясь к собеседованию, отдыхая. И только после этого сработали механизмы. Все получилось как-то неожиданно быстро и красиво. Без оглушительного грохота, без искрометных вспышек заработал кузнечный цех. Каждый агрегат будто играл сам с собой в ладошки. Хлоп-хлоп — и готовая деталь катится к тележке транспортера. Снова кузнецы кладут ладони на свои столики — и снова хлоп-хлоп! Под ладонями у них контактные линейки. Руки заняты — не нажмешь... И если
один нажал, или даже трое, а четвертый смахивает окалину — хлопка не жди.
Постепенно темп работы прессов стал возрастать, но не за счет быстроты взлета и падения подвижных частей -они работают на своем режиме, их ничем не подгонишь, как маятник часов,— а за счет слаженности экипажей. И действительно, послышалась какая-то музыка, ритмичная и мягкая, с напевным металлическим звоном. В такт с этой музыкой легко и непринужденно покачивались кузнецы — каждый экипаж в своем ритме.
Ярцев, еще не успев подавить раздражение, вызванное встречей с Шатуновым, окинул . взглядом своих друзей. Они стояли возле коменданта общежития, как завороженные, ничего не замечая, кроме слаженных действий экипажей и удивительных преобразований красной ленты полосового железа в бордовые бантики, затем в сизые сдвоенные диски. На лицах друзей читалось восхищение слаженностью экипажей кузнечных агрегатов: эх, нам бы достигнуть такого понимания между собой, но что-то мешает. Что же? Собрались в одной квартире разные по профессиям и по взглядам на жизнь парни. Да, разные. Но ведь и эти кузнецы, как видно, родились, росли и воспитывались не в одной избе...
Кажется, об этом же думает комендант Федор Федорович. Он, как под гипнозом, качает головой — вверх-вниз — вслед за взлетом и падением «молотов». По-другому он не мог назвать эти части кузнечно-преесовых агрегатов. Молоток, кувалда, зубило, лопата, топор. В былую пору именно этими инструментами его поколение утверждало коллективизм в труде, не думая о психологической несовместимости людей в труде. Копай себе лопатой сколько копается, руби железо зубилом сколько вырубится, хоть на общее дело, но гонишь норму в одиночку, а здесь...
Федор Федорович любит пофилософствовать и наверняка сейчас мысленно заглядывает в свое прошлое и перешагивает в завтрашний день. Экипажи, автоматика и труд — радость и гордость человека за свой разум... Восхищенный взгляд Федора Федоровича устремлен куда-то вдаль, складки над переносьем не распрямляются.
Перед ним прошел тоже чем-то озабоченный синьор Беллини: ждет заводское начальство вместе с представителями шеф-монтаяшой фирмы, но их все нет и нет. Возле Беллини топчется Мартын Огородников. Тянет Мартына
к иностранцам, прямо хлебом не корми. Не зря же еще до приезда на стройку нарядился под итальянца. И сейчас, называя Беллини тезкой, похлопывает его по плечу, как равный равного.
— Давай, тезка, давай, Мартино, еще наддай...
— Нет тавай, нет. Ритмо есть, ритме.
И, вероятно, такое поведение Огородникова тоже заботило сейчас Федора Федоровича.
Наступил вечер, но никто не покидал кузнечно-прес-совый цех. Рустам, Витя, Володя, Афоня, Василий наблюдали за работой экипажей кузнецов до остановки агрегатов.
— Говорят, ни физической усталости, ни морального утомления от такой работы нет,— заметил Володя Волко-резов после разговора с кузнецами, когда возвращались в общежитие.
— А почему не все Участники субботника пришли посмотреть на работу агрегатов? — спросил коменданта Витя Кубанец.— Ведь генеральный директор говорил: показать... |
— Себя спросите,— уклончиво ответил Федор Федорович и, помолчав, напомнил: — Жемчугов сказал, ваша бригада сорвала пуск кондиционеров, «нечего смотреть, одно раздражение».
— Жемчугов?! — удивился Володя Волнорезов.— Впрочем, может быть. Покажи всем такую красоту труда, и начнется утечка людей из котлованов и с автобаз. Я инструментальщик, но даже меня потянуло на такую работу...
— Тихо, дезертиром объявят,— одернул его Витя Кубанец, подкашливая, дескать, тут все согласны с таким мнением, но кричать об этом не следует: — Есть указание закреплять кадры в строительном управлении.
Возле подъезда Василий Ярцев спохватился, что на почту не зашел: уже второй месяц мать ждет перевода, «Надо поскорее умыться и сбегать, до закрытия успею»,— спланировал он.
Дома умылся, переоделся и только тогда обнаружил на тумбочке открытку от матери.
«Дорогой сынок! Получила от тебя сразу два телеграф-пых перевода по 25 рублей. Зачем так тратишься на почтовые расходы? Если оставлял себе, а потом передумал,
то вря. Я и так перебьюсь. Не смущай меня на тревожные думы. Если у тебя трудно с деньгами, напиши, я подожду ремонтировать крышу.
Мама».
Прочитав открытку, Василий нахмурился: значит, ребята заметили, как он пропажу обнаружил, и решили складчину устроить. Переводы делали в два приема. Кто с кем? Рустам и Витя — один перевод, Володя — второй. Телеграф принимает деньги без предъявления документов. Можно написать любой адрес, оплатить перевод — и до свидания. Однако кто-то должен хранить квитанции... Открытку надо положить на стол — увидят, сами обо всем расскажут.
— Где Огородников? — спросил Василий.
— Зачем он тебе?
— Нужен, может, теперь сознается. Вот вам пятьдесят рублей, которые перевели в два йриема по четвертной. Матерей обманывать нельзя. Зачем вы. это сделали?
После субботника Афоня Яманов будто сразу стал выше ростом в глазах жильцов девятой и уже не вызывал недоумения, что осмелился пойти в бетонщики. Не такой уж он хилый и беспомощный очкарик. Ведь как измывался над ним Огородников, а он выдержал. И хоть к утру следующего дня правое плечо у него припухло, над ключицей появился синяк, вроде погона с розовым кантом из живой кожи, он будто забыл, чем это вызвано. Встал, накинул на больное плечо полотенце и ушел умываться, улыбаясь близорукими глазами, отчего всем стало стыдно за себя: как же не пресекли такую злую шутку вчерашнего самозванца в бригадиры?
Кажется, больше всех переживал Рустам Абсолямов. Сдернув с Огородникова одеяло, он, еле сдерживая возмущение, которое надо было высказать вчера, хрипловатым голосом потребовал:
— Встань, взгляни, что сотворил с парнем!..— В голосе Рустама прозвучала такая внушительная угроза, что Огородников сразу понял, о чем речь, вскочил и как ошпаренный бросился за Афоней на кухню. Через некоторое время они вернулись вместе.
- Ведь вы тоже мне испуг устроили, в петлю ноги загнали, а с ним дрын получился,— оправдывался Огородников.
— Сам ты дрын,—прервал его Рустам и строго спросил: — Извинился?
— Извинился,— ответил за Огородникова Афоня и застенчиво упрекнул Рустама: — Зря ты начал разговор: кость уцелела, а синяк — пустяки, сойдет.
— Вот ты какой терпеливый, вроде исусика,— кольнул его Володя Волкорезов с явным намерением заставить разговориться: интересно все же, каким ветром забросило сюда, в эту многолюдную коловерть, такого хлипкого очкарика? .
Тот понял язвительность Володи, ответил, не скрывая жестковатости в голосе:
— Прыткий ты, видать, на слово. Я прибыл сюда по комсомольской путевке.— И тут же, прикинувшись чудач-ком-простачком, поведал о себе какими-то непривычными, заковыристыми словами: — Из Сибири я, с Кулунды. Спервоначалу о себе, а вдругорядь вы мне про себя... Фамилия моя от чалдонского слова «яман» — «козел» значит. Вот получилось вроде Козлов-Яманов. Отец хлебороб. И я, значит, оттуда, с хлеборобных просторов Кулунды.
— А что же ты, браток, покинул свои хлеборобные просторы? — как бы подстраиваясь к незнакомому строю речи, спросил Володя.
Афоня тоскливо посмотрел на него через увеличительные стекла, очков и ответил уклончиво:
— Враз понятию не взять. Как-нибудь потом.
Сели завтракать. Дежурный Витя Кубанец приготовил на пятерых по глазунье из двух яиц, по чашке кофе и хлеб с маслом. Афоня разделил свою порцию с Огородников ым, который тоже сел за стол рядом с ним.
Одевались не спеша.
— Ты считаешь, что в земледелии мы тумаки?—натягивая робу, спросил Афоню Володя Волкорезов.
— Не считаю. Захворала там земля, надолго захворала,— ответил Афоня..
— Как это понять?
Афоня подумал и на вопрос ответил вопросом:
— А ты про черные бури в Кулунде слыхал? — Он задумчиво посмотрел прямо в глаза Володе Волкорезову.-
Черные бури... Зимой и летом они стали приходить. Ветровая эрозия, значит, пашни, истощает донельзя. Вот уж который год подряд ветер губит посевы, выдирает из почвы и зерно, и гумус. И там, где пашни остались без гумуса, теперь голыши из окаменелой глины лежат. Земля вроде кулаки показывает тем, кто вспахал степь сплошными гонами от горизонта до горизонта. От этих гонов и вспыхнула болезнь. Ее называют ветровой эрозией. Эрозия — это рак земли, сеять хлеб на ней — пустое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22