А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

С другой стороны, однако, все мы ждали от него какого-то приятного сюрприза, то есть мы надеялись, что, обдумав и взвесив все лучше остальных, он в один прекрасный день, быть может в самый последний день, даже в последнюю минуту, уже на самом учредительном собрании, поднимется из последнего ряда, где он обычно сидел, и молча протянет заявление с просьбой принять его в ТКЗХ. Испытывая к нему такого рода двойственное чувство, Стоян Кралев подробно инструктировал меня, как его обрабатывать и как в конце концов любой ценой привлечь на нашу сторону.
— Мне не надо тебе объяснять, что он за птица, ты лучше других его знаешь. Ты для него свой человек, общий язык найдете легко, так что действуй!
Давая мне это задание, Стоян Кралев был так во мне уверен, что это обязывало меня немедля приступить к делу. На другой же день я нашел повод заглянуть к Киро. Для нас, молодых агитаторов, было вопросом престижа, кто сколько человек сумеет вовлечь в ТКЗХ, да и в агитационной работе была своя романтика. Наши мужички, столь легковерные по отношению к разным политическим партиям и всегда ждущие друг от друга подвоха, неожиданно образовали против нас единый фронт, но и мы превратились чуть ли не в нечистую силу и всякими хитроумными способами проникали в их дома. В какие только положения мы ни попадали — чаще всего, разумеется, неприятные! Кто провожал нас добром, кто посылал вслед проклятья и натравливал собак; нас загоняли в угол вопросами, на которые и сам Маркс не мог бы найти ответа, нам устраивали ловушки. На все это мы отвечали с терпением миссионеров, приобщенных к великой тайне и с безмерной жертвенностью занявшихся тем, чтобы посвятить в нее нищих духом, а языки наши при любых обстоятельствах не переставали молоть с бешеной скоростью. Насчет «сельских масс», то есть всех, кроме того десятка человек, о которых мы только что говорили, Стоян Кралев давал ясные и твердые указания. «Ухватишь его, так не выпускай, пока не запросит пардону. Где бы ты его ни встретил, на улице ли, в поле или в корчме, втолковывай ему, какие у коллективного хозяйства преимущества перед частным, как помещики и кулаки эксплуатируют крестьян, а главное — как благоденствуют советские колхозники. Декларация пусть лежит у тебя в кармане, чуть только скажет «да»—вытаскивай, и пусть подписывает!» И мы выполняли его указания с восторгом и воодушевлением. Все, что мы слышали и читали о советских колхозах, мы пересказывали сельчанам с таким вдохновением и наглядностью, будто сами уже были полеводами, животноводами и механизаторами. И чтобы не оставлять в их недоверчивых душах ни капли сомнения, под конец мы выкладывали последний и самый сокрушительный довод по части благоденствия колхозников: в конце года колхозники берут лишь малую долю своего вознаграждения, поскольку эта малая доля так велика, что ее с избытком хватает на удовлетворение всех их нужд. Более того, колхозник может сколько ему угодно пользоваться общим имуществом. Значит, если б кому-то взбрело в голову прирезать сегодня десяток кур, он бы их прирезал, и никто б ему слова не сказал, но он сам не станет этого делать, не станет наносить ущерб общему хозяйству, потому что он человек сознательный, новый советский человек, и прочее в том же духе.
Киро Джелебов во внутреннем дворе грузил на телегу коровий навоз. Надев старые галоши, в одной рубахе и закатанных штанах, он всаживал железные вилы в густую кашу и бросал навоз в телегу. Над навозной кучей поднимался пар, кругом разносился терпкий запах перепревшего коровяка, в ногах у Киро путались куры, которые каждый раз, как он поднимал вилы, остервенело кидались на червей. Он осторожно отгонял их и выговаривал, словно непослушным разлакомившимся детям:
— Ну куда ты лезешь, ты ж оглянуться не успеешь, как я тебя на вилы насажу. Целыми днями клюешь, и все тебе мало. А ну, кыш отсюдова!
Он был так занят делом, что заметил меня, только когда скрипнула садовая калитка. Воткнув вилы в кучу, он пошел мне навстречу.
— За руку не буду здороваться, руки грязные, но ты заходи, заходи! Решил вот подбросить немного навозу на ту полоску, что у Рощи. Этот год я там подсолнечник посеял, так на одном конце ни в рост не пошел, ни семя не налилось. Я так думаю, место там наклонное, почву дождями смыло, вот я телегу-другую навоза и хочу туда отвезти. Пойдем посидим в доме! Хозяйка нас виноградом угостит либо еще чем.
В это время тетушка Танка вышла на террасу, увидела меня и тоже стала звать в дом. Я сказал ей, что забежал по дороге на минутку, а на днях приду к ним в гости. Она стала развешивать под стрехой связки лука и чеснока, а мы с Киро остались во дворе. Я спросил его, пишет ли им Марчо, который два месяца назад поступил в Софийский университет, спросил и о других сыновьях. Он сказал, что Марчо пишет регулярно, у него все в порядке, поселился вместе с одним пареньком из-под Пловдива. Перед отъездом он собирался поступать в политехнический, но в Софии передумал и поступил на агрономический факультет. Агроном так агроном, дело хозяйское. Позавчера Киро отправил ему посылочку, подбросил кой-чего из продуктов, с продуктами в Софии туго. Анё марширует на плацу, а Димчо в этом году, коли все будет ладно, закончит ученье в Образцовом поместье.
Рассказывая мне о сыновьях — по нескольку слов о каждом, словно сообщая краткие сведения о посторонних людях,— Киро машинально снова взялся за вилы и, перебрасывая навоз в телегу, заговорил о курах, которые по-прежнему путались у него в ногах, выискивая червей:
— Не знаю, замечал ты или нет, но куры эти, что козы — такие же обжоры. Козу, если не трогать, целый день будет зелень щипать и все одно не наестся, и курица так же — с утра до вечера стучит клювом, словно швейная машина. Как посмотреть, зоб-то у ней меньше моей горсти, а ровно бочка бездонная. Особенно вот эта, рыжая, старозагорской породы, от зерна не оттащишь. Род-айланды едят меньше, а весу больше набирают. Что ни клюнет, все впрок идет. И плимутроки тоже такие. А леггорны самые ноские. Круглый год, можно сказать, несутся, каждый день. Тюрю только надо им давать, отруби замачивать или подсолнечник. А от кукурузы, от другого зерна слабо несутся. Обыкновенная курица, а знает, чего ей надо. И еще скажу — почве она злейший враг. На неделю пусти ее в огороде покопаться, что уж она с почвой делает, не знаю, а только удобрений не внесешь, на другой год урожая не жди.
После этой краткой, но исчерпывающей лекции по птицеводству Киро принес воловье ярмо, которое было прислонено к стене хлева, и принялся прилаживать его к дышлу, а я пожелал ему приятной работы и пошел восвояси. Я не ожидал особого успеха от своей миссии, ведь я знал, что этот первый разговор — лишь начало, и все же у меня появилось чувство, что встречаться с Киро мне будет все труднее. Мне казалось, что я посягну на его достоинство, если начну убеждать его совершить в своей жизни такой переворот, каким должен был стать для него отказ от частной собственности. Уговаривать других хозяев мне ничего не стоило, к Калчо Соленому, например, я мог зайти когда угодно, мог заговорить с ним и на улице. Сначала он категорически отказывался слушать об «этом дьявольском теке-хе», но постепенно разговор увлекал его, и когда мне удавалось (а удавалось мне всегда) заверить его, что в общем хозяйстве всю работу в поле будут выполнять машины, он простодушно восклицал: «Куда ж лучше!» Однако как только я предлагал ему подписать декларацию, он отвечал: «И для этого время придет, нам спешить некуда, ты не волнуйся!» И он действительно стал членом-учредителем кооперативного хозяйства. С Жен-до Ивановым мы виделись по нескольку раз в день, потому что наши семьи жили как бы в одном дворе, символически разделенном прогнившим плетнем. Долгие годы я, как и все остальные в селе, не знал, почему его называют Разбойником, тем более что он был уважаемым, работящим хозяином. Очевидно, тот, кто окрестил его, слышал что-то о его подвигах в молодые годы, но так как Жендо в нашем селе был человек пришлый и пи разу не проявил свой «разбойничий» нрав, все считали, что своим прозвищем он обязан какому-то недоразумению. Всего за несколько дней до облавы на волков я узнал, почему его прозвали Разбойником. Я ненадолго забежал к нему, мы выпили, и разговор у нас получился долгий и душевный. В стене напротив были встроенные полки, на которых хранилась кухонная утварь, и среди них — ржавый наган. Я стал рассматривать эту древность, и тогда Жендо рассказал мне свою историю, которую читатель уже знает. Был ли его рассказ верен во всех подробностях, не приписал ли он себе чужих подвигов, чтобы выглядеть поинтересней, особого значения не имеет. Важнее то, что если б он даже выдумал всю историю с начала до конца, он излагал ее как свою и настаивал на том, что каждое его слово правдиво. Судя по всему, «тайну» своей жизни, которую он хранил много лет, он решил мне раскрыть внезапно и неожиданно для самого себя. Именно это произвело на меня сильнейшее впечатление. Гораздо позже я сообразил, что о своем житии он рассказал мне почти перед самой облавой на волков, и увидел в его исповеди трагическое предзнаменование.
Николин Миялков и еще четверо моих «подопечных» подписали декларации о членстве в ТКЗХ без особых терзаний, только Никола Денев при каждом разговоре повторял одно и то же: «Значит, так, перепашем межи, и все наши полосы станут общей нивой, да?» —«Да!» —«И всю скотину в общий хлев сгоним, так, значит?» —«Так».—«И будем работать, как одна семья, так, значит?..» Однажды ночью, не сказав никому ни слова, он смылся из села вместе с женой и двумя детьми. Около тридцати декаров принадлежавшей ему земли он оставил будущему хозяйству и стал «первой ласточкой» миграции из села в город. «Так, значит, а?»
Работать с этими людьми было нелегко, я упорно стремился подорвать основы их патриархального бытия, а они волновались и любопытствовали, спрашивали, спорили, отрицали, гнали меня или, как больные, искали у меня утешения. («Ты наш, ты ученый, я вступлю в кооператив, потому что поверил тебе, и если ты, сынок, ты, внучек, меня обманешь, ты перед нами в ответе!») Одним словом, отношения у нас были простые. А в случае с Киро Джелебовым я не знал, с какой стороны подступиться. Я бы не удивился, если бы он отказался вступить в ТКЗХ, потому что он был бы в селе не единственным. Мучительно было то, что он не подпускал меня к себе. Проще всего было бы спросить его, так и так, мол, дядя Киро, какие у тебя намерения относительно кооперативного хозяйства, но я не смел этого сделать. Я был слишком молод, и мое болезненное молодое самолюбие не давало мне его агитировать — а ну как он посмотрит мне в глаза и скажет: «Так вот зачем ты меня обхаживаешь — хочешь научить меня, как жить». Но не только самолюбие мешало мне его «учить», я испытывал к нему и какое-то не выразимое словами уважение. Испытывал его поначалу даже и Стоян Кралев, и не случайно он не сам занялся им, а послал меня его «прощупывать», притом советовал действовать поосторожней. Однако «прощупывать» его все же не означало, будто я должен доказывать, что с позиций нового времени вся его предыдущая жизнь неправильна и порочна, а все, им созданное и выпестованное, все, во что он вложил сердце и душу,— землю, скотину, инвентарь,— он должен сдать в общее хозяйство сегодня же или, самое позднее, завтра, просто так, чохом, будто это ему никогда и не принадлежало. Я обещал прийти к нему в гости и действительно зашел, но снова на ходу, на несколько минут, объяснив, что «занят предстоящим учредительным собранием ТКЗХ». И еще несколько раз, уже при случайных встречах, я говорил ему, что не могу зайти, потому что мы, мол, с утра до вечера готовим учредительное собрание, при этом я надеялся, что он проявит интерес к этому важнейшему событию, но он отвечал: «Ну что ж, когда освободишься, заходи, Марчо тебе привет посылает!» Я спрашивал себя, сознает ли он, что как частный хозяин он обречен, и, если сознает, что помогает ему сохранять самообладание, когда жизнь вокруг него бушует, словно море. Да, в то время он казался мне каким-то Гулливером, который с высоты своего великанского роста смотрит на то, как сотни лилипутов копошатся у него в ногах, чем-то растревоженные, и только старается на них не наступить. Еще я спрашивал себя, надеется ли он, что общая участь его минует, и на чем основана его надежда. Со своей стороны, Стоян Кралев все чаще спрашивал меня, что там с моим подопечным, и я отвечал, что мой подопечный колеблется и все еще не может прийти ни к какому решению. «Все они такие,— объяснял мне Стоян Кралев, исходя из канонов классовой теории,— так он и будет стонать да охать, пока не вылезет из своей мелкобуржуазной скорлупы. А ты не позволяй ему слишком-то рассусоливать, пошевели его, чтоб он не думал, будто партия всю жизнь с ним цацкаться будет...»
На самом же деле я не знал, колеблется ли Киро Джелебов и как вообще он относится к будущему ТКЗХ. Люди ошибались, полагая, что я для него «свой человек» и что нам легко найти общий язык. И семьи наши так и не сблизились, хотя этого вполне можно было бы ожидать. ^Тетушка Танка иногда забегала к нам домой «обсудить, чего бы послать нашим гимназистам», таким же образом забегала к ним моя мать. Они все обещали друг другу собраться, посидеть за столом по-настоящему и все как-то это откладывали. Киро Джелебов заходил к нам в дом только раз, на пятнадцать минут, они поговорили с моим отцом о наших гимназических делах, и он не захотел даже выпить рюмку ракии. И он, и его жена всегда сидели как на иголках, словно не смея ни до чего дотронуться, чтобы не испачкаться, и то ли презирали нашу убогую обстановку, то ли не хотели стеснять нас своим присутствием, так как замечали, что наши и вправду их стесняются. То есть Киро заглядывал к нам часто, но доходил только до калитки, клал в телегу то, что наши мне посылали, и ехал в город. И в городе он никогда не засиживался у нас на квартире, оставлял то, что привез, и, дав лошадям передохнуть, тут же отправлялся обратно.
Каждая семья живет по своим законам, у каждой свои привычки и тайны, свои планы и противоречия. В селе, однако, все это скоро становится общим достоянием, людская наивность и людское любопытство там так переплетаются, что никому не удается укрыть свою личную жизнь за непроницаемыми стенами, там и собаки «говорят», а крестьяне прекрасно понимают их язык. О семье Джелебовых, как и обо всех других сельских семьях, было известно все, а по сути дела не было известно ничего. Я имею в виду внутреннюю жизнь их семьи, в которую чужой глаз и чужое ухо не могли проникнуть. Никто никогда не слышал, чтоб они, разговаривая друг с другом, повышали голос, чтоб они обменивались многозначительными взглядами, чтоб они в чем-то убеждали один другого, и трудно было себе представить, что, как и каждая семья, они собираются и обсуждают важные семейные вопросы или составляют планы на будущее. Их отношения — и в труде, и в личных делах — казались такими спокойными, ровными и гармоничными, словно все они, и младшие и старшие, были одинаково мудрыми, понимали друг друга телепатически и не нуждались даже во взаимных советах. Не были они и скрытными — им просто нечего было скрывать от посторонних, но их отличала сдержанность и умение сосредоточенно трудиться. На бурные политические события военных и особенно революционных лет они тоже реагировали сдержанно и ни на чью сторону не становились, так что трудно было понять, как они воспринимают эти события. Все члены семьи сохраняли полное самообладание, придерживаясь по отношению к внешнему миру строгого нейтралитета и не поддаваясь политическим страстям.
Киро Джелебова я встретил на улице в тот день, когда распалось кооперативное хозяйство. Это был самый печальный день в новой истории села. Сначала все шло более или менее спокойно, люди узнавали свою скотину, отвязывали от стойл и разводили по домам, но когда дело дошло до овец и до инвентаря, пошли споры и свары. Каждый хозяин вырезал на овечьих ушах знак, по которому он отличал своих овец в стаде своего околотка. В это стадо входили овцы из десятка домов, и знаки у всех были разные. В кооперативную же отару собрали овец из восьмидесяти домов, многие знаки повторялись, а хозяева спорили, какие овцы чьи, и норовили взять тех, что получше. Многие овцы передохли, зато было немало и весенних ягнят, и от этого неразбериха в разделе имущества еще увеличивалась. То же получилось и с инвентарем. У одного сломали телегу, и он хочет взять чужую, у другого лемех на плуге подменили, у третьего — хомуты, и в результате возвращение имущества превратилось в его разграбление. Мужики схватились за грудки, дело дошло до драки, женщины надсадно вопили и сыпали проклятьями, собаки лаяли. С утра заморосило, пыль скоро превратилась в грязь, а вдобавок ко всему с церковной колокольни раздался погребальный звон, и протяжные звуки понеслись над селом как дурное предвестие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60