Супруг же не говорил, а ревел, спрашивал, что Ивану понадобилось в его доме, назвал грязным ублюдком и, наконец, повалил на пол и стал душить. Хотя Иван был вдвое моложе и гибче, он едва сумел оторвать его руки от своей шеи и глотнуть воздуха, выбрался из-под тяжелого тела, но тот подставил ему ногу и снова свалил. Падая, Иван оцарапал переносицу об угол печки, кровь потекла ему в глаза запачкала лицо. Он снова вскочил и, уже ничего не видя, добрался до двери, и тогда пьяный толкнул его в спину. Чтобы не покатиться по лестнице, Иван вцепился в перила, а противник схватил его за щиколотки и стал тащить вниз. В таком положении и застала их Дарья. Она закричала от испуга и кинулась их разнимать, прибежала ее мать, они затолкали пьяного в одну комнату, а в другой перевязали пострадавшему рану. В тот же вечер Иван перебрался в гостиницу, провел там меньше недели и уехал из города.
Развязка была сколь внезапна, столь оскорбительна и опасна — если бы Ивана застали «на месте преступления», это могло бы стоить ему жизни. Но самым тяжелым было то, что Дарья, проводив его до гостиницы, больше не пришла к нему и никак не дала о себе знать. Иван не посмел зайти к ней в театр, чтобы не переносить скандал и туда, подождал пять дней и на шестой уехал из города. Так начались его долгие странствия, во время которых он менял и города и профессии — был актером любительских и профессиональных трупп, художником, сочинителем цирковых реприз, два года — солдатом, маляром, музыкантом в ресторане, но повсюду повторялась, по существу, одна и та же история — его обаяние, таланты и «золотые руки» обеспечивали радушный прием, мужчины привязывались к нему, а женщины влюблялись, но под конец, движимый каким-то нелепым безрассудством или повышенной чувствительностью, он ставил себя в такое положение, что те же люди, особенно женщины, словно бы невольно, но неминуемо приносили ему огорчения и оставляли в его душе какой-то нечистый осадок, разочарование или даже отчаяние, и тогда он, не раздумывая, устремлялся к своей Итаке, в свое родное село. Но что он там находил? Невежество, нечистоплотность, грубость и в то же время — естественное и спокойное течение жизни. Все было глубоко погружено в пыль, грязь или снег, все казалось выцветшим, вытертым и приглушенным, и в этой убаюкивающей безмятежности он слышал лишь удары своего сердца.
Потом, как всегда, не проходило и недели после возвращения, и он чувствовал, слышал и видел, как в лоне этой пустоты начинают пробиваться и наливаться силой ростки жизни — в столярной мастерской, в корчме, в маленьком саманном клубе, в школе и даже в церковке у отца Энчо. В столярной мастерской он сколачивал рамы, какой-нибудь стол или стул, в корчме веселил крестьян, играя на разных инструментах, в церкви, усевшись с батюшкой в притворе у печки, рисовал богоматерь, возносящегося Иисуса или другую икону, понадобившуюся старому священнику, в клубе готовил вечера и представления, в слесарной мастерской конструировал из отслужившего срок железа жатку, какие он видел в окрестных селах у богатых хозяев. Жатка эта, облегчающая тяжелый труд в поле, работала день, неделю или лето и распадалась на составные части, потому что ее некому было ремонтировать.
Иван Шибилев к этому времени уже успевал умчаться или как раз мчался навстречу новым приключениям, навстречу жизни городов и городков, завлекающей магией неизвестности, исполненной наслаждений, суеты, горечи и неутолимой жажды осуществления, жизни ласкающей и суровой, красивой и безобразной, а потом снова возвращался в село усталый и разочарованный, растративший силы своего сердца и ума. Кроме матери, его ждала в селе и девочка Мона, которая по прошествии лет стала девушкой. В постоянстве, приводившем его к ней, был и эгоизм, пусть неосознанный, потому что он пытался, спасаясь от злой стихии своих житейских похождений, найти утеху, силы и успокоение в ее нравственной чистоте. Может быть, именно этим следует объяснить сложные и платонические, не отвечающие характеру Ивана отношения его с Моной, а может быть, он просто боялся, покусившись на ее честь, нарушить равновесие: один неразумный шаг, и тихая пристань могла превратиться в тюрьму.
Так было до того вечера, когда игралась Радкина свадьба. В тот вечер Иван Шибилев был потрясен не только тем, что произошло на свадьбе, он впервые испытал и другое чувство, когда увидел чужого парня, которого Мона привела на свадьбу. Это чувство — назовем его сразу было ревностью. Ревновать Мону — тут же подумал он — было странно и даже нелепо. Она выросла у него на глазах, и он так привык считать ее чем-то вреде полуребенка, полуженщины, а также пребывать в убеждении, что у него есть на нее какие-то права, а у нее по отношению к нему едва ли не дочерние обязанности, что возможность появления в ее жизни другого мужчины казалась ему невероятной. В тот вечер, однако, когда он увидел Николина, он другими глазами увидел и Мону и вдруг осознал, что стала она «девкой на выданье»— это ясно читалось на ее лице!— и что она давно ждет той минуты, когда он сделает ей предложение или же, если он этого не хочет, «освободит» ее, чтобы она, пока еще молода, могла выйти замуж за кого-то другого, не важно уже, по любви или нет. На свадьбу она привела Николина, с которым у нее, видимо, была какая-то связь, чтобы напомнить ему, Ивану, о своем самом сокровенном желании, о его пренебрежении к ее женской судьбе, а может быть, и чтобы доказать ему, что у нее на всякий случай есть в запасе человек, за которого она в любую минуту может выйти замуж. Еще он подумал, что она, увы, права, потому что не станет же она всю жизнь играть роль спасительного берега, на который он выходит после очередного кораблекрушения, если он даже не пытается выяснить свои с ней отношения. Унизительно ревновать ее к этому простому парню, говорил он себе, но стоило ему взглянуть на Николина, как ревность снова вонзалась в его сердце, и он с трудом скрывал ее, развлекая других фокусами и музыкальными номерами. Присутствие Николина было замечено всеми, свадебные гости смотрели на него во все глаза и откровенно восхищались как его одеждой, немного отличавшейся от местной, так и его лицом — лицом красивого праведника, излучавшим обаяние, застенчивость и непорочность. Ивану было неприятно, когда некоторые женщины бесцеремонно переводили взгляды с одного па другого, сравнивая их как соперников, а другие, успевшие выпить и развеселиться, вслух высказывал иск в пользу пришельца. Но самым неприятным и оскорбительным было то, что Мона видела и слышала, как нахваливают парня, а сама, вместо того чтоб как-то показать всем, что их ничто не связывает, продолжала доверительно нашептывать ему что-то на ухо и улыбаться. «Женщина, от нее всего можно ждать,— думал Иван,— не посмела признаться мне, что завела дружка, а теперь демонстрирует мне его на глазах у всего села, сама, быть может, не сознавая, как это жестоко».
Под влиянием такой вот вспышки ревности и раненого самолюбия Иван Шибилев вышел во двор и стал в тени амбара. Через минуту Мона, проскользнув сквозь толпу, оказалась рядом. По взгляду, который он на нее бросил, она поняла, что он будет ее ждать, и пошла за ним. Иван взял ее за руку и повел к саду, а оттуда по полю. Они шли молча, время от времени Мона чувствовала, как его пальцы слегка сжимают ее кисть, словно он пытался внушить ей что-то такое, чего не мог или не хотел сказать словами. Через полчаса извилистая тропка, освещенная серебряными отблесками звезд, привела их на виноградники. Они вошли в узкие проходы между рядками, он — впереди, она за ним, сворачивали влево и вправо, пока не оказались перед шалашом сторожа Калчо Соленого. Иван отодвинул щеколду на двери и вошел, вслед за ним вошла и она. В шалаше была соломенная постель, застланная половиком, и кое-что из посуды на полке над очагом: кастрюлька, две глиняные миски, керосиновая лампа, кувшин и спички. Иван затопил очаг, и в шалаше запахло чебрецом, мятой и спелым виноградом, кисти которого свисали с потолка. Они постояли какое-то время, глядя на живые языки пламени, потом Иван повернулся к ней, обнял и, как ребенка, посадил к себе на колени...
Годы спустя Мона не могла избавиться от суеверной мысли, что эта ночь в шалаше Радкиного отца была для нее дурным предзнаменованием, потому что в одну и ту же ночь Радка и ее отец были самыми несчастными существами на свете, а она — самым счастливым. Судьба пожелала послать ей знак, предупреждающий о том, что несправедливо и противоестественно быть такой беспамятно счастливой, когда твоя подруга заглядывает в бездну смерти. Но она не заметила этого знака... Так думала она и в ту минуту, когда увидела Николина на дороге из Орлова и решилась на самый отчаянный поступок. Она говорила себе, что не следует обманывать доброго и невинного человека, и все-таки приложила все
усилия, чтобы завлечь и удержать его. Что он добр, неопытен с женщинами и непорочен, она поняла еще два года назад, после получасового разговора, и окончательно убедилась и этом в ту ночь, когда соблазнила его в своей постели, Не следовало приносить его в жертву, но отчаяние, беспощадное и подавляющее любые нравственные запреты, вело ее к обману и подлости, как ведут за руку слопца, когда ему надо перейти улицу. В ее отчаянии была и месть Ивану, жалкая и бессмысленная месть любящей женщины, у которой нет других средств против безразличия любимого.
Ноги том мочи к шалаше Иван по-прежнему пропадал целыми месяцами, но сообщал ей, где он, чем занимается и когда думает вернуться. Служащие в конторе общины распечатали первое же его письмо, содержание этого письма стало известно всему селу, и с тех пор Иван изобрел шифр, которого никто не мог разгадать. Он посылал ей книги с пьесами, журналы, старые газеты, любые тексты, и карандашом слегка помечал отдельные буквы. Мона выписывала отмеченные буквы, составляла из них слова и предложения и таким образом читала его письма. В каждом письме Иван обещал ей, что скоро вернется и тогда они поговорят, а она понимала это так, что он наконец предложит ей руку и сердце. Возвращаясь, он действительно вел с ней разговоры, но совсем о другом: о том, как он участвовал в каком-нибудь спектакле, помогал какому-нибудь художнику или играл в ресторане. Каждую ночь он заходил за ней и уводил из дома, а в плохую погоду залезал в ее комнату через окно. Все их встречи заканчивались тем, что он утолял свою ненасытную страсть, и к этому сводилось его обещание «поговорить».
Со временем Мона стала чувствовать себя с ним более уверенно и теперь напоминала ему, что годы проходит и пора им, наконец, стать мужем и женой. Истерзанная ожиданиями, сомнениями и страхом, как бы КТО их не увидел, когда они пробираются ночью по гадам и огородам, она иногда закатывала истерики, рай вала скандалы и ставила ему условие — они расстанутся. После таких сцен Иван не приходил к ней и она отправлялась искать его по селу. Они сомневалась в его преданности, страдала от неведомы ей прежде приступов ревности, и все это, вместе
0 одиночеством и неизвестностью, терзало ее душу. Она мала, что для такого бродяги, как он, женитьба будет тяжким бременем, и все-таки верила ему, когда он смущенно и искренне, как ребенок, говорил ей, что никогда, что бы с ним ни случилось, никогда с ней не расстанется. Она верила и даже чувствовала себя виноватой в том, что оскорбляет его своим недоверием, искала и находила причины, которые оправдывали его неутолимое бродяжничество, и так попадала в заколдованный круг иллюзий, из которого уже не могла выбраться.
В течение двух месяцев, прошедших с тех пор, как она поняла, что беременна, вестей от Ивана не было, она не знала, где он и когда вернется. Беременность ее протекала тяжело — груди разбухли и затвердели, от некоторых запахов ее тошнило, она спала по нескольку часов до полуночи, а потом ее то и дело рвало. Лучше чувствовала она себя во второй половине дня, но и тогда не смела ходить по селу, потому что любая женщина, посмотрев ей в глаза, поняла бы, что она беременна. От чужого любопытства охранял ее и сезон — убирали бахчи, затем кукурузу и виноград, так что никто из ее подружек к ней не заглядывал, зато ей не от кого было и узнать, не вернулся ли Иван Шибилев. В другое время достаточно было увидеть его одному человеку, и в ту же минуту все узнавали о его приезде, узнавала и она — по лицу первого встречного. Кто бы он ни был, мужчина или женщина, на лице его появлялось особое выражение коварного сочувствия, насмешки и злорадства: «Твой хахаль вернулся, беги встречай!» Это была радостная весть и в то же время знак, что все потешаются над ее чувствами, что прошло уже то славное время, когда она одной капризной гримасой, точно царская дочь, лишала надежды самых видных кандидатов в женихи, а эти же самые люди смотрели на нее с недоумением и укором, но и с уважением.
Иногда ложные предчувствия или шумы, напоминающие многочисленные сигналы, которые Иван придумал в свое время для их тайных свиданий, подымали ее среди ночи с постели, она выходила во двор и, сгорая от нетерпения, прислушивалась и всматривалась в тени деревьев. Обманные удары ее сердца отдавались в тишине, и она шла по улицам посмотреть, не горит ли в окошке у Ивана свет. В эти теплые, призрачно светлые и тихие ночи ее надежда зажить когда-нибудь вместе с Иваном таяла с каждым часом, уступая место темному, беспросветному отчаянию. Иван мог не возвращаться еще целый год, мог вернуться и раньше, но она не знала, как он отнесется к ее беременности — захочет ли жениться или опять ого понесет неведомо куда. Про себя она уже допускала, что он способен бросить ее и беременную, потому что знала его душу — душу непроницаемую, ангельски нежную и демонически жестокую. Весть о том, что Деветаков завещал Илко Кралеву книги, а Никол и у сто дока рои земли, дом, скотину и все остальное, разноглась по селу через несколько дней после того, как Иван Шибилев уехал в город. Страшась Предстоящей разлуки, бог знает какой уже по счету, Мона, однако же, не пыталась его удержать — надеялась, что на этот раз он и без того пренебрежет всеми своими делами и останется с ней. Только за полгода до этого она совершенно бесцеремонно выпроводила сватов Косты Богача и была уверена, что Иван лучше всех оценит ее поступок, совершенный ею только ради него. Но, судя по всему, Иван оценил его совсем иначе раа Мона, скомпрометированная и уже зачисленная в старые ДеВЫ, отказалась от столь выгодной партии, значит, она привязана к нему так крепко и неотрывно, что никогда и ни при каких обстоятельствах не уйдет к другому мужчине. Вольно или невольно, Иван злоупотребил ее рабской преданностью, и Мона, уязвленная его легкомыслием, впервые почувствовала, что любовь к нему непосильна для ее сердца, что она должна как-то освободиться от терзаний этой любви. И когда она услышала в селе разговоры о Николине, она вспомнила, как познакомилась с ним у себя в доме и как чутье опытной женщины помогло ей еще тогда его раскусить — несмотря на свои двадцать семь лет, он был простодушен, одинок и целомудрен. К тому же он был красивее, чем Иван Шибилев, а то, что он не сознавал своей красоты, придавало ему особое очарование. Костюм, какого никто в этом краю не носил,— юфтевые сапоги, широкополая шляпа, черный жилет и белая рубаха,— придавал ему вид человека почтенного и уравновешенного. Она мысленно поставила себя рядом О ним, подумала о том, какой прочной, нерушимой опорой мог бы он ей быть, и осознала, что призывает его образа на помощь, пытаясь найти в нем утешение в часы IVшовных мук. Но это мысленное сопоставление Ивана Шибилева с Николином было лишь минутной игрой больного воображения, игрой, в которую она вложила осознанное мщение и ненависть к любимому человеку, заставившему ее страдать именно потому, что она его любила.
В тот же день, к вечеру, ее отец заговорил о Николи-не как о старом знакомом, чуть ли не родственнике.
— Гляди-ка, наш Николин помещиком заделался!
— С какой стати он «наш»?— раздраженно откликнулась Мона.— Два слова по пьяной лавочке сказали друг другу, и готово — «наш»!
— Чего уж там!— сказал дед Мяука.— С одним человеком всю жизнь разговоры разговариваешь, и все равно его не поймешь, а с другим только заговоришь, тут же и видишь, что у него за душа. Кабы такого человека господь нам послал, вот бы...
Он хотел сказать что-то еще, но благоразумно замолчал, потому что боялся ее рассердить. После многочисленных историй с кандидатами в женихи и особенно после скандала с Костой Богачом даже случайное упоминание имени неженатого мужчины вызывало у нее приступ гнева, а дед Мяука с его кошачьим нравом не выносил тягостных сцен. Сейчас, однако, Мона на него не рассердилась, хотя поняла его недвусмысленный намек,— ее поразило то, что и отец, в каком-то странном прозрении, в этот день так же, как она, подумал о том, что Николин, как ни противоречило это здравому смыслу, рано или поздно каким-то образом вмешается в их жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60