Если попадет хотя бы капля, считай — пропало». Это же гонор ил и Каллистрат.
Учар плыл, держа чумбур накоротке, почти касаясь крупа лошади. Так ему было легче, потому что круп заслонял его от течения. Но таким образом можно было угодить под копыта. И он, отпустив чумбур подлиннее, пропустил лошадь вперед, выгребая руками изо всех сил, чтобы чумбур сильно не натягивался. Однако, как ни старался, животное плыло быстрее, тянуло его за собою. Самое лучшее и для него и для лошади было бы держаться за хвост. Но хвост далеко впереди, до него не дотянуться.
Темно ночью на реке, страшно. Не видать ни берега, ни гор, ни неба. Только иногда впереди вспыхнет гребень волны, будто освещенный нутряным светом, и тотчас погаснет. Уже голова закружилась без привычных ориентиров. Учар стал терять уверенность, что плывет туда, куда надо. Но он подстегнул себя мыслью, что лошадь не должна заблудиться, она стремится к дому. Вот только бы чумбур не упустить.
«А корова тоже не утонет,— слышится голос отца.— Да и как ей утонуть с таким огромным брюхом, полным воздуха. Ее течением может далеко унести, но все равно она где-нибудь да выберется».
Это правда. В засушливые годы здешние люд собьют, бывало, коров в стадо, прижмут к воде и — ш, плыли коровы на тот берег, на новые пастбища. И т одна, как бы ни была худа корова, не утонет. А домой они вечером сами приплывут.
«А самый лучший пловец,— звучит в голове спокойный голос отца,— это козел — элик. Он скок с берега и почти бежит по воде. Будто прямую черту проводит через Катунь. Выскакивает почти напротив того места, откуда прыгнул. А марал •— он слабак в воде. Если волк его преследует или собака — ни за что не станет переплывать реку. Зайдет в воду по колено, уставит рога на врага и стоит. И зачем он так стоит, дурак? Ему надо плыть, а он стоит. Потом смотришь, согнулся марал дугою от холода. А там и лег».
Каллистрат говорил: «Костный мозг у марала быстро застывает, потому и погибает. Из казана вынул горячую кость, но не успеешь до рта донести — уже застыло».
И это верно. В прошлую зиму шел Учар через Катунь, брел по глубокому снегу и запнулся обо что-то.
Разгреб снег — увиден тень и рога, па которых было шесть отростков. Потом узнал, что марала в воду загнала собака.
«Еще хороший пловец — свинья,— улыбаясь, говорит отец.— Ее в воде хоть обухом бей — не утонет». Каллистрат согласно кивает головой: «Конечно, вон сколько в ней сала, а оно — легкое».
Учар понял, что он на середине Катуни. В этом месте река до середины ровная, спокойная, а дальше она станет свирепой. Столько будет водоворотов, перехлестывающихся течений, а особенно она сильна у берега, прямо вся кипит от злости, будто собирается его размыть. Там и подводные камни выставили свои острые хребты. Не дай бог на них выплыть, распорют сразу. Коряга-плывун может попасться. Но не должно так случиться, да и сила у Учара еще есть. Он может плыть даже не держась за чумбур.
«Л как змея плывет, вы видели? — спрашивает отец у Каллистрата.— Я на лодке плыл и видел. У нее за щеками вздуваются два белых пузыря, которые поддерживают ее голову на плаву. Значит, ей тоже не утонуть». Каллистрат соглашается: «Не утонуть».
«Эх, Катунь родная...— думает Учар. Сколько раз я тебя переплывал. Неужели на этот раз ты меня поборешь?» В прошлом году решил однажды переехать стеку на санях. Катунь только что встала, лед блестел и был прозрачен— дно просматривалось, как сквозь стекло. Л будь что будет, решил тогда Учар, огрел плеткой белую лошадь, направляя ее на лед. Знал, что лошадь перед этим хорошо отдохнула, подковы у нее новые, не упадет, не остановится. Ай, какой «дурак... Зачем торопился. Вечно терпения не хватает. || Лед весь затрещал от берега до берега, прогнулся, темная вода выступила на поверхность. Учара даже пот прошиб от страха, и он принялся настегивать свою белую лошадь и орать: «Но, но! Чу! Чу!» На русском и алтайском языках ее подгонял. Лошадь и сама испугалась, дико косила на хозяина белым глазом и мчалась во весь дух. Стоило ей чуть ослабить бег, как они бы тут же провалились под лед. Когда выскочили на берег, задок у саней был весь мокрый. Сама белая лошадь долго не могла отдышаться, нервно прядала ушами и все оглядывалась на реку. Ей тоже не верилось, что выбрались благополучно.
Но как же непоседлив Учар. Жизнь его учит, учит и никак по лжи осторожной и осмотрительности. Зима стояла мягкая. В январе похолодало, реку сковало льдом, осталась полынья шириною в пять, которая никак не затягивалась. И вздумалось Учару положить на полынью две березы. Шуга, мол, задержится в ветвях, застынет, вот тебе и мостик. Срубил деревья повыше, поветвистее. На белой лошади приволок к полынье. Первую березу река сразу же затянула под лед. Вторую Учар стал продвигать комлем вперед и не заметил, как очутился в воде. Испугался сильно, но постарался успокоиться. Скинул шубу, хотел пимы снять, да не смог. Стал медленно, осторожно, хватаясь за ветки, подтягиваться к кромке льда. Трудно сказать, сколько времени прошло, пока он выполз на лед. Ох, и забегали Аграфена, Федосья и Каллистрат, увидев примчавшегося на лошади Учара, всего обледеневшего, как сосулька. Положили на кровать, укрыли горою одеял, шуб. Каллистрат налил стакан спирта, только Учар пить его не стал. А вот от чая не отказался. Почти кипяток глотал с малиной.
Наутро проснулся — свежий и здоровый.
Как ни старался Учар, а не поспевал за белой лошадью. Берег должен быть скоро — течение быстрое, сильное, да и по времени пора бы. Скорее бы берег.
— К Федосье... К Федосье,— шепчет он беззвучно онемевшими губами.— Надо сказать ей о своей любви. Сколько можно мучиться... Но как отважиться? Вдруг скажет «нет»? Как тогда жить? А Шыранкай? Тоже ведь хорошая девушка. И по ней сердце тоскует.
Тут Учар вздыбился вместе с волной и различил плавун. Тот несся прямо на него. «Только его не хватало»,— тоскливо подумал Учар. Он выпустил чумбур и, не успев глотнуть воздуха, нырнул вглубь. Сучья больно царапнули тело, продирая одежду. Один из сучьев больно ткнулся в плечо, подтолкнул вниз, поволок. Грудь вот-вот разорвется без воздуха. Однако сук легко сломался, и длинное ветвистое тело плавуна прошло над ним. Учар выскочил на воздух, радуясь, что так все легко обошлось, и вспомнил про лошадь. Он огляделся, но поверхность реки была пуста. Неужели коня ударило плавуном и утопило?
«Лошадь, крылья мои... где же ты есть? Неужели коварная Катунь, видя, что не может со мной справиться, решила взять моего коня и хоть этим мне досадить?»
А силы у Учара кончались, мочь, страхи, волнения, тот плавун и особенно потеря коня измотали его. Руки и ноги, словно ватные, едва шевелятся, воздуха не хватает? в голове гудит, не слыхать даже рева Катуни*
«Нет, нет, слышно,— грезится ему.— Что это за звуки? Да это же песня... Песня красивая, сказочная.. » И оказывается, вокруг не темень, а ясный, сверкающий день! Воду расцвечивает радуга, плоть воды прозрачна, а на днях — хоровод звезд... А там, среди звезд, ярких, посверкивающих, плавает девушка с зелеными волосами. Волосы извиваются в струях, и сама она вся в блестках, вся такая трепещущая... Мягки, неуловимы ее движения. Это она поет и плывет к нему, к Учару, извиваясь в волнах, протянув к нему белые, как кусочки сахара, руки. «Ты не Федосья! Не Шыранкай!» — хочет громко закричать Учар и не может, только отмахиваемся от нее, безголосый, задыхающийся от отчаяния.
И в этот миг пальцы его касаются чего-то твердого, гибкого. Они ухватываются, подтягивают обмякшее тело к поверхности воды, и Учар жадно вдыхает воздух. Ноги его нащупывают скользкое, убегающее из-под него дно. В помутневшем сознании искрой проносится мысль* «Берег. Надо поднатужиться».
Девушка печально улыбнулась из глуби, перестала петь и растворилась в черной толще воды. Краски померкли, сгустились, погасла радуга, но он разглядел над собой ветвь дерева.
Едва отдышавшись, он скал карабкаться на крутой берег. И только сейчас понял, что он весь разбит, перемолот, перетерт, смят Катунью. Саднило плечо и колени, ободранные о скалы, но зато он жив! Как хорошо жить!
Поднявшись па тропу, идущую вдоль берега, Учар сразу же увидел свою белую лошадь. Она поджидала его. Учар подбежал к ней, стал гладить ее. Лошадь, вся мокрая, дрожала от холода, да Учар и сам дрожал. Тогда он вскочил на лошадь, и она, не дожидаясь понуканий, пошла в сторону дома.
-— Стой! — послышался вдруг резкий окрик.
Из темноты выскочили два всадника. Один из них схватил за повод и остановил белую лошадь.
Учар даже ничего не понял. Услышав окрик, он и не думал убегать. Людей на этом берегу он всех знал, и мало ли зачем могли его остановить. Сзади загремели камни под копытами. Их много тут. Что они делают ночью?
«Да это же бандиты,— екнуло сердце у Учара. Он огляделся, но с места пока не сдвинулся. Внизу — Катунь, из которой только что выбрался едва живой. Рядом — голая скала, на нее и змея не заползет. Одна надежда, что темно. Можно соскользнуть со спины лошади и шмыгнуть в кусты.
— Помоги, Алтай-батюшка, — прошептал Учар, готовясь к прыжку, но в тот же миг волосяной аркан обвился вокруг него, туго стянув грудь.
— Слезай,— приказал тот, что держал лошадь за повод.
Учара сдернули на землю. Сами они тоже слезли с лошадей. Только тот, который держал белую лошадь, остался в седле. Их было четверо. Один из них приблизился к Учару и завязал ему глаза.
«Все,— подумал Учар,— теперь не вырваться. И надо же: переборол Катунь и попал к бандитам в лапы. Как несправедливо...»
Спросил:
— Что вы хотите со мной делать? Если ограбить, то зря время теряете. Часов у меня сроду не водилось. Денег — тоже. Табак не курю, водку не пью.— Проговорил и тут же с горечью подумал: «А белая лошадь, а узда-недоуздок, чумбур волосяной? Все заберут».
— Мы и у голого найдем, что взять,— усмехнулся тот, что сидел на коне. Голос его Учару показался знакомым.
— Найдем, найдем,— довольно пробасил другой. Это Евлампий, у которого маральник в верховьях.— Ты ведь вроде приемыш Каллистрата, а, парень? Так или я обознался?
— Не обознался.
— Выбирай: жизнь али смерть? — продребезжал еще один старческий голос. А это — пасечник с Мар-чаты Савелий. Где Савелий — там ссора и драка. Горько было Учару, но он вдруг рассмеялся.
— Чего ржешь-то? — спросил Савелий.
— Смешно выходит, — сказал Учар.— Катунь только что переплыл. Думал — утону, уж на дно тащило, еле выбрался. И тут вы. Опять смерть предлагаете. Так между смертями и хожу, выбираю. Не знаю, какая лучше.
— А жить-то хочется.
— Хочется,— вздохнул Учар.— Врать не буду. Хочется.
— Тогда выкладывай: где ключи Каллистрат прячет? — Голос тоненький, мальчишечий. Да это же Кулер! Батрак пасечника Савелия. Он одно время крутился возле Федосьи, но Каллистрат живо показал ему от ворот поворот. Если Кулер тут — хорошего не жди. Уж он-то расправится с соперником.
— Откуда я знаю? Он мне их не показывал.
— Ну, хватит, парень,— сказал Савелий и легонько ткнул острием ножа Учару в грудь—Жди нас завтра в полночь...
— Три раза сова прокричит,— подсказал Кулер.
— Вот. Сова прокричит, значит, мы уже тут. Откроешь ворота. Собак загодя привяжешь. С ключами от амбара встречай. Понял? Да гляди, не проспи. Сонного прирежем.
— А постараешься — в долю возьмем. Денежки за пазуху и кати, куда хочешь. С деньгами не пропадешь,— сказал тот, что на лошади.— Почище каллист-ратовского хозяйство заведешь... Но коли предашь — весь твой род вырежем... Что ты молчишь? Язык со страха проглотил? Ладно... отпустите его.
Соскользнул с груди аркан. Сорвали повязку с глаз.
Бандиты разом вскочили на коней. Копыта зацокали о камни, высекая искры, и вскоре затихло все.
Уча)) поднялся с земли. Что делать? Пуститься в погоню? Застрелят. А до милиции далеко — два дня пути. В бессилии Учар смотрит во тьму и почему-то ему видится сохатый. Зверь молод, силен, радуется жизни, солнцу, тайге и траве, его пьянит запах важенок. Он несется по тайге, изнывая от любви, мчится за важенкой. Вот-вот он ее настигнет, но тут что-то тяжелое, злое ударил в голову. Однако сохатый старается не замечать боли, он мчится и мчится, оберегая ветвистые рога, хотя можно их уже и не беречь. Скоро затрещат в лесу кусты, сухой валежник, и сохатый рухнет на землю. И тут же снова наступит полная тишина, будто ничего и не случилось. Разве только что с радостным карканьем подлетит ворона и начнет скликать сородичей на пир.
Вот и сейчас будто бы ничего не произошло в мире. Небо спокойно, звезды подмигивают сверху. Они ничего не слышали, ничем о не видели. Под ногами, во тьме, поблескивает Катупь, урчит, охает. В густом лесу — ни звука, ни движения. Лиственницы вершинами будто вросли в черноту неба, дремлют в тиши, от них веет запахом живицы и молодой хвои. Только в ночи носится, тревожно крича, какая-то малая птичка. Нет, это не птичка, потерявшая гнездо, это сердце Учара мечется в груди и не находит покоя.
«Поджидали они меня или я им случайно повстречался? — силится понять Учар.— Откуда они могли знать, что именно сегодня я поплыву на этот берег? Ничего не понятно. Ясно одно, что они хотят ограбить Каллистрата, да еще с моей помощью. А что они у него хотят взять? Рога — панты? Да, есть у него срезанные молодые пушистые рога. Целых двадцать две штуки. И еще два рога, что мы с братом добыли в Кара-Тайге. Но зачем им эти рога? А может, из-за меда? Но мед только-только начали качать, мало его у Каллистрата. Нет, не мед им нужен. Что же тогда? Масла сейчас тоже мало. А вот мука у него есть. Спрятанная мука. Нет, она им тоже не нужна. Может, золото хотят найти? А есть ли оно у Каллистрата? Он никогда не говорил о золоту. Э-э, да зачем чужое добро считать,— устыдил себя Учар.— Надо думать, как выйти из такой беды. И сперва надо решить: рассказать о происшедшем Каллистрату или лучше промолчать? А что, если просто убежать? Алтай большой, можно где-нибудь затеряться. Нет, так нельзя, люди все узнают. Назовут трусом и проклянут. Да и бандиты обещали весь род вырезать. Так что убегать нельзя. Значит, я должен все рассказать Каллистрату и помочь ему. Он ведь так хорошо ко мне относится, верит мне, как своему сыну».
Вспомнилось... Стояло зеленое лето. И земля, и деревья; и камни, и вода, и даже воздух — все было зеленым, ласковым. Учар шестилетним мальчишкой ловил рыбу в тихой протоке Катуни. Вода там стоялая, до самого дна прогрета солнцем и потому теплая. Учар осторожно шарил под камнями у самого берега, вылавливая усатых османчиков, складывал их в ямку с водой, чтобы потом отнести своему щенку, который до рыбок был очень охоч. Солнечные лучи не пронизывали воду, а отражались от поверхности, слепили глаза. Было очень жарко даже в воде. Мальков было много-много, они шныряли по дну темными стайками. Помнится, он, Учар, выступающий из воды, под которым поймал уже с десяток османчиков, и тут, возле самого берега, среди покачивающихся на воде сучьев, сухих листьев и другого хлама, разглядел лоскуток красной материи. Пока он разглядывал находку и гадал, что же это может быть, услышал плеск весел и, обернувшись, увидел подплывающую лодку, в которой сидел человек, судя по широким, плечам, большого роста. А главное — он был русский. С черной густой бородой, с лоснящимся от пота красным лицом. Белая рубашка вся промокла на его груди и прилипла к телу. Наверное, давно и долго он плыл, вот и вспотел. Испугался Учар. А вдруг этот огромный человек — сам хозяин воды? Тогда он может забрать мальчишку к себе и никогда не отпустит. Заставит жить под водой и там, в глубине, ловить ему рыб.
Человек подплыл совсем близко. Учар так и присел от страха. По юг улыбнулся, и улыбка у него оказалась добрая.
— Эй, сынок! Острогу тут не видел? — прокричал он могучим голосом, перестав грести веслами.— На конце красная тряпочка!
— Видел, видел,— обрадовался Учар.— Во-он лежит!
Человек подогнал лодку к берегу двумя взмахами весел, обмотал цепью тальниковый стволик. Полез в воду, туда, где краснела тряпочка, вытащил на песок огромную рыбину, из бока которой торчала деревянная ручка остроги.
— Гляди, какая добыча,— проговорил он, довольно улыбаясь.— Покрупнее будет твоих мальков, а? Ты молодец, парнишка. Глаза у тебя вострые. Я-то мимо бы проплыл и не заметил бы свою острогу. Награжу тебя, награжу... Знал бы ты, сколько я охотился за этим тайменем. Я его еще утром ажио в самом Айры-Таше засек острогой, но он уволок ее. Все протоки проплыл, уморился, как черт. Думал, и не найду. Отчаялся уже.
Этот чернобородый сильный человек и был Каллистратом. И подумалось тогда Учару, что такой огромный человек и рыб должен ловить тоже огромных, под стать себе. Когда тайменя взвалили на лошадь, то голова его и хвост почти касались земли.
Отчего же Каллистрат так радовался добыче?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37