Я был вынужден до некоторой степени посвятить его в мою тайну, сказав полуправду-полуложь: дескать, жена моя там, хочу узнать, как она, повидаться...
Командир полка долго глядел на меня, задумчиво ковыряя спичкой в зубах. Наконец, сердито сплюнув сквозь зубы, проговорил — точно приговор вынес:
— Романтики вы все, молодые люди! Втемяшите что-нибудь в башку и — айда, удержу нет! Да коли ты бабу захотел — они и здесь есть, вон в соседнем лесу целый медсанбат стоит, баб полным-полно, любую выбирай. Офицер, да еще артиллерист, черт тебя дери!..
Кое-как я его уломал, вымолил у него желанное командировочное удостоверение.
Затишье, установившееся на фронте, и данные разведки, гласящие, что немцы, перешедшие в так называемую «жесткую оборону», не собираются наступать, были мне на руку, командир в конце концов согласился на мою просьбу. Но основную роль сыграло то, что моя батарея считалась лучшей во всем полку (ее называли снайперской), и благодаря этому я пользовался некоторым авторитетом. Так что вскоре меня вызвали в штаб полка, где мне наспех выписали удостоверение личности, означив мою фамилию, наименование части, звание, и вручили его мне вместе с командировочным удостоверением и продуктовым аттестатом. Кроме того, выдали трехдневный паек и объяснили, что аттестат предусмотрен на тот случай, если в три дня не успею обернуться.
— Ну, старший лейтенант Хведурели, береги эти бумажки пуще жизни,— напутствовал меня начальник снабжения, и я с благоговением сложил их и спрятал в нагрудный карман.
Ранним утром я с солдатским вещмешком за плечами выбрался на дорогу и стал «голосовать».
Лишь тот поймет адские обстоятельства этого путешествия, кому приходилось передвигаться в тылу какого-либо фронта или, тем более, с фронта на фронт, кому случалось ездить по прифронтовым районам.
Бывало, что на переход в двадцать — двадцать пять километров приходилось затрачивать более одного дня. То я забирался в тендер какого-нибудь закопченного паровоза, чтобы проехать одну-две станции на штабелях дров, то скрючивался в углу товарного вагона, чтобы уберечься от резкого ветра, бьющего сквозь сорванную дверь, то залезал в кузов попутного грузовика, а там так продувало, так трясло и мотало, что под конец я уже не выдерживал, и оставалось одно -— барабанить в кабину водителя: «Останови, браток, пока дух из меня не вышибло!» Он останавливал, а я сползал кое-как на землю и брел по дороге без конца и края...
Кто сочтет, сколько людей двигалось туда-сюда по заснеженным фронтовым дорогам, скольким из них становилось невмоготу и думалось: это, наверное, моя последняя дорога!
С такими вот мучениями, расспрашивая встречных-поперечных, на заре третьего дня добрался я до полевого госпиталя, в котором работал то ли бывший, то ли нынешний муж Лиды Анатолий Балашов.
Когда я свернул с главной дороги и направился к тем зданиям, что виднелись в мглистом сером молоке зимнего рассвета, со мной поравнялся интендант с лейтенантскими погонами на плечах. Как это бывает обычно на фронте, мы разговорились, не представляясь друг другу. Выяснилось, что он из того самого госпиталя, куда и я направляюсь. Я будто невзначай спросил его о Балашове: не знаете, мол, такого?
Он воскликнул, тараща глаза: как, то есть, не знаю, во-первых, говорит, это мой начальник, а во-вторых, кто же его не знает, он ведь знаменитый на весь фронт хирург!
Мне неприятно было слышать похвалу Балашову.
— Ну, а что он за человек вообще? — несмело осведомился я.
— Феноменальный! — с искренним восторгом воскликнул он.
— Но все же, все же...
Интендант остановился. Видимо, он не знал, с чего начать доказывать свое утверждение.
— Вот вы, например,— заговорил он наконец,— слушали ли вы когда-нибудь какого-либо выдающегося пианиста?
— Слушал.
— Кого именно? — потребовал он конкретизации.
— Оборина, Флиера, Гольденвейзера...
— Так вот, представьте, что Балашов ни в чем им не уступает.
— Как, разве Балашов пианист? — удивился я.
— Э-эх,— он с сожалением махнул рукой,— не спешите, и вы все узнаете. Вот, например, приходилось ли вам видеть работы кого-нибудь из известных современных живописцев? Современных, повторяю. Репина и Сурикова прошу не называть! — сурово предупредил он.
— Видел,— как старательный ученик отвечал я, стремясь доставить ему удовольствие.— Кончаловский, Дейнека...
— Погодите, погодите,— поморщился интендант.— Балашов если не лучше их, то, во всяком случае, не хуже. Доводилось ли вам слушать выдающегося декламатора? — И чтобы я не прервал его, он поспешно продолжал: — Вот такой декламатор Балашов... Беседовали вы с каким-нибудь выдающимся ученым, крупным специалистом? Таков Балашов! Полемизировали вы с каким-нибудь выдающимся знатоком литературы и искусства? Таков Балашов!.. А теперь отвечайте: понятно ли вам, кто есть Балашов?! — И интендант впился глазами в мои глаза.
— А в покер он играет, ваш Балашов? — будто между прочим спросил я.
— О, гениально! — воскликнул интендант.
— Вы его партнер, не так ли?
— Как вы догадались?! — удивился он.
— Хорошие покеристы всегда восхищаются друг другом.
Он опешил. Исподлобья посмотрел на меня. Он не мог разобрать, насмешка ли это или наивность с моей стороны. Поняв в конце концов, что я не такой уж простачок наивный, как ему показалось сперва, он насупился и не издал более ни звука, вплоть до того мига, как мы приблизились к двухэтажному, некогда крашенному желтой краской, а сейчас почти утратившему первоначальный цвет зданию.
— Вот, войдите туда,— указал он на дальнюю дверь.— Там вам любой скажет.— На прощанье он взял под козырек и зашагал своей дорогой.
Я вошел. По обе стороны длинного коридора в ряд стояли койки.
На койках лежали раненые.
У кого была забинтована голова, у кого подвязана согнутая рука в гипсе... У кого нога покоилась на спинке койки. Раненый с изжелта-бледным лицом, который лежал у самого входа, был укутан двумя одеялами. Между койками ходили сестры в белых халатах.
Как только я вошел, страдающие глаза раненых устремились на меня. Я растерялся, я не ожидал сразу же оказаться в палате.
Когда обитая войлоком пружинная дверь захлопнулась с глухим стуком, одна из медсестер, полная, крупная девица, поспешно преградила мне дорогу.
— Сюда входить запрещается!
— Но ведь я уже вошел!
— Как вошли, так и выйдете!
— Обязательно выйду, только сперва найду Балашова...
— Вы хотите видеть майора? — примирительно проговорила она.— По какому делу?
— По личному.
Сперва она поглядела на меня с подозрением и недоверием, затем, отведя глаза, бросила:
— Пойдемте.— И направилась к противоположному концу коридора.
Я последовал за ней.
В коридоре стоял тяжелый дух. Я не мог понять, чем так невыносимо пахнет, но, вероятно, пахло сразу всем: потом, гноем и какими-то вонючими лекарствами.
Мы миновали несколько распахнутых дверей по левой стороне. Большие комнаты были заставлены койками, на которых, как и в коридоре, лежали раненые. Койки стояли чуть не впритык друг к другу, в палатах повернуться негде было. Некоторые раненые были на ногах, вернее — на костылях, некоторые сидели на койках.
Дойдя примерно до середины коридора, медсестра остановилась, подождала меня и через маленькую дверь ввела меня в помещение, похожее на изолятор или приемное отделение.
— Подождите здесь,— сурово бросила она и, отворив с боязливой осторожностью обитую черным дерматином дверь, скрылась за ней.
Не прошло и двух минут, как она появилась вновь с озадаченным и удивленным выражением на лице и спросила:
— Кто вы такой и по какому делу пришли?
— Я с передовой. У меня к майору неотложное дело. Медсестра вновь исчезла за дверью. На этот раз она отсутствовала дольше. Войдя, сурово, как вначале, сказала:
— Сядьте вон там и ждите. Майор на операции. Освободится — сам выйдет к вам.
Не прошло и получаса, как огромная дверь распахнулась, и два санитара вынесли носилки, покрытые простыней. Трудно было сказать, жив ли боец, накрытый простыней до самого подбородка, или нет. Носилки исчезли в одной из дверей, и снова наступила тишина.
Чем больше я ждал, тем большую неловкость испытывал. Это чувство нарастало с того самого момента, как я подошел к госпиталю. Мне было вроде бы стыдно чего-то, неловко. «Действительно, на что это похоже,— думал я,— сейчас, когда в мире такое творится, я таскаюсь черт знает куда и разыскиваю свою былую возлюбленную. Человека с операции вытаскиваю, да еще кого — ее мужа! Да, да, я, посторонний человек, хочу узнать у мужа о его собственной жене!..»
В какой-то момент я даже подумал было: «Уйду, узнаю о Лиде каким-нибудь другим путем».
Меня терзали эти противоречивые мысли, когда черные двери бесшумно распахнулись и на пороге появился высокий представительный мужчина в белом халате и белом докторском колпаке. Я встал. Спокойной, чуть усталой походкой он направился ко мне и остановился, подойдя почти вплотную.
Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга.
Передо мной стоял крепкий, сильный, привлекательной наружности мужчина с интеллигентным лицом и умными глазами, печальными, усталыми, даже, пожалуй, погасшими, большими серыми глазами. Припухшие от недосыпания веки и синие круги безмолвно свидетельствовали о его нечеловеческом переутомлении. И все равно, несмотря ни на что, в облике этого человека, перевалившего, видимо, за пятьдесят, сквозило мужество. Мысленно я тотчас сравнил себя с ним. Мой соперник выглядел гораздо представительнее меня. Ростом я едва достигал ему до плеча.
Он в свою очередь рассматривал меня с любопытством. Потом указал на стоявшую у стены скамью, низким приятным баритоном проговорил:
— Чем могу служить? — И снял с головы белый колпак, из-под которого вырвалась грива темно-каштановых с легкой проседью густых волнистых волос.
Белый халат был забрызган кровью. Пятна казались совсем свежими.
Он сел, расстегнул пуговицы халата (может быть, ему стало жарко?), полы соскользнули вниз, и я увидел, что гимнастерка и бриджи его сшиты из отличного сукна. Обут он был в белые фетровые бурки, какие носят обычно высшие чины. Но всему было заметно, что он любил пощеголять и еще недавно, вероятно, очень следил за своей внешностью. Сейчас, естественно, было не до этого, и все же по сравнению со мной он выглядел английским денди. Невольно я бросил взгляд на свой грязный полушубок, на огромные валенки, на штаны, вытертые на коленях, но мне не стало стыдно за все это: я был таким, как все. А сознание это, представьте, действует очень успокаивающе и ободряюще.
Во мне зрело решение не называть себя и не спрашивать его о том, ради чего было проделано столько километров.
— Я из соседней части. Ищу своего друга, и, если мне верно сказали, его лечили вы.
— Как фамилия вашего друга? Я назвал какую-то фамилию.
Балашов долго смотрел на меня, потом уселся поглубже и произнес слова, которые попросту выбили у меня почву из-под ног и заставили гореть со стыда:
— Товарищ Хведурели, вы же честный человек, к чему эта ложь?
— Знаете что; товарищ майор...
— Анатолий Аркадьевич.
— Анатолий Аркадьевич, простите... если можете, простите... если я причиню вам боль, но я ищу Лиду... Скажите, что вы о ней знаете, прошу вас, не скрывайте от меня ничего... Мне это нужно не только для себя одного... поверьте, мои намерения чисты.— Собственный голос доносился до меня откуда-то издали, над словами я не думал, они сами собой вырывались из моего пересохшего горла.
— Вот что я вам скажу,— заговорил Балашов,— было время, когда я ненавидел вас...
— А я вас,— неожиданно вырвалось у меня.
— ...а возненавидел с тех пор, как мы с Лидой впервые поссорились, и именно из-за вас... да, это была наша первая ссора. Вероятно, вы поймете меня... из-за вашей фотографии... впрочем, нет, я не то хотел сказать. Вот что: сейчас не время сводить счет необходимо помочь Лиде...
— Где она? Как она?! — вырвалось у меня.
— Она осталась в Ленинграде...
— Как, неужели вы ничего, кроме этого, не знаете?!
— К сожалению, ничего. Мы разошлись с ней еще до начала войны. Я много раз старался помириться, но... вы, вероятно, знаете ее упрямый характер... Когда началась война, я повидал ее, снова просил помириться, но она отказалась наотрез... я уехал на фронт. Лида отказалась покинуть Ленинград. Потом начался голод, мы стояли под Ораниенбаумом, и я ничем не мог ей помочь. В конце сорок первого, в разгар голода, я сумел пару раз переслать ей скромные посылки, но Лида с ее чрезмерной гордостью не приняла их, мои гостинцы вернулись в нераспакованном виде. Время от времени до меня доходили какие-то слухи. Знаю, что ее родители умерли от голода. Дом их разбомбило. Лиду приютила бездетная тетка, сестра отца. Запишите ее адрес: Четвертая Советская улица, двадцать один, квартира шестнадцать. Вот все, что я могу вам сообщить... Но я в свою очередь хочу задать вам один вопрос...
То, что услышал я от Балашова, острой горечью наполнило мое сердце. Я слушал его и в то же время не слышал. Он снова повторил, что хочет спросить меня о чем-то, и тут я несколько пришел в себя и торопливо сказал:
— Да, да, пожалуйста.
— Как вы разыскали меня? — пристально глядя на меня, спросил он.
— С помощью вашей первой жены Ирины Клюевой...
— А, все ясно.— Он поднялся.
Я тоже встал. Мы опять оказались лицом к лицу, но на этот раз наши взгляды были лишены какого-либо враждебного чувства. Случаются, оказывается, и такие вещи...
— Желаю успеха,— Балашов щелкнул каблуками.
— Взаимно,— горячо отозвался я.
Мы простились, не подав друг другу руки. Он скрылся за огромной дверью, я же проделал обратный путь по длинному коридору и вскоре зашагал по знакомой дороге.
Рассвело. Шел снег. Временами налетал порывистый ветер, швырял мне в лицо сухой колючий снег, закручивал снежные смерчи.
Не знаю отчего, но в душе моей ожил светлый лучик надежды.
Прибыв на батарею, я не мешкая разыскал комиссара и уединился с ним. Я рассказал ему все и попросил его быть моим союзником. После того мы с ним не раз засиживались допоздна, судили да рядили, перебирали всевозможные варианты, но никак не могли выработать план моего путешествия в Ленинград. Все казалось неубедительным, у меня не было веской причины для поездки в блокадный город, даже проситься туда было бы нелепостью, а думать о том значило предаваться праздным мечтам...
И вот в один прекрасный день ребята из хозчасти сказали мне:
— На днях в Ленинград отправляют шоферов за машинами, которые работают на газе. Эти штуковины выпускаются пока только в Ленинграде. Отличное изобретение, я тебе скажу! У такой машины сбоку имеется котел, в тот котел закладываются мелко нарубленные дровишки, и — айда, езжай куда угодно, ни тебе бензину, ни керосину, сама едет, сама катит, сама прет! Чудо? Так вот, с шоферами командируют офицеров. Чуешь, как ладно складывается? Ведь и тебя могут командировать, а?
При одной мысли о такой возможности у меня дух захватило.
После долгих упрашиваний и беготни меня включили-таки в группу, которая состояла из четырех опытных шоферов, командира транспортного взвода и начальника техснабжения полка. Последний был руководителем группы. Меня включили туда скорее из уважения к моей просьбе, чем по необходимости.
Итак, мы погрузились в наш «экипаж». Это был обыкновенный грузовик, над бортами которого срочно нарастили диктовые листы, по обе стороны в стенках прорезали по оконцу, вместо стекла — целлулоид, верх обили жестью. В оконные щели дуло немилосердно, особенно если ветер был боковой. Со стороны заднего борта задувало в дверцу. Эту коробку обогревала жестяная печурка. Так что, в общем, было более или менее удобно. В годы войны по фронтовым дорогам сновало множество подобных на скорую руку переоборудованных машин.
Путешествуя в таком «лимузине», во всяком случае не рискуешь замерзнуть, тогда как ехать в открытой машине на длинные дистанции значило подвергать себя серьезной опасности. Можно было замерзнуть и окоченеть, так что и не заметишь. В наших машинах свободно помещалось по восемь человек. А если в пути приходилось останавливаться или застигала ночь —- пожалуйста, разжигай печурку, грейся, и кипяточек к твоим услугам. Переведешь дух, чайку напьешься...
Выехав утром к вечеру мы прибыли в село Кобону, что на берегу Ладожского озера. Проделали мы эту дорогу вполне благополучно, не считая того, что возле самой Ладоги нас приметил с воздуха «мессер» и угостил длинной пулеметной очередью. Пули расковыряли дорогу, точно соха по ней прошлась, но, к счастью, все мимо. Мы тотчас остановились, соскочили и залегли в траншеях, тянувшихся по обе стороны шоссе. Немец оказался въедливым: описал круг, вернулся и снова застрочил.
И на этот раз чудом каким-то машина уцелела! А пилот, верно, решил, что с нами покончено, и убрался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39