Володька подбрасывал пальцы к виску и впивался глазами в алый бархат знамени, спадающий крупными склад-ками за спиной неподвижного часового. Тускло сверкали золотые изломы букв, и торжественная тишина вдруг озарялась для Володьки мгновенной сабельной вспышкой ни-келированного навершия, а безмолвие коридора пронзали боевые трубы, ржание обезумевших лошадей и грохот ко-лес зеленых тачанок... Выдали настоящие винтовки!
Вот они стоят в пирамиде. Каждая в своем гнезде — длинный ряд тускло сверкающего металла и полированно-го дерева. Они брали их в руки. Трехгранные, тонкие, как спицы, штыки крепко сидели на узких горлышках стволов. Звонко щелкали прицельные рамки, а холодные тугие затворы маслянисто-мягко, со стуком, вгоняли, в каналы патронников желтые учебные патроны.
Винтовки стояли в пирамиде от одной стены до другой, словно частый высокий забор, отлитый фасонным рисунком. Его верх мерцал остроконечными жалами, а низ покоился на оббитых железом, изящно выгнутых прикладах.
Ворсин застал Володьку у пирамиды в пустой казарме, когда все ушли на ученье, и, вместо нагоняя, как всегда, насмешливо:
— Любуешься? Аппараты что надо...
— Образца 1891—30 года,—подхватил Володька.
— С такими еще наши отцы в атаку ходили,— Ворсин одной рукой вскинул винтовку и прицелился в окно, хищно прищурив левый глаз.
— Говорят, у всех немцев автоматы?
— Прицельный огонь дает только винтовка!
Ворсин мягко нажал на спусковой крючок, и в казарме раздался звенящий удар бойка.
— Вот так-то,—удовлетворенно проговорил сержант и бросил на Володьку испытующий взгляд:
— Ну как служба? Тяжело в учении — легко в бою. Володька промолчал, а Ворсин с неудовольствием вздохнул:
— Упрям ты больно. О себе больше думаешь. А ты подчинись весь одному—армии... Она сейчас самая справедливая на всем белом свете. Мать пишет?
Володька, не ответив, опустил голову. Ворсин неопределенно пожал плечами:
— У многих так... А то и хуже. Ну, ладно, шагай на плац.
САМОВОЛКА
Всю ночь в душной казарме горит под потолком тусклая лампочка. И стоит тяжелая тишина, наполненная храпом, стоном и бормотаньем усталых людей. Изредка кто-нибудь прошлепает в ботинках, надетых на голые ноги, к дверям. Потом вернется снова к нарам и залезет на них, сонно позевывая...
Володьке не спится. Он ворочается на соломенном матраце. Головой зарывается под подушку. Она с той стороны хранит прохладную свежесть чистого холста.
За фанерной перегородкой слышен шорох, стук утюга и шум сбрызгиваемой изо рта воды. Там, как и каждый вечер, возится сержант Ворсин, гладит гимнастерку, наводит стрелки на старенькие галифе.
Дневальный, поправляя на поясе длинный штык в продранных кожаных ножнах, идет через всю казарму и гремит кружкой'у бочки.
Медленно входит лейтенант. Шагает вдоль нар, что-то говорит дневальному и заглядывает за перегородку.
Володька слышит, как он говорит Ворсину:
— Продолжайте... я не помешаю...
Наступает тишина.
Лейтенант равнодушным голосом спрашивает:
— Ну, так как Коваленко, сержант?
— Ломать его надо, товарищ лейтенант,— отвечает Ворсин.
— Как ломать?— не понимает лейтенант.
— Дисциплиной,—утюг громко стучит о подставку.—
Повиновением командиру...
— Возможно... возможно...—- устало звучит голос лейтенанта.
—- Я с него не слезу,— угрожающе говорит Ворсин.
— Скоро на фронт,— задумчиво произносит лейтенант.
— Не бойтесь,— смеется Ворсин.— Я таких знаю... Доски пола заскрипели под сапогами лейтенанта. Он заходил из угла в угол. Потом остановился.
— Когда мне придется первым выскочить из окопа,— негромко сказал лейтенант,— вот только с одной этой хлопушкой в руках...— Он, видно, постучал по кобуре,—...я бы хотел, сержант, чтобы за мной бежали солдаты, а не тупые исполнители приказов!
— Так точно, товарищ лейтенант,— отчеканил Ворсин.— Солдаты!
— Ну, ладно, посмотрим,— вздохнул лейтенант и добавил уже другим голосом:—Удивляюсь вам, сержант. За день так намотаешься,— ноги не ходят, а вы еще с утюгом... Достойно уважения. Спокойной ночи...
Володька соскользнул с нар и в одних синих до колен трусах и в белой рубашке заступил дорогу лейтенанту.
— Рядовой Коваленко. Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?
Тот с недовольным видом оглядел Володьку.
— Обращайтесь.
— Товарищ лейтенант, когда нас будут отпускать в увольнение?
— А что?— спросил лейтенант.— Служить надоело? Под светом тусклой лампочки лицо у него было землисто-зеленым. Тонкие губы кривила презрительная усмешка.
— Никак нет,— смутился Володька.
— В чем же дело?!
Володька отвел глаза от лица лейтенанта, оглядел по-; лутемную казарму, увидел испуганного дневального и опустил голову.
— Да нет, я ничего...— пробормотал он упавшим голосом.— Просто так...
— Можете идти, рядовой Коваленко,— сурово сказал лейтенант,— и в следующий раз, обращаясь к старшему по званию, соблюдайте форму одежды!
Володька повернулся на голых пятках и неуклюже полез на нары. Он вытянулся на одеяле и затих. Замолкли шаги лейтенанта. Казарма погрузилась в сон. Люди храпели, стонали... За стеной по гравию дорожки бродил одинокий часовой.
...Рядом, думал Володька, тянется колючая ржавая проволока, выгородившая на земле громадный четырехугольник сожженного солнцем песка, глины и булыжника...
Здесь пролегли дощатые штурмовые мостки и стоят исколотые штыками чучела, набитые опилками... Завтра с утра загремит труба, раздастся топот сотен ног, громкие команды задвигают колоннами людей... И выцветше-зеленая, разлинованная на ряды, грохочущая толпа опять поглотит в себе подстриженного под нулевку долговязого парня в гимнастерке с пропотевшими подмышками...
Часовой за стеной монотонно шагал по хрустящему гравию... Володька не спал....Значит, как сказал лейтенант, скоро на фронт. Окопы, бомбежка... Может быть, убьют. А Шура останется одна. И что он может сделать для нее? Он обязан на ней жениться. Ведь она для него самый дорогой человек... И будет ей какая-то помощь — все-таки жена красноармейца. Но, может быть, он ее больше никогда не увидит. В увольнение не отпускают... Да что там?! Вдруг сегодня утром труба заиграет тревогу, выстроят поротно и поведут к железной дороге... Надо решаться. Уйти пока темно, взять Шурку и привести ее к дверям загса... Ну, опоздает к завтраку. Невелика беда, посадят на гауптвахту. Зато Шура... Если он добровольно пришел в военкомат и готов хоть сейчас в окопы... Неужели он не заслужил перед этим своего счастья?! Главное, пока не рассвело...
Володька протянул руку, нащупал гимнастерку и шаровары. Он надел их под одеялом, тихонько слез с нар и, захватив ботинки, на цыпочках пошел к двери.
Дневальный спал.Сидя в мокрых от росы кустах, Володька закрутил обмотки, застегнул ремень и осторожно направился к дыре в колючей проволоке.
Еще было темно, когда Володька вошел в город. Он долго шагал по безлюдным улицам. Где-то гудели паровозы. Там находилась станция. Она встретила его шумом. Громко бубнили репродукторы. В зале ожидания вповалку, на скамьях и на кафельном полу лежали люди. Ревели дети. Перешагивая через спящих, бродили цыганки в грязных шелковых платках. У бачка с водой толпилась очередь. В спертом воздухе пахло давно не мытыми телами, пеленками и столовскими щами.
«Беженцы,— подумал Володька,— все с запада... Скоро и город будет эвакуирован... Куда денется Шура? Правильно сделал, что решил прийти к ней, Потом могло быть поздно...»
Так он вышел на высокую насыпь. Слева и справа тянулись унылые деревянные бараки с редко светящимися окнами. И вдруг Володька как-то пронзительно ясно и четко увидел одинокие деревья, бледнеющие облака на небе, небольшое скошенное поле с жидкими копешками сена, придавленными камнями и сучьями, чтобы не разметал ветер. Увидел.и подумал, что вот это и есть то, что ему Придется защищать. И все громкие слова никогда не смогут сказать больше, чем он сам почувствовал в мокрой гальке насыпи, в серых нитях рельсов, в побитых дождями длинных бараках железнодорожных рабочих...
Предрассветный базар нешумен и деловит. Люди толпятся между каменной стеной и старым забором. На столах овощи, мясо. Раздражающе пахнет жареными пирожками. Желтые лепешки масла лежат в тарелках с водой. В широких кринках — топленое молоко, подернутое пенкой. Коренастые старухи в теплых платках призывно постукивают деревянными ложками по краям эмалированных кастрюль, полных густой сметаны.
Володька достал из кармана перочинный ножик и свернул на барахолку. Чего только здесь не продают?! Рядом С хромовыми сапогами набор почтовых открыток. Ржавая мясорубка да патефонная труба... А там вон и самовар. Старинный, с чеканным ожерельем из медалей.
Громадный детина со стопкой новеньких кепок на голове пробивается к Володьке, оценивающим взглядом окидывает сверху донизу.
— Продай гимнастерку.
— Ты что, сумасшедший?!— пожимает плечами Володька и подкидывает на ладони перочинный ножик.
— Ботинки?— не унимается детина.
— Иди к. черту,— ругается Володька.— Купи ножик.
— На ляд он мне нужен,— усмехается детина.— Портянки есть?
— Есть,— неуверенно говорит Володька.— Они же грязные...
— Давай, скидывай, парень. — Ты что, в самом деле?
— Разувайся, говорю!
— Здесь?!
— Стесняешься?!—хохочет детина.— Ну, пошли за ларек.
Они отошли за фанерный киоск и Володька, опустившись на землю, стал скатывать обмотки. Затем расшнуровал ботинки, снял их и развернул портянки. Детина встряхнул их и посмотрел на свет.
— Годится... Держи десятку.
И ушел, сунув портянки в карманы штанов. На эти деньги Володька купил пять роз. «Свадьба, так свадьба.. Один раз женимся,—подумал он, шагая по улице.— Шурке приятно будет...»
Он постучал в дверь и открыл ее, не ожидая ответа. Шура стояла на коленях, в ситцевом платье с подоткнутым подолом и выжимала тряпку.
— Чудеса-а,— сказал Володька.— Кто же с утра моет полы?!
Она осторожно, еще не веря своим глазам, поднялась с пола, приложила кончики пальцев к губам, словно задумавшись на мгновение, и вдруг бросилась к Володьке.
— Ты-ы!
Мокрые руки обвились вокруг шеи Володьки. Ликующий голос зазвенел на все общежитие.
— Володечка-а-а?! Это ты?!..
— Цветы, осторожнее,— он поднял их над головой.— Задушишь красноармейца! Карау-у-ул!!
Повалились на кровать, хохоча и не выпуская друг друга из объятий. Со стены сорвалась картинка в рамке и ударила Володьку по лбу.
— Все-е!— закричал он.— Сда-ю-юсь... твоя взяла...
— Вот тебе... вот...— Она целовала его и старалась дернуть за ухо.—Пришел!! Раньше не хотел приходить? Не хотел?!.
— Стой! Стой! Где цветы...— Володька придавил Шуру подушкой и вскочил с кровати. Он поднял с пола свой букетик и, солидно одёрнув гимнастерку, сказал густым басом:
— Гражданка Шура, гражданин Владимир предлагает вам руку и сердце... А также свою оболваненную казарменным парикмахером буйную голову!
— Ты что, Володька?! — она смотрела на него с кровати веселыми глазами.— Ты, случаем, не чокнулся? О чем ты говоришь?
— Разговорчики! — прикрикнул Володька.— Высшее командование выделило мне для семейных дел ровно час. Одевайтесь — и в загс!
Она медленно слезла с кровати и подошла к столу. Села, серьезно поглядывая на стоящего посреди комнаты Володьку.
— Никуда я не пойду,— тихо произнесла она.
— Почему?! — растерялся Володька.
— Не пойду — и все,— упрямо повторила она.
— Здорово...— пробормотал .Володька и, отшвырнув на кровать цветы, тоже сел за стол.— Ты мне не веришь?
— Верю.
— Так в чем же дело?! — Володька даже кулаком грохнул по столу.— Что за детский сад?!
Шура настороженно следила за ним, исподлобья бросая чуть испуганные взгляды.
— Что же ты молчишь?! Я пришел. С цветами. Как дурак.
Она шевельнулась и вздохнула, придерживая дыхание, стараясь не выдать волнение.
— Хорошо... давай поговорим серьезно,— неуверенно предлагает она.
Володька демонстративно скрещивает на груди руки и откидывается на спинку стула.
— Я готов.
— Так вот...— Шура с трудом подбирает слова.— Я тебе верю... и ты мне должен верить... Такое время... Мало ли что может с нами случиться... Со мной, например: немцы придут... или под бомбу попаду...
— Ну и дура ты, дура,— со злостью перебивает Володька.
— Сама знаю,—хмурится Шура.— И ты еще совсем мальчишка... Что ты в жизни видел?! Еще такое в жизни встретишь, а я тебя по рукам, и ногам...
— Ах, вот как?! — вспыхивает Володька.— Хватит! Одевайся и пошли...
— Знаешь что, Володя,—вдруг говорит Шур а, и он видит, что она готова заплакать.—- Лучше давай договоримся... Обещание дадим друг другу... Что бы ни произошло, хоть пусть все на свете перевернется, а я тебя буду ожидать. А ты ожидай меня.
— Так война же идет! — взорвался Володька.— Не сегодня — завтра нас на фронт отправят...
— И я тебя буду ждать.
— А если война будет десять лет?!
— И десять подожду. Это, может быть, тебе трудно.
— Мне?! — Володька с возмущением вскочил со.стула.— Мне трудно? — И тут же сел, ладонями подпер голову, сказал почему-то охрипшим голосом: — Хотел как лучше... Ладно, проводи меня.
Они проходили мимо порта. На рейде стояли пятнистые, как ящерицы, корабли береговой охраны. А у причала грузился громадный белый пароход, закрытый растянутой на мачтах сеткой.
Володька и Шура остановились у решетки.По прогибающимся мосткам беспрерывной лентой шли бойцы, позвякивая привязанными к вещевым мешкам котелками и саперными лопатками. Они двигались, согнувшись, в больших, по брови, касках, с опаской поглядывая на клокочущее под ногами море. Корабль стоял тяжелый, неподвижный, и в него со всех сторон, с причала и с барж безостановочно тянулись зеленые редкие цепи. В этом было что-то муравьиное. И сами люди со своими железными круглыми головами, горбатыми спинами-мешками и тонкими сверкающими усиками штыков напоминали муравьев.
Шура и Володька прижались лицами к прутьям решетки и, не отрываясь, смотрели на это бесконечное молчаливое шествие людей, на то, как они втягивались в распахнутые трюмы, расползались по палубе, залезали на шлюпки... Черный дымок вился из толстой трубы.
— Эти уже уходят,— сказала Шура и, неожиданно повернувшись к Володьке, судорожно вцепилась в ворот его гимнастерки.— Я буду ожидать, честное слово. Ты верь!
Володька с трудом оторвал ее руки и поцеловал их. Он не мог смотреть на серое, сразу осунувшееся лицо девушки, на то, как она кусает губы и прячет глаза, отводя их в сторону.
Он только сейчас по-настоящему понял неминуемость их расставания. Понял и ужаснулся тому, что больше ее не увидит. Оставит одну в этом встревоженном громадном мире, в котором дымят пароходы, груженные солдатами, на станциях плачут дети и люди спят в проходах между скамейками...
Пространство как бы сжалось, обступило этих двоих, стоящих у железной решетки... Песчаные дюны, обнесенные колючей проволокой и вытоптанные сапогами, подводы беженцев, грохочущие по булыжнику, маскировочные сети на мачтах кораблей — все это означало расставание... Обгорелый склад в порту, разрушенная бомбой стена дома и матрос со штыком у пояса, неподвижно стоящий у ворот... И только они, эти двое, долговязый парень в обмотках и девчонка, словно наперекор всему, еще не расставшись, говорили о встрече, торопили ее и клялись не пропустить
тот несбыточно-далекий день. День, который, кто знает, может быть, никогда для них и не настанет.Потом они долго ожидали попутную машину, чтобы Володька вернулся в лагерь. Стояли на ветру, у самой дороги. И когда вдали показался грузовик, Володька поцеловал Шуру и грустно сказал:
— Не удалась моя женитьба... Ну и влетит мне в полку.
— За что?
— Да я же в самоволку удрал. Через проволоку перелез — и ходу.
— Что же с тобой сделают?
— А я знаю? Может быть, на гауптвахту посадят... Или под суд отдадут.
— Да ты с ума сошел?! — ахнула Шура, но Володька махнул рукой и подбежал к остановившемуся грузовику. Он перемахнул через задний борт, машина дернулась и, окутываясь пылью, с шумом пронеслась мимо девушки. Она еще различала Володьку, который с трудом удерживаясь в кузове на ногах, кричал ей что-то, неслышимое за ревом мотора.
— Володя-я!! — Шура бросилась за грузовиком, остановилась посреди дороги, как в густом тумане, ничего не видя и только продолжая звать: — Воло-о-одя-я-я!.
Буксир «Скиф» уже готовился отходить от причала, когда прибежала Шура. Она простучала каблуками по трапу и налетела прямо на капитана. Тот был чем-то рассержен и набросился на нее:
— Вам что, особое приглашение на судно? Совсем распустились! Под суд захотели, дорогая?
— Я вам не дорогая! — огрызнулась Шура.
На палубу вышел кок в своем неизменном носовом платке, прикрывающем лысину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25