— Куда я ее дену на ночь глядя?
Шофер подумал и сказал неуверенно:
— Тут неподалеку живут одни знакомые... Две комнаты. Она в орсе работает, а он машинист... В разъездах. Только вы скажите, что по разнарядке горсовета.
— О чем речь? — обрадовался уполномоченный и погрозил кулаком неподвижно стоящему в калитке старику.— У-у, куркуль недорезанный... Поехали!
Шура снова залезла в кузов и подняла воротник пальто, прячась от встречного ветра. Машина петляла по темным улицам, грохотала на колдобинах, пока не остановилась перед трехэтажным домом. Шофер пошел впереди, за ним Шура и уполномоченный. На стук вышла худенькая женщина лет тридцати.
— Здравствуй, Тоська,— сказал шофер и смущенно повел рукой на стоящих сзади.— Вот... принимай.
Вперед вышел уполномоченный и, откашлявшись, солидно произнес:
— По распоряжению городского Совета депутатов трудящихся... Вселяется к вам гражданка, эвакуированная с запада. Просим всемерно помочь, как пострадавшим...
— Война, мать, война...— вздохнув, сказал шофер.— Ты посмотри на девчонку...
— Петька вернется, он меня заругает,— вздохнула женщина.— Полтора года, как получили комнаты...
Но уполномоченный уже оттеснил ее от дверей и вошел в коридор.
— Какая? — спросил он, оглядываясь кругом.
- Меньшая, конечно,— женщина раскрыла дверь, и все вошли в небольшую комнатушку. Шура осмотрела ее и слабо улыбнулась. Давно она уже не видела таких стен, не чувствовала такого уютного спокойствия и тишины, словно все эти вышитые салфетки, подушки и кружевные шторы обладали способностью ограждать от тревог и обид. Кажется, попала совсем в иной мир, в старый, когда-то уже бывший и полузабытый...
— Помогите мне,— сказала женщина и ухватилась за край стола. Они вытащили стол в коридор и вернулись в комнату. Шкаф был тяжелым и неповоротливым. В двери он застрял, и Тоська нетерпеливо крикнула Шуре: — Чего стоишь? Видишь — не проходит? Распахни створку, и кровать тащите.
— Ну вот тебя и пристроили,— немного смущенно сказал уполномоченный.— Живи... Главное, стены и потолок. Как говорят,-были бы голова да ноги, а живот вырастет...
Они молча двинулись к дверям. Шура услыхала, как застучали по лестнице шаги.
— Умываемся на кухне,— с плаксивой издевкой в голосе сказала Тоська.— Туалет на улице... Извините, здесь как в деревне. А насчет отопления поговорим, когда муж вернется...
Она еще хотела что-то сказать, но только вздернула тонкие брови и вышла из комнаты, ногой захлопнув за собой дверь.Шура постояла посередине, подошла к стене, тронула ее рукой и невесело усмехнулась.
Мой дом... Отняли у других и отдали мне только за то, что у меня своего не было... Она прижалась щекой к теплому пятну; наверное, с той стороны находилась печь. Прижалась щекой, шеей, грудью и животом. Раскинула руки, и каждый палец положила на тепло. Стояла выпрямившись, распластавшись по стене, и глаза ее были закрыты.
...Это счастье. Больше ничего не надо... У каждого, у кого есть стены и крыша, есть и счастье... Она сбросила пальто и расстелила его на полу. Легла, вытянув ноги и заложив руки за голову. Комната была узкая, и стены поднимались рядом, высокие. Тоська забыла абажур. Розовый с шелковыми кистями, он висел в пустой комнате, как прозрачный колокол с горящим внутри языком.
А за стеной с грохотом передвигали мебель, гремели посудой и, наверно, плакали, потому что иногда там возникала странная тишина, в которой было слышно, как дрожат под ветром стекла окна...
Проснулась она рано, открыла глаза и тут же зажмурилась от слепящего света. Лежала, не понимая в чем дело. А потом догадалась —это было невыключенное электричество. И сразу все вспомнила и прислушалась к тишине. Из-за стены не доносилось ни звука. Шура подошла к окну и ногтем процарапала толстый нарост инея. Она увидела за стеклом синеву снега и блеклое утро. Легла снова. У нее не было часов, и время остановилось в этой узкой пустой комнате с розовым абажуром.
Медленно бледнел электрический свет, смешиваясь со светом утра, который просачивался сквозь мохнатые замороженные стекла. Шура села, прислонилась к стене. Еще никогда она так не хотела есть. К чувству голода она уже
привыкла, оно было для нее естественным, не прекращалось ни на минуту. Всегда посасывало под ложечкой и во рту стоял привкус кислого хлеба. Голод вошел!, кажется, в каждую клеточку ее тела. Руки, ноги, голова, локти — все требовало и заставляло пошевелиться, встать, куда-то бежать в поисках еды. Она строила фантастические планы о добыче пищи и уже заранее чувствовала бьющий в ноздри хлебный запах подгоревшей корки или кружащий голову сладкий пар мучной затирухи... И одновременно она чувствовала необычайную слабость и тошноту. Это противоречие между жаждой действия и внутренним физическим бессилием делало существование невыносимым.
«Наверно, пропаду я здесь... Чудес не бывает... Интересно, когда была судомойкой на буксире «Скиф», то всегда на тарелках много оставалось еды. Ее выбрасывали за борт. Сама выбрасывала. Сваливала в ведро и тащила... Там была каша со сливочным маслом... Иногда надломанные, но почти совсем целые котлеты... Боцман любил макароны по-флотски. Капитан уважал курицу. Все смеялись над его привычкой пить бульон из чашки. Это же не чай. Суп следует есть ложкой, из глубокой миски и чтобы он был густой, наваристый, с желтыми пятнами жира и торчащей ножкой, облепленной разваренной лапшой... А дома, в общежитии, когда наступала глубокая осень, приходил истопник с большой банкой мучного клейстера. Он кистью густо намазывал длинные бумажные ленты и заклеивал щели в окнах... Кто бы мог тогда думать, что клейстер этот — самая чудесная еда. Ее надо только посолить и хо-~ рошо разболтать, чтобы мука не слипалась в комья...»
Шура встала и снова подошла к окну. Она оторвала полоску порыжевшей бумажки и сунула ее в рот. Пожевала и выплюнула. Обрывок почему-то имел вкус мыла и, размолотый зубами, превратился в противную кашицу. Ее чуть не вырвало. Она торопливо наскребла ногтями со стекла снежной пыли и заела этими пресными ледяными кристаллами подступивший к горлу клубок. .
«Наверно, тут, за стеной, совсем рядом, лежит хлеб, картошка... Стена тонкая. Стукни — отзовутся. Может, даже спросят: что надо?..»
Она осторожно вышла в полутемный коридор. Слева светилась дверь в кухню. Вошла туда и остановилась. Кухня была небольшая. На стенах висели, полки с посудой. В угол приткнулся стол, накрытый зеленой клеенкой. Окно, за которым виднелся двор, засыпанный снегом, огороженный двухэтажными деревянными сараями и забором. Рез-
ко, до боли в челюстях, пахло кислой капустой, вареной картошкой... Кухня была наполнена запахами, и пахло здесь все: клеенка — резиной, стены — сухим мелом, печь — глиной, но сильнее всего — груда кастрюль на плите. Разноцветные — белые и голубые, они в беспорядке лежали на чугунных конфорках, и это из них ошеломляюще несло жареным луком, подгорелым маслом, холодным супом и сухарями. Запахи притягивали к себе, острые, бьющие в ноздри, они заставляли думать только о них, и Шура, с колотящимся от страха сердцем, шагнула к плите. Она непослушными пальцами подняла одну крышку и заглянула в кастрюлю. Там лежала вчерашняя, уже потемневшая на боках, вареная картошка. Оглянувшись по сторонам, она быстро отщипнула от одной картофелины комочек, сунула его в рот и опустила крышку. Та, задев за край кастрюли, негромко звякнула, и Шура чуть не потеряла сознание. Бледная, закоченевшая от страха, она стояла у плиты и сердце ее грохотало, как шаги приближающегося человека...
Боясь скрипнуть половицей, Шура вернулась в комнату и легла у стены.
...Полежу еще часок и пойду искать базар... Продам пальто. Куплю картошки и наварю себе до объедения. Затем пойду искать работу... Соглашусь на любую... Может быть, дадут аванс. Хорошо бы спецодежду получить... Всего второй день не ем, а уже чуть воровкой не стала... Наверно, хуже голода ничего нет... А если на работу не примут?.. Придется искать Ивана. Он не даст пропасть... Но это значит, что к нему ее приведет голод... И все, что будет потом в его и ее жизни, даже если и счастье, все буде-/ иметь первопричиной вот это ноющее, невыносимое желание Немедленно поесть... Надо встать и шагать на базар... Надо вставать...
- Она пролежала полдня. Иногда ее одолевал сон, и она словно проваливалась куда-то, затем мозг начинал снова работать ясно и четко и она опять собиралась подняться, но вместо этого закрывала глаза, ожидая, когда вернется одуряющая сонливость...
Потом ее потревожил стук. Стучали в дверь. Она неохотно встала и вышла в коридор. Это был пожилой человек с пачкой открыток, зажатых в меховой рукавице.
— Хозяин дома?
— Нет его,— ответила Шура.
— Ладно, распишись здесь и получи...
Шура взяла одну из открыток и расписалась на уголке огрызком карандаша.Когда человек уже стучал сапогами по лестнице, Шура разглядела, что держит в руках повестку из военкомата.
Она вернулась к себе в комнату, положила повестку на подоконник и села в угол, опустив тяжелую голову на колени.Хозяйка вернулась вечером. Шура слыхала, как она что-то двигала, наливала куда-то воду, грохотала жестью... Кажется, собиралась стирать... Ее торопливые шаги сновали возле Шуриной двери, и девушка каждый раз поднимала голову, ожидая, что та войдет в комнату.
«Вот и сюда постучались... Кажется, уехала за тысячи километров. Сколько всего между ней и тем сожженным полустанком, человеком, уткнувшимся в красный снег, горой бумажных денег, корежащихся в огне... Может быть, все это идет вслед за ней, и теперь никуда не деться, не скрыться, везде найдут ее запахи мокрой сажи, горелых стен и воспоминания о скорченном на снегу человеке-с расколотой головой...
Спрятавшись в чужой комнате, она, наверно, привела за собой к незнакомым людям и свои расставания, свои беды. Для них, этих людей, уже неслышно стучат колеса формирующихся составов, и тоже ожидает у путей скоротечное перронное прощание...»
Тогда Шура вышла сама, Тоська встретила ее удивленным взглядом.
— Вот,—сказала Шура и положила листок на край стола.— Это вам...
— Что это? — недружелюбно проговорила Тоська и взяла в руки бумагу. Она повернула ее так и этак, словно неграмотная, пожала плечами и с недоумением посмотрела на Шуру.
— В армию его,— тихо сказала Шура.
— Да нет, что ты?! — отмахнулась рукой Тоська.— Он на транспорте... у него броня...
Но голос ее дрогнул, и на лице появился испуг.
— Беда-то какая...— вдруг прошептала она и опустилась на табуретку.—Петьку?! Да за что же это мне такое счастье!—неожиданно заголосила Тоська и, упав головой на стол, забилась лбом.— Не вернется, не вернется... Ни за что... Покалечит, изуродует война... И кому я нужна буду... Кто пожалеет бедную головушку... Петечка милый... Родный ты мой... И зачем мы с тобой счастливую жизнь начинали? И зачем встречались-любились? Разведет нас бумага бездушная!..
Шура подошла к ней, села рядом, осторожно тронула ее трясущееся плечо.
— Не надо так... убиваться. Его же не сразу пошлют на фронт... Сначала учить будут...
Шура вспомнила Володьку — тонкую фигуру, бегущую по горбу дюны, и валяющуюся в песке деревянную винтовку... как упал он на землю...
— ...Учить сначала будут,— торопливо зашептала Шура.— Командиры у них хорошие... Еда....Паек солдатский... С голоду не умирают... Вы не плачьте...
Тоська плакала все тише и тише, пока не перестала совсем. Она медленно выпрямилась, краешком воротничка кофты вытерла слезы и первый раз слабо улыбнулась припухшими губами:
— Да... Это правда, Петька такой...— сказала она со вздохом облегчения,— он нигде не пропадет.
Шура рассмотрела ее. Худенькая женщина с завитыми крашеными кудряшками. У пес острый носик и быстрые, по-козьи любопытные глаза. Она вытерла руку о фартук й
протянула Шуре.
— Ладно, давай.знакомиться. Коль уж привелось вместе жить, то хоть по-человечески... Тоськой меня зовут. Я не варвар, ты не беспокойся... Проживем.
Поднялась из-за стола и подошла к плите. Вернулась назад и поставила перед Шурой дымящуюся миску вареной картошки. Из ящика достала вилок капусты, заквашенной
целиком.
— По-сибирски. Небось не пробовала? — сказала она.— Да ты ешь, на меня не смотри. Я уже набузовалась. Я при станционной столовой работаю. А ты где устроилась?
— Еще нигде,— тихо сказала Шура и поднесла к губам разварившуюся картофелину. Вдохнула ее сладкий пар и осторожно тронула зубами сахаристую белизну. Рот быстро наполнился слюной.— Я раньше судомойкой была... Больше ничего не умею.
— Да-а, дела,— качнула головой Тоська и задумалась.— Надо тебя к нам устроить,— сказала она.— Конечно, трудно... Даже очень... Теперь в столовую желающих много...
Она засмеялась и подмигнула Шуре.
— Ничего, считай уже сделано! И хлебную карточку тебе выправим... Вот Петька приедет, до армии топливом нас обеспечит, а там пускай отправляется... Может, с медалями вернется, быстрее из помощников в машинисты переведут. Дружки-то давно локомотивы водят...
Шура ела картошку, от жара которой ломило зубы и выступали на глазах слезы, хрустела капустой и сквозь поднимающийся из миски пар с благодарностью смотрела на повеселевшее лицо Тоськи...
«Да, конечно, ее Петька везучий... И с ним ничего не случится... И я тоже везучая...— И смеялась вместе с Тоськой.— И Петька везучий... И я везучая... И Тоське тоже в жизни повезёт...»
ВТОРАЯ ВОЕННАЯ ВЕСНА
А писем от Володьки не было. Шура сла-а и слала свои письма на его полевую почту, но ответа не получала. «Если у него изменился адрес,— думала она,— то мы потерялись... Он не знает, где я...»
В военкомате тоже не могли ничего сказать. Пожимали плечами: война...
Тоська убедительно говорила:
— Ну расформировали их полк... Перевели его в другую воинскую часть, а новую полевую почту сообщить не может... Все будет в порядке. Ты пиши, не отчаивайся...
И Шура ждала. Высматривала почтальона, но каждый день он проходил мимо.
Иногда Шура ловила на себе тревожные взгляды Тоськи и понимала, что та говорит ей не все, что думает.
— Нет, нет...— шептала она ночами.— Такого не может быть... Никогда... Он жив. И мы еще встретимся... Жив...
Невозможно представить, что его уже нет. И вообще, как страшно подумать о человеке, которого уже не существует... А таких все больше и больше... Какая страшная катастрофа наступает, когда падает человек на. землю и из него, как из опрокинутого сосуда, вытекает жизнь. Всего лишь один человек, а границы непоправимого неизмеримы, и все тысячи оставшихся жить не.смогут восполнить потери. Вместе с ним исчезал целый мир, в котором еще продолжали двигаться по старым расписаниям пассажирские поезда, женщины выходили на свидание, плыл в небе аэроплан и бабочка-однодневка опускалась на качающийся под ветром черный мак, сбивая крыльями желтую пыльцу... И ни для кого уже во всем белом свете это в точности не повторится. Никто больше так не увидит плавающий в темноте огонь звезды или запрокинутые за голову белые женские руки, не почувствует губами соль горячего тела, не услышит
грохот проносящихся вагонов, не вспомнит снова качающееся море, ракушечный пляж и пылающие тучи...
Столовая была закрытого типа. Здесь железнодорожным бригадам и эвакуированным семьям командиров по талонам выдавали суп, сваренный из черемши и мелкой сорной рыбы, Черемшиная вонь, кажется, пропитала'все — ею пахли столы, дощатый пол. Суп имел грязно-зеленый цвет. В месиве квашеных листьев белели распавшиеся рыбьи хребты величиной в мизинец. Тоська теперь работала на раздаче и целый день черпаком на деревянной ручке разливала бурду по мискам и судкам.
Шура мыла посуду, таскала в кухню дрова, откатывала к забору пустые бочки из-под черемши, сливала в чан помои, скребла щеткой пол, дезинфицировала карболкой уборную. Она моталась, не зная покоя, но зато была всегда сыта и получала по рабочей карточке семьсот граммов хлеба, от которых иногда отрезала немного на сухари. Она сушила в духовке эти тоненькие черные ломтики и складывала их в наволочку... «До поры, до времени»,— часто думала она, с довольным видом взвешивая на ладонях свой клад.
Жизнь ее налаживалась. С Тоськой она не ссорилась. Та снова втащила мебель в маленькую комнату, дала постельное белье, немного-старых вещей — туфли там, платьице, кое-что из мелочишки... Они не только не ссорились, а даже подружились и могли ночь напролет прошептаться, лежа рядышком на одной кровати...
Директором столовой был маленький худой горбун, прозванный Злым Карлой. Его согнутая кривобокая фигура бесшумно появлялась то на кухне, то в кладовой, и черные, казалось, из одних увеличенных зрачков глаза настороженно приглядывались к работающим. Говорил он мало. Одевался в широченные брюки, рубашку навыпуск, подпоясанную кавказским ремешком с серебряным набором всяких позвякивающих крошечных сердечек и кинжаль-чиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Шофер подумал и сказал неуверенно:
— Тут неподалеку живут одни знакомые... Две комнаты. Она в орсе работает, а он машинист... В разъездах. Только вы скажите, что по разнарядке горсовета.
— О чем речь? — обрадовался уполномоченный и погрозил кулаком неподвижно стоящему в калитке старику.— У-у, куркуль недорезанный... Поехали!
Шура снова залезла в кузов и подняла воротник пальто, прячась от встречного ветра. Машина петляла по темным улицам, грохотала на колдобинах, пока не остановилась перед трехэтажным домом. Шофер пошел впереди, за ним Шура и уполномоченный. На стук вышла худенькая женщина лет тридцати.
— Здравствуй, Тоська,— сказал шофер и смущенно повел рукой на стоящих сзади.— Вот... принимай.
Вперед вышел уполномоченный и, откашлявшись, солидно произнес:
— По распоряжению городского Совета депутатов трудящихся... Вселяется к вам гражданка, эвакуированная с запада. Просим всемерно помочь, как пострадавшим...
— Война, мать, война...— вздохнув, сказал шофер.— Ты посмотри на девчонку...
— Петька вернется, он меня заругает,— вздохнула женщина.— Полтора года, как получили комнаты...
Но уполномоченный уже оттеснил ее от дверей и вошел в коридор.
— Какая? — спросил он, оглядываясь кругом.
- Меньшая, конечно,— женщина раскрыла дверь, и все вошли в небольшую комнатушку. Шура осмотрела ее и слабо улыбнулась. Давно она уже не видела таких стен, не чувствовала такого уютного спокойствия и тишины, словно все эти вышитые салфетки, подушки и кружевные шторы обладали способностью ограждать от тревог и обид. Кажется, попала совсем в иной мир, в старый, когда-то уже бывший и полузабытый...
— Помогите мне,— сказала женщина и ухватилась за край стола. Они вытащили стол в коридор и вернулись в комнату. Шкаф был тяжелым и неповоротливым. В двери он застрял, и Тоська нетерпеливо крикнула Шуре: — Чего стоишь? Видишь — не проходит? Распахни створку, и кровать тащите.
— Ну вот тебя и пристроили,— немного смущенно сказал уполномоченный.— Живи... Главное, стены и потолок. Как говорят,-были бы голова да ноги, а живот вырастет...
Они молча двинулись к дверям. Шура услыхала, как застучали по лестнице шаги.
— Умываемся на кухне,— с плаксивой издевкой в голосе сказала Тоська.— Туалет на улице... Извините, здесь как в деревне. А насчет отопления поговорим, когда муж вернется...
Она еще хотела что-то сказать, но только вздернула тонкие брови и вышла из комнаты, ногой захлопнув за собой дверь.Шура постояла посередине, подошла к стене, тронула ее рукой и невесело усмехнулась.
Мой дом... Отняли у других и отдали мне только за то, что у меня своего не было... Она прижалась щекой к теплому пятну; наверное, с той стороны находилась печь. Прижалась щекой, шеей, грудью и животом. Раскинула руки, и каждый палец положила на тепло. Стояла выпрямившись, распластавшись по стене, и глаза ее были закрыты.
...Это счастье. Больше ничего не надо... У каждого, у кого есть стены и крыша, есть и счастье... Она сбросила пальто и расстелила его на полу. Легла, вытянув ноги и заложив руки за голову. Комната была узкая, и стены поднимались рядом, высокие. Тоська забыла абажур. Розовый с шелковыми кистями, он висел в пустой комнате, как прозрачный колокол с горящим внутри языком.
А за стеной с грохотом передвигали мебель, гремели посудой и, наверно, плакали, потому что иногда там возникала странная тишина, в которой было слышно, как дрожат под ветром стекла окна...
Проснулась она рано, открыла глаза и тут же зажмурилась от слепящего света. Лежала, не понимая в чем дело. А потом догадалась —это было невыключенное электричество. И сразу все вспомнила и прислушалась к тишине. Из-за стены не доносилось ни звука. Шура подошла к окну и ногтем процарапала толстый нарост инея. Она увидела за стеклом синеву снега и блеклое утро. Легла снова. У нее не было часов, и время остановилось в этой узкой пустой комнате с розовым абажуром.
Медленно бледнел электрический свет, смешиваясь со светом утра, который просачивался сквозь мохнатые замороженные стекла. Шура села, прислонилась к стене. Еще никогда она так не хотела есть. К чувству голода она уже
привыкла, оно было для нее естественным, не прекращалось ни на минуту. Всегда посасывало под ложечкой и во рту стоял привкус кислого хлеба. Голод вошел!, кажется, в каждую клеточку ее тела. Руки, ноги, голова, локти — все требовало и заставляло пошевелиться, встать, куда-то бежать в поисках еды. Она строила фантастические планы о добыче пищи и уже заранее чувствовала бьющий в ноздри хлебный запах подгоревшей корки или кружащий голову сладкий пар мучной затирухи... И одновременно она чувствовала необычайную слабость и тошноту. Это противоречие между жаждой действия и внутренним физическим бессилием делало существование невыносимым.
«Наверно, пропаду я здесь... Чудес не бывает... Интересно, когда была судомойкой на буксире «Скиф», то всегда на тарелках много оставалось еды. Ее выбрасывали за борт. Сама выбрасывала. Сваливала в ведро и тащила... Там была каша со сливочным маслом... Иногда надломанные, но почти совсем целые котлеты... Боцман любил макароны по-флотски. Капитан уважал курицу. Все смеялись над его привычкой пить бульон из чашки. Это же не чай. Суп следует есть ложкой, из глубокой миски и чтобы он был густой, наваристый, с желтыми пятнами жира и торчащей ножкой, облепленной разваренной лапшой... А дома, в общежитии, когда наступала глубокая осень, приходил истопник с большой банкой мучного клейстера. Он кистью густо намазывал длинные бумажные ленты и заклеивал щели в окнах... Кто бы мог тогда думать, что клейстер этот — самая чудесная еда. Ее надо только посолить и хо-~ рошо разболтать, чтобы мука не слипалась в комья...»
Шура встала и снова подошла к окну. Она оторвала полоску порыжевшей бумажки и сунула ее в рот. Пожевала и выплюнула. Обрывок почему-то имел вкус мыла и, размолотый зубами, превратился в противную кашицу. Ее чуть не вырвало. Она торопливо наскребла ногтями со стекла снежной пыли и заела этими пресными ледяными кристаллами подступивший к горлу клубок. .
«Наверно, тут, за стеной, совсем рядом, лежит хлеб, картошка... Стена тонкая. Стукни — отзовутся. Может, даже спросят: что надо?..»
Она осторожно вышла в полутемный коридор. Слева светилась дверь в кухню. Вошла туда и остановилась. Кухня была небольшая. На стенах висели, полки с посудой. В угол приткнулся стол, накрытый зеленой клеенкой. Окно, за которым виднелся двор, засыпанный снегом, огороженный двухэтажными деревянными сараями и забором. Рез-
ко, до боли в челюстях, пахло кислой капустой, вареной картошкой... Кухня была наполнена запахами, и пахло здесь все: клеенка — резиной, стены — сухим мелом, печь — глиной, но сильнее всего — груда кастрюль на плите. Разноцветные — белые и голубые, они в беспорядке лежали на чугунных конфорках, и это из них ошеломляюще несло жареным луком, подгорелым маслом, холодным супом и сухарями. Запахи притягивали к себе, острые, бьющие в ноздри, они заставляли думать только о них, и Шура, с колотящимся от страха сердцем, шагнула к плите. Она непослушными пальцами подняла одну крышку и заглянула в кастрюлю. Там лежала вчерашняя, уже потемневшая на боках, вареная картошка. Оглянувшись по сторонам, она быстро отщипнула от одной картофелины комочек, сунула его в рот и опустила крышку. Та, задев за край кастрюли, негромко звякнула, и Шура чуть не потеряла сознание. Бледная, закоченевшая от страха, она стояла у плиты и сердце ее грохотало, как шаги приближающегося человека...
Боясь скрипнуть половицей, Шура вернулась в комнату и легла у стены.
...Полежу еще часок и пойду искать базар... Продам пальто. Куплю картошки и наварю себе до объедения. Затем пойду искать работу... Соглашусь на любую... Может быть, дадут аванс. Хорошо бы спецодежду получить... Всего второй день не ем, а уже чуть воровкой не стала... Наверно, хуже голода ничего нет... А если на работу не примут?.. Придется искать Ивана. Он не даст пропасть... Но это значит, что к нему ее приведет голод... И все, что будет потом в его и ее жизни, даже если и счастье, все буде-/ иметь первопричиной вот это ноющее, невыносимое желание Немедленно поесть... Надо встать и шагать на базар... Надо вставать...
- Она пролежала полдня. Иногда ее одолевал сон, и она словно проваливалась куда-то, затем мозг начинал снова работать ясно и четко и она опять собиралась подняться, но вместо этого закрывала глаза, ожидая, когда вернется одуряющая сонливость...
Потом ее потревожил стук. Стучали в дверь. Она неохотно встала и вышла в коридор. Это был пожилой человек с пачкой открыток, зажатых в меховой рукавице.
— Хозяин дома?
— Нет его,— ответила Шура.
— Ладно, распишись здесь и получи...
Шура взяла одну из открыток и расписалась на уголке огрызком карандаша.Когда человек уже стучал сапогами по лестнице, Шура разглядела, что держит в руках повестку из военкомата.
Она вернулась к себе в комнату, положила повестку на подоконник и села в угол, опустив тяжелую голову на колени.Хозяйка вернулась вечером. Шура слыхала, как она что-то двигала, наливала куда-то воду, грохотала жестью... Кажется, собиралась стирать... Ее торопливые шаги сновали возле Шуриной двери, и девушка каждый раз поднимала голову, ожидая, что та войдет в комнату.
«Вот и сюда постучались... Кажется, уехала за тысячи километров. Сколько всего между ней и тем сожженным полустанком, человеком, уткнувшимся в красный снег, горой бумажных денег, корежащихся в огне... Может быть, все это идет вслед за ней, и теперь никуда не деться, не скрыться, везде найдут ее запахи мокрой сажи, горелых стен и воспоминания о скорченном на снегу человеке-с расколотой головой...
Спрятавшись в чужой комнате, она, наверно, привела за собой к незнакомым людям и свои расставания, свои беды. Для них, этих людей, уже неслышно стучат колеса формирующихся составов, и тоже ожидает у путей скоротечное перронное прощание...»
Тогда Шура вышла сама, Тоська встретила ее удивленным взглядом.
— Вот,—сказала Шура и положила листок на край стола.— Это вам...
— Что это? — недружелюбно проговорила Тоська и взяла в руки бумагу. Она повернула ее так и этак, словно неграмотная, пожала плечами и с недоумением посмотрела на Шуру.
— В армию его,— тихо сказала Шура.
— Да нет, что ты?! — отмахнулась рукой Тоська.— Он на транспорте... у него броня...
Но голос ее дрогнул, и на лице появился испуг.
— Беда-то какая...— вдруг прошептала она и опустилась на табуретку.—Петьку?! Да за что же это мне такое счастье!—неожиданно заголосила Тоська и, упав головой на стол, забилась лбом.— Не вернется, не вернется... Ни за что... Покалечит, изуродует война... И кому я нужна буду... Кто пожалеет бедную головушку... Петечка милый... Родный ты мой... И зачем мы с тобой счастливую жизнь начинали? И зачем встречались-любились? Разведет нас бумага бездушная!..
Шура подошла к ней, села рядом, осторожно тронула ее трясущееся плечо.
— Не надо так... убиваться. Его же не сразу пошлют на фронт... Сначала учить будут...
Шура вспомнила Володьку — тонкую фигуру, бегущую по горбу дюны, и валяющуюся в песке деревянную винтовку... как упал он на землю...
— ...Учить сначала будут,— торопливо зашептала Шура.— Командиры у них хорошие... Еда....Паек солдатский... С голоду не умирают... Вы не плачьте...
Тоська плакала все тише и тише, пока не перестала совсем. Она медленно выпрямилась, краешком воротничка кофты вытерла слезы и первый раз слабо улыбнулась припухшими губами:
— Да... Это правда, Петька такой...— сказала она со вздохом облегчения,— он нигде не пропадет.
Шура рассмотрела ее. Худенькая женщина с завитыми крашеными кудряшками. У пес острый носик и быстрые, по-козьи любопытные глаза. Она вытерла руку о фартук й
протянула Шуре.
— Ладно, давай.знакомиться. Коль уж привелось вместе жить, то хоть по-человечески... Тоськой меня зовут. Я не варвар, ты не беспокойся... Проживем.
Поднялась из-за стола и подошла к плите. Вернулась назад и поставила перед Шурой дымящуюся миску вареной картошки. Из ящика достала вилок капусты, заквашенной
целиком.
— По-сибирски. Небось не пробовала? — сказала она.— Да ты ешь, на меня не смотри. Я уже набузовалась. Я при станционной столовой работаю. А ты где устроилась?
— Еще нигде,— тихо сказала Шура и поднесла к губам разварившуюся картофелину. Вдохнула ее сладкий пар и осторожно тронула зубами сахаристую белизну. Рот быстро наполнился слюной.— Я раньше судомойкой была... Больше ничего не умею.
— Да-а, дела,— качнула головой Тоська и задумалась.— Надо тебя к нам устроить,— сказала она.— Конечно, трудно... Даже очень... Теперь в столовую желающих много...
Она засмеялась и подмигнула Шуре.
— Ничего, считай уже сделано! И хлебную карточку тебе выправим... Вот Петька приедет, до армии топливом нас обеспечит, а там пускай отправляется... Может, с медалями вернется, быстрее из помощников в машинисты переведут. Дружки-то давно локомотивы водят...
Шура ела картошку, от жара которой ломило зубы и выступали на глазах слезы, хрустела капустой и сквозь поднимающийся из миски пар с благодарностью смотрела на повеселевшее лицо Тоськи...
«Да, конечно, ее Петька везучий... И с ним ничего не случится... И я тоже везучая...— И смеялась вместе с Тоськой.— И Петька везучий... И я везучая... И Тоське тоже в жизни повезёт...»
ВТОРАЯ ВОЕННАЯ ВЕСНА
А писем от Володьки не было. Шура сла-а и слала свои письма на его полевую почту, но ответа не получала. «Если у него изменился адрес,— думала она,— то мы потерялись... Он не знает, где я...»
В военкомате тоже не могли ничего сказать. Пожимали плечами: война...
Тоська убедительно говорила:
— Ну расформировали их полк... Перевели его в другую воинскую часть, а новую полевую почту сообщить не может... Все будет в порядке. Ты пиши, не отчаивайся...
И Шура ждала. Высматривала почтальона, но каждый день он проходил мимо.
Иногда Шура ловила на себе тревожные взгляды Тоськи и понимала, что та говорит ей не все, что думает.
— Нет, нет...— шептала она ночами.— Такого не может быть... Никогда... Он жив. И мы еще встретимся... Жив...
Невозможно представить, что его уже нет. И вообще, как страшно подумать о человеке, которого уже не существует... А таких все больше и больше... Какая страшная катастрофа наступает, когда падает человек на. землю и из него, как из опрокинутого сосуда, вытекает жизнь. Всего лишь один человек, а границы непоправимого неизмеримы, и все тысячи оставшихся жить не.смогут восполнить потери. Вместе с ним исчезал целый мир, в котором еще продолжали двигаться по старым расписаниям пассажирские поезда, женщины выходили на свидание, плыл в небе аэроплан и бабочка-однодневка опускалась на качающийся под ветром черный мак, сбивая крыльями желтую пыльцу... И ни для кого уже во всем белом свете это в точности не повторится. Никто больше так не увидит плавающий в темноте огонь звезды или запрокинутые за голову белые женские руки, не почувствует губами соль горячего тела, не услышит
грохот проносящихся вагонов, не вспомнит снова качающееся море, ракушечный пляж и пылающие тучи...
Столовая была закрытого типа. Здесь железнодорожным бригадам и эвакуированным семьям командиров по талонам выдавали суп, сваренный из черемши и мелкой сорной рыбы, Черемшиная вонь, кажется, пропитала'все — ею пахли столы, дощатый пол. Суп имел грязно-зеленый цвет. В месиве квашеных листьев белели распавшиеся рыбьи хребты величиной в мизинец. Тоська теперь работала на раздаче и целый день черпаком на деревянной ручке разливала бурду по мискам и судкам.
Шура мыла посуду, таскала в кухню дрова, откатывала к забору пустые бочки из-под черемши, сливала в чан помои, скребла щеткой пол, дезинфицировала карболкой уборную. Она моталась, не зная покоя, но зато была всегда сыта и получала по рабочей карточке семьсот граммов хлеба, от которых иногда отрезала немного на сухари. Она сушила в духовке эти тоненькие черные ломтики и складывала их в наволочку... «До поры, до времени»,— часто думала она, с довольным видом взвешивая на ладонях свой клад.
Жизнь ее налаживалась. С Тоськой она не ссорилась. Та снова втащила мебель в маленькую комнату, дала постельное белье, немного-старых вещей — туфли там, платьице, кое-что из мелочишки... Они не только не ссорились, а даже подружились и могли ночь напролет прошептаться, лежа рядышком на одной кровати...
Директором столовой был маленький худой горбун, прозванный Злым Карлой. Его согнутая кривобокая фигура бесшумно появлялась то на кухне, то в кладовой, и черные, казалось, из одних увеличенных зрачков глаза настороженно приглядывались к работающим. Говорил он мало. Одевался в широченные брюки, рубашку навыпуск, подпоясанную кавказским ремешком с серебряным набором всяких позвякивающих крошечных сердечек и кинжаль-чиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25