— Это за что же она тебе? — спросила Анисья, глядя на зардевшееся, с лучистыми глазами лицо дочери.
— Она же у нас по литературе, мам! — как бы досадуя на забывчивость матери, пояснила Аленка.— А мы проходим сейчас «Мороз, Красный нос» Некрасова... «Читай, велит, наизусть, Дымшакова, и чтоб с чувством!..»
— Ну и что же ты? — продлевая и свое и дочерино удовольствие, живо подхватила Анисья, даже оставив на время стряпню.
— Как что? Я читала, как она велела... С чувством!..— сказала Аленка.— Вышла к доске, а Пашка ворожневский сидит на первой парте и сбивает, язык мне показывает.
— Вот озорник!
- А он, мам, знаешь что мне сказал позавчерась? — напомнил о себе Васятка.
Мать и дочь взглянули на него и безудержно рассмеялись: щеки, волосы, подбородок и даже нос Васятки были и муке.
— Твой, говорит, отец самый вредный во всей деревне,— не обращая внимания на их смех, продолжал Васятка.— У всех как бельмо на глазу! Я, мам, звезданул бы ему как следует, но не сладить мне с ним — он в пятом учится, а я всего-навсего в первом.
В избу вошел Миша, вывалил возле печки охапку дров. Он был старшим из детей и по характеру не походил ни на отца, ни на мать — тихий, сдержанный, не по годам серьезный.
— А что же ты Мише не сказал? — упрекнула брата Аленка.— Он бы ему за отца-то...
— Я ему сказал, да он не хочет с Пашкой драться. Ну, мол, руки еще об него марать!
Миша, несмотря на то что говорили о нем, стоял молча и чуть смущенно улыбался.
— И хорошо, сынок, что не дрался,— похвалила Анисья.— Кулаками правоту не докажешь!
— А я на переменке все ж ему ножку подставил,— торжествующе признался Васятка.— Задрыгал ногами!
И хотя то, что сделал младший сын, было нехорошо и надо бы выговорить ему за это, Анисья не вытерпела и рассмеялась.
— Ох, задира, достукаешься ты! Смотри потом не жалься, если уши нарвут! — Погрозив сыну, она снова обратилась к дочери: — Ну, так что ж ты читала?
— А вот что вчера учила.— Аленка опустила вдоль тела выпачканные в муке худенькие руки, лицо ее приняло задумчиво-строгое выражение, и немного нараспев, каким-то совсем недетским голосом она прочитала:
Есть женщины в русских селеньях С спокойною важностью лиц, С красивого силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц..,
Анисья снова перестала стряпать, слушала дочь сосредоточенно и серьезно, а когда Аленка кончила декламировать, благодарно улыбнулась ей и спросила:
— Что ж учительница?..
— «Молодец, говорит, Дымшакова! Ставлю тебе «пять». Передай привет твоей матери и твоему отцу — они у тебя очень хорошие люди...»
— Так и сказала? — вспыхнув до слез, проговорила Анисья и, наклонясь к дочери, поцеловала ее в лоб.— Умница ты моя! Гляди и дальше старайся.
— Да я, мам...
В счастливой суматохе Анисья хваталась то за одно, то за другое, беспрестанно следила за печкой — не пора ли загребать угли, изредка посматривала в окно — не идет ли Егор, который отправился разузнать, скоро ли приедут родные. Анисья строго наказала, чтобы он не куражился и в случае чего позвонил в район Ксении —- она-то уж все должна знать.
Но как ни заняты были руки, Анисья в мыслях давно приветила родных и уже мечтала о том, как в скором будущем, улучив свободную минуту, станет каждый день забегать к невестке, чтобы отвести с ней душу в родственном разговоре. С соседками Анисья жила неплохо, но все ж не станешь посвящать чужих людей в свои маленькие семейные горести и восторги. У любого своих забот полон рот. А близкий человек всегда будет рад твоему приходу и непритворно посочувствует, поможет советом и, если надо, поделится с тобой последним куском.
С женой Корнея, Пелагеей, у Анисьи были очень сердечные отношения, обе они потеряли в эту войну взрослых сыновей, своих, первенцев, и, сойдясь, вспоминая о них, могли тихонько поплакать...
После памятного бурного собрания Анисья стала примечать, что все в Черемшанке будто по-другому начали смотреть на. них. Нельзя сказать, чтобы люди раньше не уважали Егора, но прежде они как-то сторонились их семьи — верно, побаивались Аникея. А к тем, кто дружил с Дымшаковым, Лузгин вечно придирался, посылал на самые тяжелые работм, часто отказывал в простых просьбах. И вот с того собрания многих словно подменили: женщины у колодца часто задерживали Анисью, хвалили Егора: «Спасибо твоему мужику, что не побоялся и выдал Аникею сполна!» Соседки паведывались теперь чуть ли не каждый день — то чего-нибудь одолжить, то, наоборот, сами чем-то делились.
Никто в Черемшанке не верил, что Аникей Лузгин тяжело болен, говорили, что он представляется больным, чтобы вызвать жалость к себе, а одна доярка на ферме так и брякнула: «Болтают, что какой-то мозжечок у него с места сошел! Нельзя ли так сделать, чтобы он на свое место не вертался?»
Прибежавший с улицы Миша сказал, что к дому Яранцевых прошла грузовая машина, и Анисья уже не удерживала детей — они быстро оделись и умчались.
Она набрала полную тушилку крупных красных углей, остальные, помельче, загребла в загнетку, присыпала их золой, и из глубины печи в лицо ей повеяло душным суховеем, как в знойный августовский день. Подождав немного, она бросила горсть муки на серый от золы под и оттого, что мука не вспыхнула сразу огнем, а медленно почернела и задымилась, решила, что пора сажать тесто в печь. Булочки на черных железных противнях хорошо растрону-лись, и, задвинув их в печь, Анисья стала приводить в порядок стол.
Работая, она опять что-то напевала про себя и отвлекалась, только чтобы лишний разок взглянуть в окно. Она уже теряла терпение и сама была готова бежать звать милых гостей в дом, когда заметила тихо бредущую серединой улицы племянницу.
«Ну вот наконец-то!» — Анисья обрадовалась, сбросила грязный передник и хотела принарядиться, но задержалась у подоконника, удивленная какой-то странной походкой Ксении: она шла, точно ничего не видела перед собой.
«Так она и мимо дома может пройти»,— подумала Анисья.
Простоволосая, босая Анисья выскочила на крыльцо, крикнула:
— Ксюш, ты куда?
Племянница остановилась уже напротив чужого плетня, потом словно нехотя повернулась и пошла к калитке.
— Ну что паши, скоро они там? — нетерпеливо спросила Анисья.
Не отвечая, Ксения следом за нею вошла в избу и, не раздеваясь, присела на лавку.
— Да что ты чудная какая, Ксюш! Я тебя спрашиваю, а ты молчишь! — Анисья уже с тревогой всматривалась в бледное и какое-то одеревенелое лицо племянницы.— Егор-то мой там?
— Что? — Ксения глядела на нее, словно не узнавая.— Простите, тетя, я просто задумалась... Я оттуда уже давно...
— Да что с тобой? — Анисья села с нею рядом, положила руку ей на плечо.— Ты не заболела случаем?
— Нет, нет! — Ксения замотала головой.— Вы только никому не говорите, тетя... Я сама не знаю, что со мной... Но мне... даже жить не хочется.
— Да ты с ума сошла, девка! — с жалостной укоризной воскликнула Анисья и обняла племянницу за плечи.
А Ксения вдруг ткнулась ей лицом в колени и заплакала, давясь слезами...
— Будет тебе, будет! — потерянно бормотала Анисья, лаская горячими ладонями ее щеки, гладя по голове.— Вот глупая, вот глупая...
Она ни о чем больше не расспрашивала племянницу, а говорила лишь обычные слова участия, которые вроде и бессильны убедить человека и, однако, по-своему все же успокаивают, снимают первую тяжесть отчаяния.
«Все мы, бабы, видно, такие,— думала Анисья.— Храбримся, строжимся, пока нас за живое не возьмет. Я-то считала, что она и горюшка не знает, и плакать не умеет. Ведь в начальниках ходит, вон как с мужиками спорит, правей правого себя выставляет. И вот на тебе — ревет бабой, как и все мы, грешные. И слезы, поди, такие же соленые, как у всех... Верно, как ни тянись, а от себя не убежишь, не спрячешься!»
Услышав за окном возбужденные голоса и узнав среди общего гвалта зычный голос мужа, Анисья быстро отстранила от себя племянницу.
— Умойся живо, девонька, наши идут!.. Виду не показывай, веселись со всеми, и твою болячку как рукой снимет!
Ксения послушно кинулась к умывальнику, сполоснула холодной водой лицо, раскрыла свою сумочку, припудрилась перед зеркалом.
Сени загудели, от топота затряслись половицы, потом дверь рывком отворилась, и, став па пороге, Дымшаков торжественно возвестил:
— Принимай гостей, хозяйка!
— Ой, Егор!.. Куда же мы всех посадим-то? — Анисья заохала, увидев, что в сенях черным-черно от людей.
— А мы поднатужимся и ее, избу-то, плечами легонько раздвинем! — посмеиваясь, отвечал Дымшаков.— Не бойся, Анисья. Сколь влезут — все наши будут. В крайности, по очереди гостей пропустим!
«Во шальной!» — Анисья не умела сердиться на мужа, а сейчас просто было некогда: за минуту изба была полна людьми. Она-то думала, что все будет по-другому — придут отец, брат, племянники, она всех оглядит, порасспросит обо всем, а тут толком не смогла даже поздороваться с родными: отец, оттесненный нетерпеливыми, разбитными
соседями, и то еле добрался до нее, хотя, похоже, это нисколько его не огорчало, а скорее радовало.
— Здравствуй, доченька!.. Не обессудь, что мы к тебе всем табором, пак цыгане, ввалились...
Они обнялись, по-родственыому расцеловались. В иной обстановке Анисья непременно бы сладостно всплакнула, расчувствовалась, дм и отец бы после долгой разлуки ответно прослезился, но теперь на народе они оба вынуждены были держаться сдержанно и скромно. Анисья не успела ни о чем спросить отца, как Егор уже начал коман-довать.
Разлюбезная женушка!—закричал он, стараясь сипим голосом перекрыть общий шум.—Тащи на стол, что у нас ость! А чего не хватит, соседи принесут!
Анисье казалось, что не только сидеть, но и стоять всем будет негде, по гости скоро так разместились, что даже для нее осталось свободное местечко около Корнея.
— Что ж Пелагеюшку-то сразу не захватил? — прислонясь головой к плечу брата, тихо спросила она.
— Так уж получилось,— ответил Корней.— Враз все не сделаешь... Да и куды мы всей оравой — дом-то разорен!
— У нас бы пожили...
— Мы и так вас потесним вчетвером-то... Когда приведем все в порядок, тогда уж...
Анисья поняла, что Корнея что-то томит, беспокоит, но расспрашивать не стала. Может быть, ему тоже было не по душе, что Егор затеял эту гульбу, но приличие требовало, чтобы он терпеливо сносил все и даже радовался, потому что люди собрались, чтобы приветить его и отметить приезд его семьи.
Сама-то Анисья не скрывала, что безмерно счастлива и довольна, и, когда Егор разлил вино по стаканам, она настолько осмелела, что подхватила свой наполненный до краев стакан и поднялась прежде, чем это успел сделать ее муж.
—Не все тебе, Егор, оглушать всех своим голосом! — посмеиваясь, проговорила она.— Про равноправие шумишь, а в своей семье мне не больно ходу даешь. Неправда, скажешь? Не улыбайся, пожалуйста, ровно ты тут ни при чем. И позволь мне первой слово сказать — моя ведь родня вернулась в свое гнездышко, и сегодня больше мой праздник, чем твой. Дождалась я своих близких и всем рада радешенька — и тятеньке родному, и братцу, и племянникам, и Ксюше. Живите с добром и не уезжайте сро-
ду никогда, чтоб мне слез не лить!.. Ну и чтоб у всех у вас жизнь была хорошая, какой нам всем хочется!..
Но тут голос ее задрожал, и она, уже не стыдясь никого, опустилась на лавку, привалилась к груди брата и заплакала...
Проводив гостей, Корней и Егор долго стояли на крыльце. После выпитого вина и застольных разговоров Дымша-ков был возбужден, без конца дымил махрой, дышал шумно, отрывисто. Старая кожаная тужурка, надетая внакидку, все время сползала с его плеч, и он то и дело вздергивал ее рукой. Корней, как и положено в его возрасте, плотно запахнул пальто, застегнул на все пуговицы, надел шапку. К чему показывать свою удаль и делать вид, что тебе все нипочем?
За рощей садилось солнце, оно сочилось, как алая половинка рассечеппого арбуза, крапило розовыми брызгами сугробы, отсвечивало в слюдяной корочке обледенелого наста. Крутые дымки над заснеженными крышами багряно окрасились и стали похожи на диковинные цветы.
— Ядреную погодку привез ты нам, шурин! — попыхивая цигаркой, заметил Егор.— Полыхает прямо как на картине! Красотища!..
— Моя погода вашу непогодь не разгонит,— вяло отозвался Корней.— Надо же, такую бучу подняли! Правду ты даве сказал, что густую кашу сварили, мне сразу будто и невдомек, о чем это ты... А теперь вижу — на самом деле невпроворот, в рот не полезет.
— Ничего, проголодаешься — любой пище рад будешь,— упрямо и жестко стоял на своем Дымшаков.— Или ты по-прежнему считаешь, что лучше пусть подсасывает от голода, лишь бы тебя самого не трогали?
Тут бы Корнею сдержаться и промолчать — ведь заранее было известно, что зятя ни в чем не переспоришь, но язык оказался сильнее разума.
— Я еще не забыл, Егор, как в прошлый раз ты похвалялся... «Разведу, дескать, под ними огонь, попляшут они у меня!» Вот и развел, только плясать-то тебе самому при-
дется да моей дочери, которую ты в эту музыку втравил. Ну скажи, чего ты добился тем, что Аникея в постель уложил?
— Это мы еще посмотрим, заболел он или дуриком прикидывается. Люди зря болтать не станут. А Аникей — тот кого хоть разыграет. Ему бы в самый раз в театре выступить, а по и председателях ходить. Большой талант, можно сказать, нипочем пропадает!..
- Я за Аникея болеть не собираюсь, он и без моей помощи ни ноги встанет, а нот тебя с Ксенией притянут к ответу — это уж точно. С работы ее уже прогнали, да, мигнет, н еще чего припаяют...
Дымшаков бросил в снег окурок. Тужурка повисла на одном нлече, в полурасстегнутом вороте рубахи открылась его заросшая дремучим волосом грудь. Услышав последние слова шурина, он хотел было рывком скинуть тужурку и остаться в одной рубахе, но Корней строго крикнул:
— Да запахнись ты, Аника-воин! Ишь разгорелась барыня в холодной горнице!..
— Да уж не стану, как ты, дрожжи от страху продавать.— В хрипловатом голосе Егора появилась раздражительная, злая нота.— Ежели будем все вот так рассуждать, тогда Аникей нас одной соплей перешибет. Ну, мы раздуем еще огонек, и тогда уж Лузгину несдобровать!
— Ну и раздувай, если охота,— помолчав немного, тихо проговорил Корней.—Только меня, прошу, в эту свалку не тяни. Я сюда приехал не кулаками размахивать, а пожить в мире да спокое...
— Ловко Аникей тебе рот замазал! — Дымшаков издевательски рассмеялся.— Сунул двух поросят и сделал тебя смирней овечки.
Корней помрачнел и долго молчал, А когда начал говорить, в голосе его зазвучала не столько обида и упрек, сколько тягостное недоумение.
— Ну и натура у тебя, Егор... Не можешь ты, чтобы не укусить, да не просто, а норовишь побольней схватить, а то и с мясом вырвать. Ни стыда у человека, ни совести — один голый резон. И какая ржа тебя ест, не пойму. У меня ничего на ум не идет, еще землю под ногами нетвердо чую, а ты уж мне и цену определил, за которую меня с потрохами можно купить. Надо бы осерчать на тебя, а может, и в морду твою бесстыжую плюнуть, но мне пошто-то жалко тебя...
Дымшаков слушал, понуро опустив голову, не прерывая, словно и впрямь усовестился.
— Не принимай за обиду, шурин,— наконец с трудом разжав губы, попросил он.— Черт его знает, как с языка сорвалось... Помучился бы ты с мое, может, и не то бы еще сотворил!
Видно, нелегко далось ему это признание, но Корней, хотя и был отходчив, сейчас не принял слова Егора на полную веру.
— Ведь у другого сорвется — как комар ужалит, а у тебя — все равно что кирпичом по башке!
Махнув рукой, Корней тихо побрел со двора.
— Куда иге ты? — обеспокоенно крикнул вдогонку Егор.
Корнето пе хотелось отвечать этому задиристому и тяжелому человеку, по у калитки он все же задержался и, словно сжалившись, бросил:
— Пойду дом проведаю...
После прокуренной избы, гвалта, неутихающих споров у Корнея гудела голова, и опять в который раз одолевали, бередили его сомнения...
Давно ли он вот в такой же закатный час, неизвестно чего страшась и волнуясь, бежал к своему заброшенному дому, и тогда даже в мыслях у него не было, что через каких-то два месяца он оставит город и начнет прирастать душой к тому, от чего, казалось, оторвался навсегда... Когда он понял, что не сможет устоять против желания всей семьи, он больше всего беспокоился о том, как трудно будет обновить дом, подыскать всем работу по душе, обеспечить себя Хотя бы средним достатком. Ему и в голову не приходило, что эти заботы и тревоги покажутся зряшными рядом с тем, что происходило в Черемшан-ке. За один день навалилось такое, что не враз и разберешься!
Допустим, он по своей воле не влезет в драку, хватит с него, повоевал в своей жизни, но разве ему удастся удержать от этого сыновей и дочек, если они в общую смуту ввяжутся? А рано или поздно придется и самому стать на чью-то сторону.
Но что бы пи произошло, Корней никому не позволит командовать собой, никто не заставит его делать то, с чем он не будет согласен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44