Стог таял на глазах...
А огонь разгорался все ярче. Скоро все здание было охвачено пламенем. Но к тому времени мы уже успели разобрать стог.
Усталые, взмокшие, раскрасневшиеся, стояли мы перед горящим домом и с сожалением смотрели, как горят огромные балки, как исчезает в огне крыша, как с треском лопается и скатывается па землю черепица. Деревянные окна и двери пылали, словно лучина, огромные языки пламени то устремлялись вверх, то утомленно стелились понизу. Иногда жаркие языки вздымались буквально до небес. От едкого дыма слезились глаза, першило в горле.
Мы с болью глядели, с какой быстротой уничтожались плоды человеческих трудов и усилий. Однако помочь не могли ничем.
Кто-то сказал, будто поджигатели уже найдены и задержаны.
Но даже эта сенсационная новость не заслонила мужества Жирасова: все только о нем и говорили с нескрываемым восхищением...
«Вот, оказывается, каким обманчивым бывает первое впечатление, - думал я про себя,— какой-нибудь внешний признак пеленой застелет взор, и ты не видишь истинных качеств человека...»
На следующее утро я выложил на газету свой десятидневный паек и пригласил товарищей.
Люблю щедрых людей! - с восторгом провозгласил Жирасов, жадно накидываясь на еду. Он ел с таким аппетитом, словно целый месяц крошки не держал во рту.
Не отставал от него и командир пулеметного взвода Лобов — этот не жевал пищу, а буквально перемалывал ее своими мощными челюстями.
Взводный Колотов и арттехник Ковалев тоже не дремали.
Одним словом, через несколько минут от пайка, выданного мне на десять дней, не осталось почти ничего. Ну, может, на легкий ужин!
Вечером, когда после занятий мы собрались в нашей комнате, я снова «накрыл стол» и выложил оставшееся от утреннего пиршества.
И на этот раз никто не жаловался на отсутствие аппетита.
Едва мы успели поужинать, как нас подняли по тревоге и отправили на станцию. За какие-нибудь два часа мы погрузились в товарные вагоны и двинулись в путь. Но куда - никто еще не знал. Однако, судя по тому, что мы ехали по Октябрьской железной дороге, можно было заключить, что везли нас в сторону Ленинграда.
В эшелоне кроме нас находилась кавалерийская часть и конно-артиллерийский дивизион. Два паровоза с трудом тащили огромный состав.
Наш старый пульмановский вагон качало из стороны в сторону, словно детскую люльку, и в ту ночь мы почти не спали. От жестких скрипучих нар болели бока.
Едва рассвело, ребята отодвинули широкую дверь вагона и, высунувшись наружу, молча глядели на села, леса, поля, которые в зависимости от скорости движения то быстро пролетали мимо, то подолгу стояли перед глазами. Нам не терпелось испробовать свои силы в деле. Взволнованные, возбужденные, мы подолгу глядели на них, как бы стараясь запечатлеть в памяти, будто навсегда прощаясь с ними.,.
Паровозы с трудом волокли состав и после каждой остановки с невероятным усилием сдвигали его с места, а на небольшом подъеме мы ползли как черепахи, любой пеший мог нас догнать и перегнать.
Командный состав и бойцы бронепоезда занимали около десяти вагонов. И багаж с нами был изрядный. В него входили, во-первых, продовольственные запасы, и в том числе так называемый НЗ, во-вторых, военное снаряжение и боевое оружие — счетверенные и крупнокалиберные пулеметы, которые мы должны были установить на бронепоезде, карабины, автоматы, артиллерийский инструмент и еще много такого, из чего состоит имущество всякой воинской части.
Командир равномерно распределил офицеров по вагонам. Сам он вместе с начальником связи расположился в первом вагоне. Комиссар, заместитель командира и еще два офицера находились в хвосте, а я вместе с четырьмя взводными оказался в середине состава. В нашей группе кроме меня оказались Жирасов, Лобов, Колотов и Ковалев.
Вагон был перегорожен пополам. Одну половину доверху набили ящиками, тюками, мешками, пакетами. Во второй половине от стены до стены тянулись нары, на которых мы спали.
Когда подошло время завтракать, честно говоря, я был уверен, что сейчас кто-нибудь развяжет свой вещмешок и пригласит остальных поесть, как это сделал вчера я. Но время шло, и никто не собирался следовать моему примеру.
В томительном ожидании продолжал я стоять у открытой двери и не заметил, как остался один. Товарищи, оказывается, давно уже отошли и расположились на нарах.
Я оглянулся — и что же вижу! Каждый развернул на коленях свой паек и уплетает за обе щеки...
Я почему-то страшно сконфузился и, тотчас же отвернувшись, сделал вид, что увлечен созерцанием окрестностей...
Наверное, сейчас и меня позовут, подумал я. Но прошло достаточно времени, а меня никто не звал.
Мои спутники покончили с едой и снова подошли к дверям. Заметно повеселев после плотного завтрака, они громко обсуждали все, что открывалось их взору. Жирасов демонстрировал свое остроумие и непрерывно подшучивал то над одним, то над другим, вызывая дружный хохот. Только обо мне не говорили ни слова,
А я все сильнее ощущал голод. Привыкший к фронтовому пайку, я страдал от пустоты в желудке.
И все же поначалу, мне кажется, я мучился не столько от голода, сколько от сознания, что либо я допустил в отношении своих товарищей какую-то оплошность, либо они нехорошо поступили со мной.
Из головы не шли мысли о еде. Перед глазами все время стояла та румяная буханка, которою вчера я так щедро угощал своих товарищей.
Я опять улегся на нары: казалось, что так время пройдет быстрее, Почему-то я думал, что уж к обеду меня обязательно позовут и, как вчера я накормил всех, так кто-либо из товарищей накормит сегодня всех остальных.
Наступило время обеда...
Я лежал, укрывшись с головой шинелью, и ждал, когда меня пригласят поесть, но обо мне опять никто не вспомнил!
Утренняя история повторилась: Жирасов, Лобов, Колотов и Ковалев уселись поодиночке, и каждый съел свою долю.
Мне стало стыдно от одной даже мысли, что они могут подумать, будто я дожидаюсь, чтобы они меня накормили. Как назло, поезд шел без остановки, иначе бы я давно перебрался к своим бойцам.
Но эшелон за весь день так ни разу и не остановился, и я не мог выйти из вагона.
Уже наступил вечер, а я не слезал с нар. Голод давал себя знать все настоятельнее. Мне хотелось встать, но я боялся, что спутники подумают, будто я нарочно торчу у них на виду, чтобы напомнить о себе. Поэтому я завернулся в шинель и попытался заснуть. Но попробуй усни на пустой желудок!
Вечером повторилось то же, что было утром и в обед: все разошлись по своим углам и поужинали в одиночку.
Правда, я их не видел, даже не пытался высунуть голову из-под шинели, но все равно болезненно ощущал, как дружно жуют мои товарищи. Вследствие этого голод становился еще мучительнее: то ли от нервного напряжения, то ли от сильного желания поесть я буквально исходил слюной, челюсти сводило судорогой.
Голод мне доводилось терпеть в жизни не раз, поэтому поначалу я успешно с ним справлялся. Но меня не на шутку тревожило другое. Могло же так случиться, что в пути придется пробыть еще несколько суток, положим, двое или трое, что тогда?! Ведь тогда пришлось бы голодать еще трое суток! И кроме того, мы же не на свадьбу ехали! Кто знает, сколько еще километров придется проделать от станции до нашего бронепоезда? А если его отправили куда-то подальше? И как мне быть, если в первый же день придется принять бой? Хорош же я буду после недельной голодовки!..
Чем больше проходило времени, тем больше я сердился на себя и уже откровенно жалел о своей неуместной щедрости. И все же одного я понять не мог: ведь товарищи знали, что у меня с утра маковой росинки во рту не было. Почему же ни один из них со мной не поделится?
Нет, я, конечно, не возьму ничего и откажусь наотрез, но малейшее внимание с их стороны облегчило бы мои муки. А теперь? Чем объяснить такое странное поведение, такое равнодушие, такое... у меня не хватало слов для того, чтобы определить их черствость.
Разумеется, я никому ничего не говорил и ничем своей досады не выказывал, но обида переполняла меня настолько, что и при удобном случае я, наверное, не смог бы вымолвить ни слова.
а вагон наш по-прежнему скрипел, трещал, стучал, и среди этого грохота и скрежета я либо лежал, оглушенный шумом и голодом, либо стоял возле открытой двери.
Ночью произошла задержка из-за встречных эшелонов.
До рассвета мы простояли на безлюдном полустанке в ожидании встречного состава. Промчится встречный, мы только двинемся с натугой, свистя и пыхтя, как снова остановка — теперь дожидаемся следующего поезда. Так за всю ночь мы проделали не больше двадцати километров. Чем ближе к Ленинграду, тем труднее становилось двигаться вперед. Я ворочался с боку на бок и лишь к утру задремал. Не хотелось мне ночью перебираться к своим бойцам: что бы они подумали про меня? Почему это я вдруг вваливаюсь к ним среди ночи?..
Проснувшись, я сразу подумал: успели ли мои товарищи позавтракать? Осторожно выглянул из-под шинели. Судя по всему, они уже покончили с едой. Один стоял у дверного проема, другой лежал, Жирасов с Лобовым играли в карты. Жирасов, как всегда, горячился и о чем-то спорил с партнером.
Шел второй день моей голодовки. Правда, я чувствовал некоторую слабость и головокружение, но желание есть притупилось. Я с удивлением обнаружил, что сегодня меньше думаю о еде, чем вчера.
Наш эшелон и днем подолгу задерживали на всех станциях. На многих участках немцы продолжали бомбить наши эшелоны и железнодорожные сооружения, нарушая движение транспорта. Я пытался раздобыть что-нибудь съестное, но, увы, нигде ничего не было. Одновременно мною овладела гордыня, и я не мог пойти за едой к своим ребятам.
Мы видели ленинградцев, которых эвакуировали в глубокий тыл: в Сибирь, Среднюю Азию.
Многие из них выглядели подавленными, хмурыми, замкнутыми. Из отрывочных сведений, которые мы от них получили, складывалась печальная картина.
На исходе была первая декада августа. К этому времени немецкие дивизии частично преодолели, частично обошли Лужский рубеж обороны и двигались в двух основных направлениях: к Иов-городу, которым вот-вот должны были овладеть, и к Кингисеппу.
Быстрое продвижение врага заставило нас изменить маршрут. Если вначале мы ехали по Московско-Ленинградской железной дороге, то от станции Бологое нас повернули на север и провезли через Бежецк и Мгу. Мы должны были прибыть в Ленинград седьмого августа.
Возвращаясь в вагон после безуспешного поиска съестного во время остановок поезда и взбираясь на полку, я чувствовал, что руки и ноги у меня немеют. Голод долго не давал мне заснуть, но, уснув, я уже не просыпался до самого утра.
На третье утро моего вынужденного поста я с ужасом обнаружил, что теряю силы...
И в это утро я встал позже всех, чтобы не мозолить глаза завтракающим.
Я был погружен в тревожные раздумья. Новый паек нам могли раздать в лучшем случае через три-четыре дня, а еще четырех дней голодовки я, конечно, не выдержал бы. Поэтому я решил обменять на продукты кожаный ремень с портупеей и револьверную кобуру, за них-то мне наверняка удастся получить немного хлеба и какой-нибудь еды.
Поскольку мне как командиру не совсем удобно было заниматься этой «операцией», я решил попросить старшину или помощника командира взвода помочь мне в моем сомнительном предприятии. Приняв решение, я несколько приободрился и, представьте себе, стал меньше ощущать голод.
Наконец собравшись с духом, я как бы между прочим сказал своему помкомвзвода: дескать, есть у меня портупея и кобура, может, обменяешь их на хлеб и сало?
Мой помощник, сержант, до войны работал чертежником и ко всему на свете относился со стойким равнодушием (уж не знаю, для какой цели он так себя берег). Я еще до этого твердо решил при первой же возможности заменить этого увальня более энергичным человеком.
Сержант весьма холодно принял мое предложение и небрежно ответил: «Я коммерцией не занимаюсь, поручите это дело нашему старшине».
Через два часа упорной слежки я наконец поймал своего старшину, который тут же поинтересовался, что я хотел бы получить взамен.
Заметив мою растерянность и поняв, что я даже приблизительно не знаю стоимости своего товара, он оживился и, пообещав не оставить меня внакладе, предложил немедля нести к нему мои вещи.
В вагон я возвращался такой веселый, как будто уже проглотил вкусный обед и теперь оставалось лишь отдаться сладкой послеобеденной дремоте.
Когда я поднимался по маленькой лесенке офицерского вагона, у меня подгибались колени. Было такое ощущение, что всего меня выпотрошили и в животе нет ничего, кроме мучительной пустоты.
И, несмотря на это, я был почему-то доволен. Я гордился, что перенес испытание достаточно мужественно и никому не дал почувствовать своей слабости.
В вагон я ввалился с таким сияющим лицом, что все воззрились на меня с явным недоумением.
Товарищи мои как раз уже полдничали. От Жирасова не укрылось мое ликование, и он не преминул меня поддеть:
— Вы только поглядите на него, сияет, как после сытного обеда!
Все дружно расхохотались. Лейтенант Лобов чуть не лопнул от смеха, артиллерийский техник Ковалев вскочил, раскинув руки, прямо как петух, когда он вышагивает вокруг курицы, приподняв одно крыло, а второе волоча по земле.
И только сейчас я догадался, что товарищи на протяжении всех трех дней исподтишка следили за мной! Они прекрасно знали, что есть мне нечего, и с любопытством ждали, что же я предприму.
Меня это, честно говоря, поразило. Я не мог понять, как у них хватило выдержки наблюдать за голодным человеком и ни разу не предложить ему поесть.
Я и раньше подозревал, что во всем этом кроется какой-то смысл, пока неведомый мне. Да, обязательно должна была быть какая-то причина, которая оправдывала бы такое странное поведение моих товарищей. Но какая?..
— Если ты очень меня попросишь, я с тобой поделюсь,- насмешливо проговорил Жирасов и пошевелил у меня перед носом тремя сложенными в щепотку пальцами, словно цыплят кормил.
Я вспыхнул, молниеносно схватил протянутые ко мне пальцы и сжал их с силой, удивительной в человеке, не евшем три дня. Длинные пальцы бедного Жирасова аж хрустнули. Я и до сих пор не понимаю, откуда у меня силы взялись!
Жирасов попытался высвободить руку, но она была схвачена намертво, как клещами, и я сжимал ее все крепче. В конце концов лицо у него перекосилось от боли, и он попросил: «Отпусти, пальцы сломаешь».
— Будешь еще ко мне цепляться?
— Нет, поспешно ответил он, и только после этого я отпустил его.
В вагоне стояла мертвая тишина. Ребята молча наблюдали за нашим поединком.
Жирасов тряс рукой и дул на пальцы. Признаться, я был удивлен, обнаружив, что его силенки отнюдь не соответствуют его росту. Рука была слабая и влажная от пота. Я даже почувствовал легкое презрение к человеку, которым еще недавно искренне восхищался.
Повернувшись, я молча вышел из вагона.
Эшелон долго стоял на какой-то маленькой станции. Высыпав из вагонов, бойцы и командиры прилегли на зеленой травке в тени под водокачкой. Мимо прогуливались мои товарищи. Один из них подошел ко мне. Я поднял голову — это был военврач Широков.
— Я только сейчас узнал, что вы...— он запнулся,—- что у вас... кончились продукты... Знаете, хочу вам предложить... пока вы получите новый паек... — Он окончательно смешался.
Ясно, он узнал о происшедшем от обитателей нашего вагона. Видимо, моя стычка с Жирасовым заставила ребят задуматься: им, должно быть, стало стыдно.
— Вы ошибаетесь,— сказал я и без того смущенному Широкову.— У меня еды хватит еще на три дня.
— Не знаю, мне так сказали...— Он пожал плечами и, кажется, остался в недоумении.
Через некоторое время появился лейтенант Колотов. Он двигался так осторожно, словно я спал и он боялся меня разбудить.
— Пора кончать эту дурацкую игру. Пошли перекусим. У меня даже водка есть...
— Спасибо, я не голоден.
— Как это?
— Я только что поел.
Колотов был в растерянности: просто не знал, что делать. Теперь я не сомневался, что эта история была делом рук Жирасова.
Вечером старшина пригласил меня в свою тесную каптерку, отделенную от общего вагона фанерной перегородкой. Там жили старшина и повар. На столе лежал целый каравай хлеба и изрядный кусок сала.
Я чуть было не набросился на еду, но постеснялся старшины. А он как будто понял мое состояние:
— Вон в том чайнике кипяток, сахар в банке.— С этими словами он вышел.
Я накинулся на хлеб и в один присест умял почти половину каравая.
Утолив первый голод, я нарезал сало и стал есть медленнее и спокойнее. Мне кажется, я никогда не ел такого вкусного хлеба и сала.
На железной печурке стоял видавший виды помятый чайник. Я налил в кружку кипятка и стал пить большими глотками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39