Зачем мне деньги... Шакир-ата просил его остаться заночевать. Юлчи отказался. Пообещав завтра-послезавтра наведаться, он простился со стариком и вышел.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
I
Из Ферганы возвратился Хаким-байбача. В первый же день он зачем-то спросил Юлчи. Ярмат сказал, что Юлчи давно не работает, а на расспросы удивленного Хакима уклончиво ответил:
— Не знаю, Хаким-ака. Сманил ли его кто, или сам, возгордившись, встал на путь бродяжничества, ничего не знаю.
Юлчи был испытанным, расторопным работником, и Хаким заинтересовался этим делом. Жена ему рассказала, что Юлчи, возвратившись из кишлака с сестрой, неожиданно исчез. Потом, также неожиданно появившись, избил при людях Салима-байбачу... Не доверяя словам жены, Хаким-байбача обратился за разъяснениями к брату. Салим, конечно, свалил все на Юлчи. Он сказал, что Юлчи оскорбил отца, обвиняя его в присвоении заработка.
Как Простой батрак посмел поднять руку на его брата Оскорбить отца Хаким-байбача был вне себя от гнева Разве можно допустить, чтобы на честь семьи Мирзы-Каримбая упала даже пылинка! Он укорил брата за то, что тот до сих пор ничего не предпринял, чтобы дать урок зарвавшемуся малаю, и решил примерно наказать Юлчи.
На второй день после полудня Хаким пригласил к себе элликбаши. Угостил его сначала жарким из фазанов и горных рябчиков, затем, когда дастархан был завален всевозможными сладостями, фруктами, сдобными лепешками с каймаком, сам потчевал гостя крепким чаем.
Хаким-байбача вначале занимал гостя рассказами о своих пирушках с ферганскими друзьями, о том, как два его приятеля в Коканде соревновались между собой в пышности тоев но случаю обрезания сыновей, об угощениях, улаках, играх и веселье на этих тоях. Затем он заговорил о войне. Выразил сожаление, что руки у белого царя оказались недостаточно длинными.
Элликбаши уверял хозяина, что война обязательно закончится победой белого царя. В доказательство он привел такие соображения:
— В истории, иначе говоря, со времен алайхисаляма и до нынешнего времени было три справедливых падишаха: Нуширван, Гарун-аль-Рашид и великий падишах — Николай. Справедливые же падишахи, байбача, никогда побеждены быть не могут. А если еще и мы, мусульмане Туркестана, опоясавшись поясом благородного рвения и преданности, побольше окажем помощи белому царю, враг будет разгромлен скорее и победа будет полнее...
— Дай бог, чтобы сказанное вами оправдалось,— пожелал Хаким.— Однако не следует забывать, что добиться единодушной поддержки белого царя мусульманами не такое легкое дело. Последнее время среди народа заметно увеличилось число дурных людей.
Тут байбача сослался на случай с Юлчи, с возмущением рассказал о «недостойном поведении» джигита и, в конце концов, прямо попросил примерно наказать оскорбителя.
Алимхан хитро улыбнулся и опустил глаза.
— Да, Юлчи —джигит не безупречный, это верно,— согласился он. —Я знаю всех жителей квартала. Кто как живет, как себя ведет, у кого какая болезнь, какая беда на сердце — мне все известно. Знать — это моя обязанность. Бывают, конечно, и среди элликбаши такие, что не знают своих людей. Но они — элликбаши только по званию..
— Алимхан-ака, мы все преклоняемся перед вами! — поспешил заверить гостя байбача.— Вы действительно истинный, я бы сказал — совершенный элликбаши. Но вам недостает одного — плети. При этом условии жители махалли все как один стали бы более благомыслящими.
Элликбаши рассмеялся:
— Плети мы еще успеем пустить в дело, мой байбача. Но время сейчас особенное, тонкое. Среди населения множится недовольство. Многие не хотят мириться с бедностью и дороговизну, например, принимают не за наказание аллаха, а все сваливают на баев. Ворам, жуликам и проходимцам счета нет. Хорошо еще, что доверенные лица белого царя и полиция — большие мастера своего дела. С помощью плетей, а когда нужно — сабель, револьверов и ружей, они сдерживают народ. А иначе, сохрани аллах, народ давно бы уже голову полнил.
Хаким-байбача заявил, причину волнений и беспокойства в народе следует искать в оскудении веры, в небрежении к делу воспитании парода со стороны мулл и улемов. Элликбаши вполне согласился с этой мыслью, и в конце концов оба они пришли к такому решению: Хаким байбача устроит по матери поминки. Будут приглашены гашкешские улемы, мударрисы, а также более влиятельные из джадидов. Угощение, безусловно, должно быть богатым и обильным. И тут-то они и поставят перед собравшимися вопрос о воспитании народа, об устройстве проповедей в мечетях после молитв...
— Байбача,— сказал элликбаши,— задуманное вами должно принести хорошие плоды. Во-первых, это полезно для народа, потому что путь, какой вы укажете народу, должен привести к миру и согласию. А потом, это полезно и для вас. Большие русские начальники будут очень довольны. Ваших стараний они не забудут...
Хаким-байбача самодовольно ухмыльнулся. Возможность сблизиться с важными господами льстила его самолюбию. Он так размечтался, что чуть не забыл о Юлчи. Но элликбаши напомнил ему:
— Так как же с этим ублюдком, с Юлчи? Что вы хотели бы сделать?
— Да, чуть не забыл.— Хаким-байбача помолчал, почесал лоб.— Что с ним делать? Я и сам не знаю. Был бы он приличным человеком, можно было бы подать в суд или просто вызвать и заставить извиниться. А с ним... Не устроить ли, Алимхан-ака, так, чтобы его посадили? Что вы скажете?
— Да, было бы, конечно, лучше, если бы он сгинул с глаз,— неопределенно ответил элликбаши.
— Возьмите на себя это дело, Алимхан-ака.
Элликбаши некоторое время сидел молча, отхлебывая мелкими глотками крепкий чай. Он имел вид человека, оказавшегося в большом затруднении. Наконец, все с тем же выражением озабоченности на лице он сказал:
— Мой байбача! Это очень трудное дело. Верно, Юлчи — юноша нехороший. Но нам еще ни разу не пришлось заметить его с узлом чужого добра. На острие его ножа еще никто не видел крови. Чтобы исполнить ваше желание, надо обвинить Юлчи в чем-либо. А это не шутка! Однако ваш покорный слуга предпочтет взять на себя любые трудности, только бы не оставить втуне вашу просьбу.
Хаким-байбача поспешил выразить гостю свою благодарность, и они снова заговорили о предстоящих поминках и о совещании с улемами и джадидами.
II
Наступила самая холодная пора зимы. Заработок найти трудно. Поденщины, полевых работ нет.
Юлчи не стал долго раздумывать. Обвязался поверх поясного платка веревкой длиной в два размаха и направился на самое оживленное место базара С одной стороны — лавки торговцев фарфоровой посудой, с другой — торговый ряд парфюмерных и аптекарских товаров, дальше «Гульбазар», где торгуют сладостями. Рядом площадь. Ржанье лошадей, грохот арб, рев верблюдов, ругань возчиков, выкрики лепешечников — все смешалось здесь в один непрерывный гул, от которого у непривычного человека голова шла кругом.
На узеньком грязном тротуаре, опустившись на корточки, сидели в ряд носильщики. Юлчи протискался сквозь толпу и присел в этом ряду последним. Носильщик впереди хмуро посмотрел на него и молча отвернулся.
В ряду сидело около двух десятков человек. Среди них — несколько бледных, худых подростков. Были и сгорбившиеся старики, которым, казалось, не только тяжести — и самих себя таскать не под силу. У всех на плечах обрывки веревок. Одежда рваная, грязная; иные вместо халатов завернулись в чувалы из грубой домотканой шерсти. Ни на одном из них не было сапог: у одного на ногах рваные капиши, из которых выглядывали пучки рисовой соломы; у другого старые галоши, привязанные к ногам бечевкой, а иные и просто обмотали ноги тряпками. Все посинели от холода, грязными, огрубелыми пальцами беспрестанно чесались, шарили в своих лохмотьях.
Носильщики угрюмо молчали, только глаза у всех беспокойно бегали, высматривая ношу. Если к одному подходил наниматель, вскакивал весь ряд и каждый наперебой предлагал свои услуги...
Просидев на этом месте часа два и не дождавшись работы, Юлчи поднялся и пошел кружить по базару. Таял снег, в узких проходах и переулках торговых рядов — потоки мутной воды и жидкой грязи.
По базару толпами ходили бедно одетые люди. Они куда-то торопились, толкали друг друга, переругивались. В глазах у всех — забота и озлобление.
Юлчи медленно обходил торговые ряды. Вот где товары, вот где деньги! Но все это байское. Баи торжественно восседают в своих больших и малых лавках, магазинах. У народа война иссушила силы, подтянула животы, а купцов она засыпала золотом, и животы их стали еще более объемистыми.
В первый день Юлчи посчастливилось доставить кладь в три-четыре места. Освободился он только поздно вечером и заработал семьдесят копеек. Пятьдесят он истратил на еду, а остальные спрятал в пояс: «Это доля Унсин».
Так Юлчи стал носильщиком. Каждый день до вечера он бродил по базару, доставлял в разные концы города груз или же сопровождал верблюдов с топливом и кормом для скота (казахи, привозившие на продажу древесный уголь, кизяки, сено, обычно плохо знали город). Ночевал он то в кузнице Каратая, то в чайханах. Ежедневно, а иногда через день Юлчи заходил к Шакиру-ата навестить Унсин и передать ей то, что сумел отложить в пояс из своего заработка.
Однажды Юлчи с хлебного базара нес мешок пшеницы для какого старика. В квартире «Кар Ягды» он вслед за стариком вошел в двор, окруженный со всех сторон высокими новыми домами и напоминающий тесный ящик.
Юлчи свалил пшеницу за камышовую перегородку на кухне, собрался было уходить, когда из двери напротив вышел улыбающийся Лбдушукур. Юлчи поздоровался ваш двор, мулла-ака?—спросил он кивнул головой.
— Вот когда мы с вами встретились,— усмехнулся Юлчи.— У хозяев бываете?
— Бываю иногда,— ответил Абдушукур, с любопытством оглядывая джигита.— Ну, расскажи, как же ты стал носильщиком?
— А для меня быть носильщиком — дело более подходящее,— усмехнулся Юлчи.— Вот получил со старика мелочь и пошел. Никто меня за полу не держит. Хоть вечер и ночь спокоен...
— Это что за ответ?—скривил губы Абдушукур.— Ты правду скажи. Не ужился?
Джигит открыто посмотрел в глаза Абдушукура.
— Сказать правду — притеснений и жестокостей не выдержал, мулла-ака. Я ведь тоже человек. Сколько можно терпеть издевательства! Впрочем, что говорить об этом. Искать среди хозяев хорошего человека — все равно что искать яйцо сказочной птицы анка. Хозяева, они хоть обличием и разные, а сердцем все одинаковые. Знаем, на себе испытали, мулла-ака.
Абдушукур пригласил Юлчи зайти в комнату. Его заинтересовали слова этого простого джигита, глаза которого, как он думал, были закрыты «пеленою невежества». Захотелось узнать, что думает Юлчи о Мирзе-Каримбае и его сыновьях.
Вслед за Абдушукуром Юлчи вошел в михманхану. Постеснявшись наследить грязными сапогами, он отвернул край кошмы и присел на корточки у порога.
Комната была небольшая, но светлая и чисто прибранная. На сандале несколько газет, на полках стопки книг. На стене против двери портреты двух каких-то военных в турецких фесках: один — солидный, с пышной бородой, второй — помоложе, сухощавый, с тщательно закрученными усами.
Чтобы джигит случайно не увидел кого-нибудь из женщин, могущих выйти во двор, Абдушукур опустил шторы на окнах, потом подсел к сандалу, скользнув глазами по открытому газетному листу, взглянул на Юлчи:
— Так. Ну, расскажи, в чем же ты видишь жестокость нашего бая-ата? Послушаем и предоставим рассудить разуму, кто из вас прав, кто не прав...
Юлчи не любил жаловаться и перед каждым раскрывать сердце. Но сейчас он почувствовал какую-то внутреннюю потребность высказаться.
Абдушукур был человеком образованным, сведущим. Может, он объяснит, почему на свете так много несправедливости, и поможет советом. Юлчи рассказал, что пришлось ему пережить за последние два с половиной года. Даже открыл перед Абдушукуром некоторые страницы своей несчастной любви. Затем, волнуясь, заговорил о положении вообще всех батраков, поденщиков, чайрикеров.
Абдушукур внимательно выслушал Юлчи. Аккуратно сложив газеты, отодвинул их на угол сандала, усмехнулся:
— И все? Где же тут притеснения, жестокость? — Глаза и приподнятые брови Абдушукура выражали недоумение.— Только из-за
этого ты обиделся на бая и нашел, что лучше быть носильщиком? О горе, до чего мы дожили! Горе тебе, несчастный Туркестан!
Удивленный этими восклицаниями, Юлчи сделал попытку объясниться.
— Мулла-ака,— сказал он,— занятие носильщика правда не дело. Я люблю пахать, работать кетменем, умею заставить цвести землю. Но где же хоть клочок земли? Нет у меня ее в кишлаке, нет и в городе! А на хозяйской земле я теперь и кетменя не подниму. Закаялся работать батраком. Человек может обмануться один раз. Я буду трудиться, пот проливать, а кто-то, сидя в холодке, пользоваться моим трудом! И ко всему этому — оскорбления, унижения. Где же тут справедливость?
Абдушукур некоторое время сидел молча, покусывая ноготь большого пальца. Потом, как бы раздумывая над каждым словом, сказал:
— По-моему... темный ты, братец мой. Разум твой, очевидно, вследствие твоей неграмотности не в состоянии разобраться во многих вещах...
Юлчи вздохнул:
— Рос я в людях. В детстве был пастухом, подбирал колосья. Да в кишлаке у нас и школы не было...
— По-моему,— строго продолжал Абдушукур,— о темноте твоей можно судить уже по тому, что ты говоришь: бедняки, баи, хозяева, батраки. Откуда такие слова? Это же самое настоящее невежество! По-моему, бессмысленно делить людей на баев, бедняков, хозяев, батраков. Все мы туркестанцы, иначе говоря — дети мусульман. И только! У всех у нас одна задача, одна обязанность — забыть о распрях и работать дружно, рука об руку. Нет больше греха, чем сеять среди мусульман смуту и рознь. А в каждом твоем слове — семя смуты. Понял?
Минуты две-три Юлчи сидел смущенный, даже растерянный. Но потом собрался с мыслями, поднял голову и уже посмотрел на Абдушукура, которого до сих пор называл уважительно «мулла-ака», насмешливо сдвинув бровь.
— Значит, я должен сунуть шею в хозяйское ярмо, работать сколько есть сил, а они — содрали с меня шкуру и вон со двора?! Как собаку?! Нищенствовать по улицам... А потом — почему вы говорите, что нет баев, нет бедняков? Верно, мы все мусульмане и живем в одном краю. Только Мирза-Каримбай — это одно, а я другое. Есть мусульмане хозяева, а есть — батраки. Можно ли полой прикрыть луну? Так почему же мои справедливые слова вы считаете смутой?
Пойми ты!..— размахивая руками, начиная раздражаться, заговорил Абдушукур.— Пойми же ты наконец — чьи баи, чьи хозяева? Это же наши баи — мусульмане. Пусть они крепнут, пусть товары их находит хороший сбыт — вот чего надо желать, джигит! Вера наша предписывает не рознь и смуту, а согласие. Понимаешь? Слава, среди наших баев есть справедливые и щедрые люди. Они беднякам положенный закят, одевают раздетых. Вражда от невежества, братец мой!
Абдушукур торопливо закурил папиросу и жадно затянулся. Юлчи, чуть прищурив насмешливые глаза, покачал головой.
— Щедрые баи?! — джигит рассмеялся.— Где они? Мне не приходилось таких встречать, мулла-ака. Может быть, и найдется один-два чудаки какие-нибудь. Но милостыня их — капля в море. Баи обдирать бедняков мастера —то вы лучше меня должны знать. У баев есть такая игра — «плутовство по закону». Я сам, своими глазами видел и до сих пор не могу надивиться такому надувательству. Прошлым постом Мирза-Каримбай велел Ярмату заложить коляску. Потом послал за суфи нашей мечети. Пришел суфи, Мирза-Каримбай и говорит ему: «Эта лошадь и коляска ваши, отдаю их вам по закяту. Ну-ка, говорит, садитесь, прокатитесь в ней». Суфи, усмехаясь, сел в коляску. Ярмат тронул лошадь. Проехались они по главной улице и вернулись. Бай подошел к суфи,— тот еще сидел в коляске,— показал ему десятирублевую бумажку и тихонько: «Продайте, говорит, мне вашу лошадь с коляской. Вот вам их стоимость». И сунул суфи десятирублевку. Я тогда не понял, что это значит. Делают всерьез, а похоже на детскую игру. Наутро спрашиваю у Ярмата. «Это,— говорит Ярмат,— раздача закята при помощи «законного плутовства» И все объяснил мне. «Лошадь, говорит, с коляской стоят пять тысяч. Бай для видимости передал их суфи, а потом снова купил за десять рублей. Этим самым бай-ата наш освободился от закята с капитала — в двести тысяч рублей...» Видали! С капитала в двести тысяч рублей — десятирублевка закята! Ярмат и тот удивлялся. А он-то знает все байские проделки. «Хозяин, говорит, всегда отделывается от закята с помощью разных хитростей. Но в этом году он обставил дело на редкость ловко!..» Если бы я этого не видел, не поверил бы.— Юлчи помолчал.— Хорошо, допустим, даже баи будут отдавать закят правильно. Только ведь лучше умереть, чем жить милостыней! Или вы хотите весь народ сделать нищими, попрошайками?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
I
Из Ферганы возвратился Хаким-байбача. В первый же день он зачем-то спросил Юлчи. Ярмат сказал, что Юлчи давно не работает, а на расспросы удивленного Хакима уклончиво ответил:
— Не знаю, Хаким-ака. Сманил ли его кто, или сам, возгордившись, встал на путь бродяжничества, ничего не знаю.
Юлчи был испытанным, расторопным работником, и Хаким заинтересовался этим делом. Жена ему рассказала, что Юлчи, возвратившись из кишлака с сестрой, неожиданно исчез. Потом, также неожиданно появившись, избил при людях Салима-байбачу... Не доверяя словам жены, Хаким-байбача обратился за разъяснениями к брату. Салим, конечно, свалил все на Юлчи. Он сказал, что Юлчи оскорбил отца, обвиняя его в присвоении заработка.
Как Простой батрак посмел поднять руку на его брата Оскорбить отца Хаким-байбача был вне себя от гнева Разве можно допустить, чтобы на честь семьи Мирзы-Каримбая упала даже пылинка! Он укорил брата за то, что тот до сих пор ничего не предпринял, чтобы дать урок зарвавшемуся малаю, и решил примерно наказать Юлчи.
На второй день после полудня Хаким пригласил к себе элликбаши. Угостил его сначала жарким из фазанов и горных рябчиков, затем, когда дастархан был завален всевозможными сладостями, фруктами, сдобными лепешками с каймаком, сам потчевал гостя крепким чаем.
Хаким-байбача вначале занимал гостя рассказами о своих пирушках с ферганскими друзьями, о том, как два его приятеля в Коканде соревновались между собой в пышности тоев но случаю обрезания сыновей, об угощениях, улаках, играх и веселье на этих тоях. Затем он заговорил о войне. Выразил сожаление, что руки у белого царя оказались недостаточно длинными.
Элликбаши уверял хозяина, что война обязательно закончится победой белого царя. В доказательство он привел такие соображения:
— В истории, иначе говоря, со времен алайхисаляма и до нынешнего времени было три справедливых падишаха: Нуширван, Гарун-аль-Рашид и великий падишах — Николай. Справедливые же падишахи, байбача, никогда побеждены быть не могут. А если еще и мы, мусульмане Туркестана, опоясавшись поясом благородного рвения и преданности, побольше окажем помощи белому царю, враг будет разгромлен скорее и победа будет полнее...
— Дай бог, чтобы сказанное вами оправдалось,— пожелал Хаким.— Однако не следует забывать, что добиться единодушной поддержки белого царя мусульманами не такое легкое дело. Последнее время среди народа заметно увеличилось число дурных людей.
Тут байбача сослался на случай с Юлчи, с возмущением рассказал о «недостойном поведении» джигита и, в конце концов, прямо попросил примерно наказать оскорбителя.
Алимхан хитро улыбнулся и опустил глаза.
— Да, Юлчи —джигит не безупречный, это верно,— согласился он. —Я знаю всех жителей квартала. Кто как живет, как себя ведет, у кого какая болезнь, какая беда на сердце — мне все известно. Знать — это моя обязанность. Бывают, конечно, и среди элликбаши такие, что не знают своих людей. Но они — элликбаши только по званию..
— Алимхан-ака, мы все преклоняемся перед вами! — поспешил заверить гостя байбача.— Вы действительно истинный, я бы сказал — совершенный элликбаши. Но вам недостает одного — плети. При этом условии жители махалли все как один стали бы более благомыслящими.
Элликбаши рассмеялся:
— Плети мы еще успеем пустить в дело, мой байбача. Но время сейчас особенное, тонкое. Среди населения множится недовольство. Многие не хотят мириться с бедностью и дороговизну, например, принимают не за наказание аллаха, а все сваливают на баев. Ворам, жуликам и проходимцам счета нет. Хорошо еще, что доверенные лица белого царя и полиция — большие мастера своего дела. С помощью плетей, а когда нужно — сабель, револьверов и ружей, они сдерживают народ. А иначе, сохрани аллах, народ давно бы уже голову полнил.
Хаким-байбача заявил, причину волнений и беспокойства в народе следует искать в оскудении веры, в небрежении к делу воспитании парода со стороны мулл и улемов. Элликбаши вполне согласился с этой мыслью, и в конце концов оба они пришли к такому решению: Хаким байбача устроит по матери поминки. Будут приглашены гашкешские улемы, мударрисы, а также более влиятельные из джадидов. Угощение, безусловно, должно быть богатым и обильным. И тут-то они и поставят перед собравшимися вопрос о воспитании народа, об устройстве проповедей в мечетях после молитв...
— Байбача,— сказал элликбаши,— задуманное вами должно принести хорошие плоды. Во-первых, это полезно для народа, потому что путь, какой вы укажете народу, должен привести к миру и согласию. А потом, это полезно и для вас. Большие русские начальники будут очень довольны. Ваших стараний они не забудут...
Хаким-байбача самодовольно ухмыльнулся. Возможность сблизиться с важными господами льстила его самолюбию. Он так размечтался, что чуть не забыл о Юлчи. Но элликбаши напомнил ему:
— Так как же с этим ублюдком, с Юлчи? Что вы хотели бы сделать?
— Да, чуть не забыл.— Хаким-байбача помолчал, почесал лоб.— Что с ним делать? Я и сам не знаю. Был бы он приличным человеком, можно было бы подать в суд или просто вызвать и заставить извиниться. А с ним... Не устроить ли, Алимхан-ака, так, чтобы его посадили? Что вы скажете?
— Да, было бы, конечно, лучше, если бы он сгинул с глаз,— неопределенно ответил элликбаши.
— Возьмите на себя это дело, Алимхан-ака.
Элликбаши некоторое время сидел молча, отхлебывая мелкими глотками крепкий чай. Он имел вид человека, оказавшегося в большом затруднении. Наконец, все с тем же выражением озабоченности на лице он сказал:
— Мой байбача! Это очень трудное дело. Верно, Юлчи — юноша нехороший. Но нам еще ни разу не пришлось заметить его с узлом чужого добра. На острие его ножа еще никто не видел крови. Чтобы исполнить ваше желание, надо обвинить Юлчи в чем-либо. А это не шутка! Однако ваш покорный слуга предпочтет взять на себя любые трудности, только бы не оставить втуне вашу просьбу.
Хаким-байбача поспешил выразить гостю свою благодарность, и они снова заговорили о предстоящих поминках и о совещании с улемами и джадидами.
II
Наступила самая холодная пора зимы. Заработок найти трудно. Поденщины, полевых работ нет.
Юлчи не стал долго раздумывать. Обвязался поверх поясного платка веревкой длиной в два размаха и направился на самое оживленное место базара С одной стороны — лавки торговцев фарфоровой посудой, с другой — торговый ряд парфюмерных и аптекарских товаров, дальше «Гульбазар», где торгуют сладостями. Рядом площадь. Ржанье лошадей, грохот арб, рев верблюдов, ругань возчиков, выкрики лепешечников — все смешалось здесь в один непрерывный гул, от которого у непривычного человека голова шла кругом.
На узеньком грязном тротуаре, опустившись на корточки, сидели в ряд носильщики. Юлчи протискался сквозь толпу и присел в этом ряду последним. Носильщик впереди хмуро посмотрел на него и молча отвернулся.
В ряду сидело около двух десятков человек. Среди них — несколько бледных, худых подростков. Были и сгорбившиеся старики, которым, казалось, не только тяжести — и самих себя таскать не под силу. У всех на плечах обрывки веревок. Одежда рваная, грязная; иные вместо халатов завернулись в чувалы из грубой домотканой шерсти. Ни на одном из них не было сапог: у одного на ногах рваные капиши, из которых выглядывали пучки рисовой соломы; у другого старые галоши, привязанные к ногам бечевкой, а иные и просто обмотали ноги тряпками. Все посинели от холода, грязными, огрубелыми пальцами беспрестанно чесались, шарили в своих лохмотьях.
Носильщики угрюмо молчали, только глаза у всех беспокойно бегали, высматривая ношу. Если к одному подходил наниматель, вскакивал весь ряд и каждый наперебой предлагал свои услуги...
Просидев на этом месте часа два и не дождавшись работы, Юлчи поднялся и пошел кружить по базару. Таял снег, в узких проходах и переулках торговых рядов — потоки мутной воды и жидкой грязи.
По базару толпами ходили бедно одетые люди. Они куда-то торопились, толкали друг друга, переругивались. В глазах у всех — забота и озлобление.
Юлчи медленно обходил торговые ряды. Вот где товары, вот где деньги! Но все это байское. Баи торжественно восседают в своих больших и малых лавках, магазинах. У народа война иссушила силы, подтянула животы, а купцов она засыпала золотом, и животы их стали еще более объемистыми.
В первый день Юлчи посчастливилось доставить кладь в три-четыре места. Освободился он только поздно вечером и заработал семьдесят копеек. Пятьдесят он истратил на еду, а остальные спрятал в пояс: «Это доля Унсин».
Так Юлчи стал носильщиком. Каждый день до вечера он бродил по базару, доставлял в разные концы города груз или же сопровождал верблюдов с топливом и кормом для скота (казахи, привозившие на продажу древесный уголь, кизяки, сено, обычно плохо знали город). Ночевал он то в кузнице Каратая, то в чайханах. Ежедневно, а иногда через день Юлчи заходил к Шакиру-ата навестить Унсин и передать ей то, что сумел отложить в пояс из своего заработка.
Однажды Юлчи с хлебного базара нес мешок пшеницы для какого старика. В квартире «Кар Ягды» он вслед за стариком вошел в двор, окруженный со всех сторон высокими новыми домами и напоминающий тесный ящик.
Юлчи свалил пшеницу за камышовую перегородку на кухне, собрался было уходить, когда из двери напротив вышел улыбающийся Лбдушукур. Юлчи поздоровался ваш двор, мулла-ака?—спросил он кивнул головой.
— Вот когда мы с вами встретились,— усмехнулся Юлчи.— У хозяев бываете?
— Бываю иногда,— ответил Абдушукур, с любопытством оглядывая джигита.— Ну, расскажи, как же ты стал носильщиком?
— А для меня быть носильщиком — дело более подходящее,— усмехнулся Юлчи.— Вот получил со старика мелочь и пошел. Никто меня за полу не держит. Хоть вечер и ночь спокоен...
— Это что за ответ?—скривил губы Абдушукур.— Ты правду скажи. Не ужился?
Джигит открыто посмотрел в глаза Абдушукура.
— Сказать правду — притеснений и жестокостей не выдержал, мулла-ака. Я ведь тоже человек. Сколько можно терпеть издевательства! Впрочем, что говорить об этом. Искать среди хозяев хорошего человека — все равно что искать яйцо сказочной птицы анка. Хозяева, они хоть обличием и разные, а сердцем все одинаковые. Знаем, на себе испытали, мулла-ака.
Абдушукур пригласил Юлчи зайти в комнату. Его заинтересовали слова этого простого джигита, глаза которого, как он думал, были закрыты «пеленою невежества». Захотелось узнать, что думает Юлчи о Мирзе-Каримбае и его сыновьях.
Вслед за Абдушукуром Юлчи вошел в михманхану. Постеснявшись наследить грязными сапогами, он отвернул край кошмы и присел на корточки у порога.
Комната была небольшая, но светлая и чисто прибранная. На сандале несколько газет, на полках стопки книг. На стене против двери портреты двух каких-то военных в турецких фесках: один — солидный, с пышной бородой, второй — помоложе, сухощавый, с тщательно закрученными усами.
Чтобы джигит случайно не увидел кого-нибудь из женщин, могущих выйти во двор, Абдушукур опустил шторы на окнах, потом подсел к сандалу, скользнув глазами по открытому газетному листу, взглянул на Юлчи:
— Так. Ну, расскажи, в чем же ты видишь жестокость нашего бая-ата? Послушаем и предоставим рассудить разуму, кто из вас прав, кто не прав...
Юлчи не любил жаловаться и перед каждым раскрывать сердце. Но сейчас он почувствовал какую-то внутреннюю потребность высказаться.
Абдушукур был человеком образованным, сведущим. Может, он объяснит, почему на свете так много несправедливости, и поможет советом. Юлчи рассказал, что пришлось ему пережить за последние два с половиной года. Даже открыл перед Абдушукуром некоторые страницы своей несчастной любви. Затем, волнуясь, заговорил о положении вообще всех батраков, поденщиков, чайрикеров.
Абдушукур внимательно выслушал Юлчи. Аккуратно сложив газеты, отодвинул их на угол сандала, усмехнулся:
— И все? Где же тут притеснения, жестокость? — Глаза и приподнятые брови Абдушукура выражали недоумение.— Только из-за
этого ты обиделся на бая и нашел, что лучше быть носильщиком? О горе, до чего мы дожили! Горе тебе, несчастный Туркестан!
Удивленный этими восклицаниями, Юлчи сделал попытку объясниться.
— Мулла-ака,— сказал он,— занятие носильщика правда не дело. Я люблю пахать, работать кетменем, умею заставить цвести землю. Но где же хоть клочок земли? Нет у меня ее в кишлаке, нет и в городе! А на хозяйской земле я теперь и кетменя не подниму. Закаялся работать батраком. Человек может обмануться один раз. Я буду трудиться, пот проливать, а кто-то, сидя в холодке, пользоваться моим трудом! И ко всему этому — оскорбления, унижения. Где же тут справедливость?
Абдушукур некоторое время сидел молча, покусывая ноготь большого пальца. Потом, как бы раздумывая над каждым словом, сказал:
— По-моему... темный ты, братец мой. Разум твой, очевидно, вследствие твоей неграмотности не в состоянии разобраться во многих вещах...
Юлчи вздохнул:
— Рос я в людях. В детстве был пастухом, подбирал колосья. Да в кишлаке у нас и школы не было...
— По-моему,— строго продолжал Абдушукур,— о темноте твоей можно судить уже по тому, что ты говоришь: бедняки, баи, хозяева, батраки. Откуда такие слова? Это же самое настоящее невежество! По-моему, бессмысленно делить людей на баев, бедняков, хозяев, батраков. Все мы туркестанцы, иначе говоря — дети мусульман. И только! У всех у нас одна задача, одна обязанность — забыть о распрях и работать дружно, рука об руку. Нет больше греха, чем сеять среди мусульман смуту и рознь. А в каждом твоем слове — семя смуты. Понял?
Минуты две-три Юлчи сидел смущенный, даже растерянный. Но потом собрался с мыслями, поднял голову и уже посмотрел на Абдушукура, которого до сих пор называл уважительно «мулла-ака», насмешливо сдвинув бровь.
— Значит, я должен сунуть шею в хозяйское ярмо, работать сколько есть сил, а они — содрали с меня шкуру и вон со двора?! Как собаку?! Нищенствовать по улицам... А потом — почему вы говорите, что нет баев, нет бедняков? Верно, мы все мусульмане и живем в одном краю. Только Мирза-Каримбай — это одно, а я другое. Есть мусульмане хозяева, а есть — батраки. Можно ли полой прикрыть луну? Так почему же мои справедливые слова вы считаете смутой?
Пойми ты!..— размахивая руками, начиная раздражаться, заговорил Абдушукур.— Пойми же ты наконец — чьи баи, чьи хозяева? Это же наши баи — мусульмане. Пусть они крепнут, пусть товары их находит хороший сбыт — вот чего надо желать, джигит! Вера наша предписывает не рознь и смуту, а согласие. Понимаешь? Слава, среди наших баев есть справедливые и щедрые люди. Они беднякам положенный закят, одевают раздетых. Вражда от невежества, братец мой!
Абдушукур торопливо закурил папиросу и жадно затянулся. Юлчи, чуть прищурив насмешливые глаза, покачал головой.
— Щедрые баи?! — джигит рассмеялся.— Где они? Мне не приходилось таких встречать, мулла-ака. Может быть, и найдется один-два чудаки какие-нибудь. Но милостыня их — капля в море. Баи обдирать бедняков мастера —то вы лучше меня должны знать. У баев есть такая игра — «плутовство по закону». Я сам, своими глазами видел и до сих пор не могу надивиться такому надувательству. Прошлым постом Мирза-Каримбай велел Ярмату заложить коляску. Потом послал за суфи нашей мечети. Пришел суфи, Мирза-Каримбай и говорит ему: «Эта лошадь и коляска ваши, отдаю их вам по закяту. Ну-ка, говорит, садитесь, прокатитесь в ней». Суфи, усмехаясь, сел в коляску. Ярмат тронул лошадь. Проехались они по главной улице и вернулись. Бай подошел к суфи,— тот еще сидел в коляске,— показал ему десятирублевую бумажку и тихонько: «Продайте, говорит, мне вашу лошадь с коляской. Вот вам их стоимость». И сунул суфи десятирублевку. Я тогда не понял, что это значит. Делают всерьез, а похоже на детскую игру. Наутро спрашиваю у Ярмата. «Это,— говорит Ярмат,— раздача закята при помощи «законного плутовства» И все объяснил мне. «Лошадь, говорит, с коляской стоят пять тысяч. Бай для видимости передал их суфи, а потом снова купил за десять рублей. Этим самым бай-ата наш освободился от закята с капитала — в двести тысяч рублей...» Видали! С капитала в двести тысяч рублей — десятирублевка закята! Ярмат и тот удивлялся. А он-то знает все байские проделки. «Хозяин, говорит, всегда отделывается от закята с помощью разных хитростей. Но в этом году он обставил дело на редкость ловко!..» Если бы я этого не видел, не поверил бы.— Юлчи помолчал.— Хорошо, допустим, даже баи будут отдавать закят правильно. Только ведь лучше умереть, чем жить милостыней! Или вы хотите весь народ сделать нищими, попрошайками?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37