Мог ли я, покинув в данный момент леди Олдборо, ожидать от нее великодушия? Несомненно, она вывернулась бы наизнанку, чтобы помешать осуществлению моих намерений. Тогда как, оставаясь с ней, я увеличивал свои шансы на победу над Агнес. Такова была ситуация, и мне приходилось действовать соответственно.
Несмотря на временное умопомрачение, леди Олдборо была не так слепа, чтобы ошибаться относительно моей истинной цели. Она, конечно, не могла не понимать, что мы заключили как бы негласный договор и что я в первую очередь ценил ее как средство подобраться к Агнес, тем более что сама леди Олдборо много раз намекала на возможное содействие. Наслаждение гоняется за молодыми; пожилые гоняются за наслаждением и бывают рады заполучить его любой ценой. Иначе говоря, в этом проклятом возрасте человек имеет только то, за что согласен платить. Тот же, кто не следует этому правилу, платит штраф: судьба отбирает свои дары, и мало кто остается безнаказанным.
В то же время приходится допустить, что, находясь во власти тщеславия и самонадеянности, леди Олдборо чересчур положилась на остатки былой красоты, иначе ни за что не стала бы прилагать столько усилий, чтобы вдохнуть жизнь в руины. Возможно, она рассчитывала, что при более близком знакомстве я найду в ней нечто такое, ради чего забуду о своем увлечении Агнес и всем сердцем привяжусь к ее увядшим прелестям. Мы склонны толковать в свою пользу примеры, которые льстят нашим слабостям, а мало ли случаев, когда молодые люди не могли вырваться из плена чар своих перезрелых любовниц?
Итак, все было подготовлено; плод созрел и ждал своего часа, чтобы от малейшего ветерка свалиться с ветки. Оставалось назначить место и время для великого события.
Нельзя сказать, что леди Олдборо не приняла необходимые меры предосторожности. Мимолетная связь, в какую должны были вылиться наши отношения, не смогла бы восполнить ей утраты репутации в глазах знакомых матрон и всего света, чье мнение в эту пору приобретает особое значение. Одно дело – вызывать подозрения, которые даже придают существованию пикантность, и совсем другое – их подтверждение и утрата всего, что составляет смысл вашей жизни. В самом деле – свет так охотно прощает спасительное притворство, что было бы бессовестным вызовом лишать его этого удовольствия.
Когда я предложил леди Олдборо оказать мне честь поужинать со мной в моей резиденции, она удивилась подобной дерзости, но тотчас с благодарностью приняла приглашение, так же мало полагаясь на мою добродетель, как и на свою собственную. Впрочем, она не постеснялась пролепетать несколько робких намеков на дружбу, но в то же время на ее лице отразилось желание, фигурально говоря, помочь Платону сломать шею, столкнув его с лестницы.
Я должен был заехать за ней якобы для того, чтобы сопровождать на какой-то прием; она сама бралась отвлечь внимание и убрать с дороги Агнес, которая обычно бывала ее неизменной спутницей в таких невинных поездках, когда третий – отнюдь не лишний. Как я уже сказал, леди Олдборо взялась уладить этот вопрос и, разумеется, блестяще справилась с задачей.
Что до меня, то я с весьма умеренным нетерпением ожидал условленного свидания и с удовольствием перепоручил бы сей промежуточный приз своему заместителю, но, к сожалению, не имел такой возможности. Обреченный, таким образом, следовать своему плану, я на несколько драгоценных минут затянул партию в биллиард и наконец отправился к леди Олдборо.
Судьба не сжалилась и не послала мне какого-либо несчастного случая, который помешал бы осуществлению моих намерений, и точно так же не дано было сбыться моей надежде на то, что леди Олдборо почему-либо не будет расположена принять мои извинения за то, что заставил ее ждать. Увы! – вместо того чтобы выбранить меня за недостаток пунктуальности, она предпочла свалить все на часы и похвалила меня за прибытие на полчаса раньше срока!
Я застал ее за туалетом, на который она, несомненно, потратила немало времени и усилий – с плачевным результатом. Наряд ее был смешон: что-то среднее между дезабилье и бесформенным вечерним платьем. Сей топорщившийся от золотого шитья балахон безобразно сидел на ее фигуре, которая отнюдь не являлась фигурой нимфы; грудь была высоко поднята, а возможно, и подложена ватой – и зря, потому что органы чувств не способны поддаться на такой грубый обман. Не настолько наивная, чтобы не замечать разрушительных следов времени, но прилагая бешеные усилия с целью затушевать их, леди Олдборо истощила весь запас краски, пудры, шелков и драгоценностей, дабы придать лицу и фигуре более привлекательный вид; однако природа успешно сопротивляется попыткам ее приукрасить, а мы, мужчины, поднимаем на смех женщин, хотя все их усилия направлены на то, чтобы доставить нам удовольствие. Обманываясь сами, женщины не способны обмануть противоположный пол – как он ни заслуживает быть обманутым. Кто будет настолько слеп, что не заметит разницы между мертвыми красками, положенными перед трюмо, и естественным румянцем; между свежей, гладкой, упругой кожей, какая бывает в пору цветущей юности, и поддельным глянцем, напоминающем блеск облупившейся эмали? Короче говоря, и лицо-то невозможно подделать, а полагаться на одежду ради исправления недостатков фигуры так же глупо, как если бы торговец тканями попытался всучить вам тюк грубого холста вместо тончайшего батиста, причем часть товара торчала бы из прорехи в упаковке. Умеренно наложенный грим и со вкусом подобранные украшения могут придать блеск заурядной внешности, но уж никак не скрыть почтенный возраст либо уродство.
Вот какое впечатление произвели на меня жалкие потуги леди Олдборо. Я смотрел на нее с усмешкой, которую она, в ослеплении страсти, несомненно, приняла за одобрительную улыбку. Смущение, вызванное стыдом за самого себя, едва ли не выдало мои истинные чувства, но ей было угодно истолковать его как волнение, почти экстаз, мешавший мне выразить словами переполнявшее меня счастье. Меньше всего можно было заподозрить в подобном заблуждении опытную даму, к тому же (хотя об этом прямо не говорилось), отдающуюся мне на определенных условиях. Но если страсть в любом возрасте не отличается последовательностью, чего же ждать от впавшей в детство матроны?
Наконец мне удалось, не без насилия над собой, принять подобающий случаю вид. После слабого сопротивления с ее стороны, нескольких призывов к благоразумию (звучавших в ее устах особенно нелепо) и очаровательных ужимок, изображающих застенчивость, несколько неожиданную в женщине, пережившей пятерых мужей, леди Олдборо соблаговолила опереться на мою руку, и мы двинулись к экипажу: она – сияя, я же – с холодной решимостью человека, не имеющего собственных желаний и полного сожалений о том, что приходится выполнять чужие.
В скором времени колесница, подобная той, что доставила Цезаря к месту свершения его судьбы, благополучно остановилась у парадных дверей, и я ввел свою даму в сей приют блаженства.
Природа создала женщин не для вольностей, наносящих урон их чести. Леди Олдборо была – или прикидывалась, а я был слишком равнодушен, чтобы доискиваться правды, – новичком в такого рода делах и всячески это подчеркивала. Обстановка и убранство квартиры, всевозможные удобства, благоприятствующие любовному свиданию, послужили темой разговора и скрасили неловкость первых минут. Леди Олдборо пришла в восторг от пушистых ковров и накидок, а также от мягких подушек на гигантской софе – предметов, недвусмысленно указывавших на назначение этого гнездышка.
Наконец подали ужин; здесь тоже не было упущено ничего, что могло бы удовлетворить самый придирчивый вкус и возбудить чувственность. Безукоризненно вымуштрованные слуги тотчас удалились, за исключением одного, которому я абсолютно доверял; немой, как рыба, от потчевал нас отменными винами. Сия прелюдия была совершенно необходима, потому что, несмотря на молодость и неукротимый темперамент, в эти минуты я страдал от отсутствия влечения и остро ощущал потребность взбодриться.
Ужин прошел в непринужденной, доверительной атмосфере полного согласия. Я уже начал было воодушевляться и входить в роль, в том числе и благодаря чувству юмора, которое помогло мне увидеть вещи не в столь мрачном свете, и даже нашел свою партнершу достаточно забавной, чтобы развлечься в соответствии со своим замыслом. С каждой минутой я все больше старался угодить и уже был почти готов поставить точку в этом приключении. Воображение также пришло мне на помощь, приукрашивая, насколько возможно, предмет моих домогательств и играя на любознательности. Еще немного – и во мне должна была заговорить чувственность!..
Но тут леди Олдборо весьма неосторожно погасила едва затеплившийся огонек. То ли желая поддразнить меня, то ли заранее торжествуя свою победу и слишком полагаясь на власть, которую она якобы приобрела над моим сердцем, она рискнула упомянуть Агнес – и не могла придумать ничего более несвоевременного, ибо добилась лишь того, что вновь заставила меня сравнивать – и, разумеется, не в ее пользу. Возможно ли было вспомнить цветущую юность, свежесть и изумительную красоту Агнес и не проникнуться отвращением к жалкому существу, которое я видел перед собой, испытывая шок, подобный тому, какой вызывают у своих жертв оперные злодеи? Напрасно леди Олдборо удвоила пылкость свою и нежность – они лишь удвоили мое отвращение. Рядом пылал огонь – я же превратился в ледяную статую.
Отчасти затем, чтобы выиграть время и привести в порядок чувства, отчасти для мщения, я прекратил боевые действия и начал выказывать своей даме почтение, которое в определенных ситуациях воспринимается женщинами как злейшее оскорбление, тем более невыносимое, что они не могут, не уронив достоинства, в этом признаться. Я наслаждался смятением леди Олдборо с жестокостью тирана, упивающегося муками своих вассалов. Этим я поставил ее в еще более неловкое положение, но и мое было ничуть не лучше. Наконец мне на выручку пришло спасительное самолюбие. Сознание того, что я покрыл себя позором, сослужило мне более верную службу, чем чувственное влечение; мысль о бесчестии скомпенсировала недостаток эмоций и заставила возобновить преследование, которому я и так уже отдал – преодолевая внутреннее сопротивление – слишком много времени и сил.
Благодаря невероятному усилию воли я напомнил себе о том, что считал весьма неприятной обязанностью, и дал волю – чего обычно совсем не требовалось – самому разнузданному воображению, от которого тянутся к центрам наслаждения тысячи незримых нитей. Я с новой горячностью возобновил свои атаки и положил конец опасениям дамы, как бы ей не пришлось вернуться домой с грузом все той же добродетели, которую она вручила мне в надежде на лучшее применение.
Она раскраснелась, что лишний раз подчеркнуло искусственный румянец; искры, сверкающие в глазах, не сделали их менее тусклыми в тот миг, когда она остановила на мне томный взгляд, словно умоляя о пощаде; сбившаяся косынка приоткрыла дряблую, морщинистую шею, сделав доступной глазу кожу, шелушившуюся, словно глянцевая бумага, облупившаяся на сгибах. Руки ее и особенно худые, костлявые пальцы, утратившие приятную пухлость юности, напоминали клещи, когда она сплетала их с моими либо гладила меня по лицу, от чего меня всякий раз бросало в дрожь. Словом, вся она, похожая на осенний вымерший сад, лучилась нежностью, даже не столь отвратительной, сколь нелепой, и это едва не убило во мне мужчину. Но так как я находился в расцвете сил и к тому же основательно потрудился, в жилах моих, угрожая взрывом, закипела кровь; утоление жажды сделалось такой насущной необходимостью, что уже не могло удовлетвориться игрой воображения; вековая тяга мужского и женского тел друг к другу полностью дала себя знать; я отбросил всякую щепетильность и, став властным, требовательным, как она того желала, вспыхнул и воспроизвел наконец известные действия. Итак, я торжественно вступил в свои права, но при этом не выказал леди Олдборо не только уважения, но даже простой признательности.
Жажда моя была утолена – но я не испытал наслаждения, тем более что за этим последовало такое обилие телячьих нежностей, что самолюбие мое было более чем удовлетворено доказательствами моей мужской доблести; я уже предвкушал грядущее вознаграждение.
Приближался долгожданный миг расставания, по поводу которого так сокрушаются влюбленные, тогда как на самом деле испытывают тайную радость и облегчение, подобно узнику, с помощью выкупа обретающему свободу.
Я предложил даме руку и помог ей дойти до кареты, в которой должен был доставить ее домой. По дороге она выказала столько любви и нежности, что хорошее воспитание и незлобивый характер удержали меня от упоминания о том одолжении, которого я от нее ожидал, имея в виду страсть к Агнес, после этого приключения вспыхнувшую с новой силой – что неудивительно, если принять во внимание разительный контраст между стоящим перед моим мысленным взором чудом красоты и моей теперешней спутницей.
Тем не менее, преисполнившись решимости как можно скорее достичь цели, я имел неосторожность свести на нет все свои преимущества, дав леди Олдборо почувствовать мое истинное отношение, причем в весьма бестактной форме. Я вел себя небрежнее, чем подобало любовнику или даже мужу, усвоив по отношению к ней повелительный тон, так что к тому времени, как карета подъехала к ее парадному, ей уже стало ясно, что я вовсе не считаю ее поступок наивысшей милостью, а желал бы получить кое-что еще.
По прошествии нескольких дней нетерпение мое достигло критической точки, и я позволил себе объясниться с леди Олдборо относительно Агнес, дав ей понять, хотя и не прямо, что не намерен шутить. Не смея открыто выразить свое возмущение – из страха меня прогневать, – она лишь ласково попеняла мне за жестокость, с какой я требовал – тем более от нее! – столь бесчестной, столь немыслимой услуги, и за чудовищный заговор против невинной девушки, находившейся под ее покровительством. Доводы ее были неопровержимы, но она поздно вспомнила о них. Возможно, исходи они от кого-либо другого, я бы с уважением прислушался, но в устах леди Олдборо они звучали как грубейшая ложь. К несчастью, в ту пору я был склонен зарываться, давая слишком много воли низким страстям, чтобы находить вкус в самоограничении. Мне нелегко было расстаться с надеждой на обладание тем, чему я уже посвятил много времени и сил, и отказаться от заслуженной, как мне казалось, награды. Исполнение моих желаний целиком зависело от леди Олдборо; я принял все необходимые меры и воздвиг фундамент грядущего блаженства – откуда же мне было взять великодушие, чтобы безропотно снести новые преграды? Решимость моя подпитывалась также и поведением самой Агнес, чьи врожденная холодность и апатия начали постепенно отступать; она казалась мне более расположенной к тому, чтобы впустить неприятеля в осажденную крепость, к такому поступку ее подталкивала сама природа. Агнес была прекраснее Венеры и простодушнее голубки и не особенно задумывалась даже над своей красотой, о которой твердили со всех сторон. Никто, однако, не сумел вывести ее из состояния полной безучастности, пока естественнейшее из всех чувств – ревность, в которой она сама не отдавала себе отчета, – не расположило ее в мою пользу. Я уж не говорю о присущем всем живым тварям инстинкте, наконец-то пробудившемся в этой здоровой, вошедшей в пору созревания девушке. Инстинкт этот, сколько бы мужчины ни презирали его и ни хулили, нередко играет им на руку, даже если речь идет о ходячей добродетели, которая внезапно сдается на милость любовника, выбрасывая белый флаг, и он колышется на ветру.
Не обученная искусству флирта и не особенно склонная к кокетству, которое, впрочем, заложено в каждой женщине, не изменяя им даже в минуты слабости, Агнес была тем более очаровательна, что сохранила невинное простодушие, не позволявшее ей открыто выражать свои чувства. Она оттаивала у меня на глазах, так что я вполне мог обойтись без пособничества леди Олдборо – только бы не мешала.
Но перемена в Агнес не ускользнула и от ее внимания, и она испытала ярость соперницы, а никак не облегчение от того, что счастливый случай избавляет ее от выполнения условий сатанинского договора.
Откровенно говоря, я и не заслуживал доброго отношения – если вспомнить те холодность и пренебрежение, какими я отплатил ей за любовь, не потрудившись притвориться и выказать благодарность, которую пожилые особы вправе ожидать от молодых любовников. Я был слишком вспыльчив и бесцеремонен, чтобы выносить малейшую несговорчивость, ибо считал себя хозяином положения. Добавлю, что я не настолько еще изучил феноменальные способности женщин к игре, чтобы платить им той же монетой – к своей выгоде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Несмотря на временное умопомрачение, леди Олдборо была не так слепа, чтобы ошибаться относительно моей истинной цели. Она, конечно, не могла не понимать, что мы заключили как бы негласный договор и что я в первую очередь ценил ее как средство подобраться к Агнес, тем более что сама леди Олдборо много раз намекала на возможное содействие. Наслаждение гоняется за молодыми; пожилые гоняются за наслаждением и бывают рады заполучить его любой ценой. Иначе говоря, в этом проклятом возрасте человек имеет только то, за что согласен платить. Тот же, кто не следует этому правилу, платит штраф: судьба отбирает свои дары, и мало кто остается безнаказанным.
В то же время приходится допустить, что, находясь во власти тщеславия и самонадеянности, леди Олдборо чересчур положилась на остатки былой красоты, иначе ни за что не стала бы прилагать столько усилий, чтобы вдохнуть жизнь в руины. Возможно, она рассчитывала, что при более близком знакомстве я найду в ней нечто такое, ради чего забуду о своем увлечении Агнес и всем сердцем привяжусь к ее увядшим прелестям. Мы склонны толковать в свою пользу примеры, которые льстят нашим слабостям, а мало ли случаев, когда молодые люди не могли вырваться из плена чар своих перезрелых любовниц?
Итак, все было подготовлено; плод созрел и ждал своего часа, чтобы от малейшего ветерка свалиться с ветки. Оставалось назначить место и время для великого события.
Нельзя сказать, что леди Олдборо не приняла необходимые меры предосторожности. Мимолетная связь, в какую должны были вылиться наши отношения, не смогла бы восполнить ей утраты репутации в глазах знакомых матрон и всего света, чье мнение в эту пору приобретает особое значение. Одно дело – вызывать подозрения, которые даже придают существованию пикантность, и совсем другое – их подтверждение и утрата всего, что составляет смысл вашей жизни. В самом деле – свет так охотно прощает спасительное притворство, что было бы бессовестным вызовом лишать его этого удовольствия.
Когда я предложил леди Олдборо оказать мне честь поужинать со мной в моей резиденции, она удивилась подобной дерзости, но тотчас с благодарностью приняла приглашение, так же мало полагаясь на мою добродетель, как и на свою собственную. Впрочем, она не постеснялась пролепетать несколько робких намеков на дружбу, но в то же время на ее лице отразилось желание, фигурально говоря, помочь Платону сломать шею, столкнув его с лестницы.
Я должен был заехать за ней якобы для того, чтобы сопровождать на какой-то прием; она сама бралась отвлечь внимание и убрать с дороги Агнес, которая обычно бывала ее неизменной спутницей в таких невинных поездках, когда третий – отнюдь не лишний. Как я уже сказал, леди Олдборо взялась уладить этот вопрос и, разумеется, блестяще справилась с задачей.
Что до меня, то я с весьма умеренным нетерпением ожидал условленного свидания и с удовольствием перепоручил бы сей промежуточный приз своему заместителю, но, к сожалению, не имел такой возможности. Обреченный, таким образом, следовать своему плану, я на несколько драгоценных минут затянул партию в биллиард и наконец отправился к леди Олдборо.
Судьба не сжалилась и не послала мне какого-либо несчастного случая, который помешал бы осуществлению моих намерений, и точно так же не дано было сбыться моей надежде на то, что леди Олдборо почему-либо не будет расположена принять мои извинения за то, что заставил ее ждать. Увы! – вместо того чтобы выбранить меня за недостаток пунктуальности, она предпочла свалить все на часы и похвалила меня за прибытие на полчаса раньше срока!
Я застал ее за туалетом, на который она, несомненно, потратила немало времени и усилий – с плачевным результатом. Наряд ее был смешон: что-то среднее между дезабилье и бесформенным вечерним платьем. Сей топорщившийся от золотого шитья балахон безобразно сидел на ее фигуре, которая отнюдь не являлась фигурой нимфы; грудь была высоко поднята, а возможно, и подложена ватой – и зря, потому что органы чувств не способны поддаться на такой грубый обман. Не настолько наивная, чтобы не замечать разрушительных следов времени, но прилагая бешеные усилия с целью затушевать их, леди Олдборо истощила весь запас краски, пудры, шелков и драгоценностей, дабы придать лицу и фигуре более привлекательный вид; однако природа успешно сопротивляется попыткам ее приукрасить, а мы, мужчины, поднимаем на смех женщин, хотя все их усилия направлены на то, чтобы доставить нам удовольствие. Обманываясь сами, женщины не способны обмануть противоположный пол – как он ни заслуживает быть обманутым. Кто будет настолько слеп, что не заметит разницы между мертвыми красками, положенными перед трюмо, и естественным румянцем; между свежей, гладкой, упругой кожей, какая бывает в пору цветущей юности, и поддельным глянцем, напоминающем блеск облупившейся эмали? Короче говоря, и лицо-то невозможно подделать, а полагаться на одежду ради исправления недостатков фигуры так же глупо, как если бы торговец тканями попытался всучить вам тюк грубого холста вместо тончайшего батиста, причем часть товара торчала бы из прорехи в упаковке. Умеренно наложенный грим и со вкусом подобранные украшения могут придать блеск заурядной внешности, но уж никак не скрыть почтенный возраст либо уродство.
Вот какое впечатление произвели на меня жалкие потуги леди Олдборо. Я смотрел на нее с усмешкой, которую она, в ослеплении страсти, несомненно, приняла за одобрительную улыбку. Смущение, вызванное стыдом за самого себя, едва ли не выдало мои истинные чувства, но ей было угодно истолковать его как волнение, почти экстаз, мешавший мне выразить словами переполнявшее меня счастье. Меньше всего можно было заподозрить в подобном заблуждении опытную даму, к тому же (хотя об этом прямо не говорилось), отдающуюся мне на определенных условиях. Но если страсть в любом возрасте не отличается последовательностью, чего же ждать от впавшей в детство матроны?
Наконец мне удалось, не без насилия над собой, принять подобающий случаю вид. После слабого сопротивления с ее стороны, нескольких призывов к благоразумию (звучавших в ее устах особенно нелепо) и очаровательных ужимок, изображающих застенчивость, несколько неожиданную в женщине, пережившей пятерых мужей, леди Олдборо соблаговолила опереться на мою руку, и мы двинулись к экипажу: она – сияя, я же – с холодной решимостью человека, не имеющего собственных желаний и полного сожалений о том, что приходится выполнять чужие.
В скором времени колесница, подобная той, что доставила Цезаря к месту свершения его судьбы, благополучно остановилась у парадных дверей, и я ввел свою даму в сей приют блаженства.
Природа создала женщин не для вольностей, наносящих урон их чести. Леди Олдборо была – или прикидывалась, а я был слишком равнодушен, чтобы доискиваться правды, – новичком в такого рода делах и всячески это подчеркивала. Обстановка и убранство квартиры, всевозможные удобства, благоприятствующие любовному свиданию, послужили темой разговора и скрасили неловкость первых минут. Леди Олдборо пришла в восторг от пушистых ковров и накидок, а также от мягких подушек на гигантской софе – предметов, недвусмысленно указывавших на назначение этого гнездышка.
Наконец подали ужин; здесь тоже не было упущено ничего, что могло бы удовлетворить самый придирчивый вкус и возбудить чувственность. Безукоризненно вымуштрованные слуги тотчас удалились, за исключением одного, которому я абсолютно доверял; немой, как рыба, от потчевал нас отменными винами. Сия прелюдия была совершенно необходима, потому что, несмотря на молодость и неукротимый темперамент, в эти минуты я страдал от отсутствия влечения и остро ощущал потребность взбодриться.
Ужин прошел в непринужденной, доверительной атмосфере полного согласия. Я уже начал было воодушевляться и входить в роль, в том числе и благодаря чувству юмора, которое помогло мне увидеть вещи не в столь мрачном свете, и даже нашел свою партнершу достаточно забавной, чтобы развлечься в соответствии со своим замыслом. С каждой минутой я все больше старался угодить и уже был почти готов поставить точку в этом приключении. Воображение также пришло мне на помощь, приукрашивая, насколько возможно, предмет моих домогательств и играя на любознательности. Еще немного – и во мне должна была заговорить чувственность!..
Но тут леди Олдборо весьма неосторожно погасила едва затеплившийся огонек. То ли желая поддразнить меня, то ли заранее торжествуя свою победу и слишком полагаясь на власть, которую она якобы приобрела над моим сердцем, она рискнула упомянуть Агнес – и не могла придумать ничего более несвоевременного, ибо добилась лишь того, что вновь заставила меня сравнивать – и, разумеется, не в ее пользу. Возможно ли было вспомнить цветущую юность, свежесть и изумительную красоту Агнес и не проникнуться отвращением к жалкому существу, которое я видел перед собой, испытывая шок, подобный тому, какой вызывают у своих жертв оперные злодеи? Напрасно леди Олдборо удвоила пылкость свою и нежность – они лишь удвоили мое отвращение. Рядом пылал огонь – я же превратился в ледяную статую.
Отчасти затем, чтобы выиграть время и привести в порядок чувства, отчасти для мщения, я прекратил боевые действия и начал выказывать своей даме почтение, которое в определенных ситуациях воспринимается женщинами как злейшее оскорбление, тем более невыносимое, что они не могут, не уронив достоинства, в этом признаться. Я наслаждался смятением леди Олдборо с жестокостью тирана, упивающегося муками своих вассалов. Этим я поставил ее в еще более неловкое положение, но и мое было ничуть не лучше. Наконец мне на выручку пришло спасительное самолюбие. Сознание того, что я покрыл себя позором, сослужило мне более верную службу, чем чувственное влечение; мысль о бесчестии скомпенсировала недостаток эмоций и заставила возобновить преследование, которому я и так уже отдал – преодолевая внутреннее сопротивление – слишком много времени и сил.
Благодаря невероятному усилию воли я напомнил себе о том, что считал весьма неприятной обязанностью, и дал волю – чего обычно совсем не требовалось – самому разнузданному воображению, от которого тянутся к центрам наслаждения тысячи незримых нитей. Я с новой горячностью возобновил свои атаки и положил конец опасениям дамы, как бы ей не пришлось вернуться домой с грузом все той же добродетели, которую она вручила мне в надежде на лучшее применение.
Она раскраснелась, что лишний раз подчеркнуло искусственный румянец; искры, сверкающие в глазах, не сделали их менее тусклыми в тот миг, когда она остановила на мне томный взгляд, словно умоляя о пощаде; сбившаяся косынка приоткрыла дряблую, морщинистую шею, сделав доступной глазу кожу, шелушившуюся, словно глянцевая бумага, облупившаяся на сгибах. Руки ее и особенно худые, костлявые пальцы, утратившие приятную пухлость юности, напоминали клещи, когда она сплетала их с моими либо гладила меня по лицу, от чего меня всякий раз бросало в дрожь. Словом, вся она, похожая на осенний вымерший сад, лучилась нежностью, даже не столь отвратительной, сколь нелепой, и это едва не убило во мне мужчину. Но так как я находился в расцвете сил и к тому же основательно потрудился, в жилах моих, угрожая взрывом, закипела кровь; утоление жажды сделалось такой насущной необходимостью, что уже не могло удовлетвориться игрой воображения; вековая тяга мужского и женского тел друг к другу полностью дала себя знать; я отбросил всякую щепетильность и, став властным, требовательным, как она того желала, вспыхнул и воспроизвел наконец известные действия. Итак, я торжественно вступил в свои права, но при этом не выказал леди Олдборо не только уважения, но даже простой признательности.
Жажда моя была утолена – но я не испытал наслаждения, тем более что за этим последовало такое обилие телячьих нежностей, что самолюбие мое было более чем удовлетворено доказательствами моей мужской доблести; я уже предвкушал грядущее вознаграждение.
Приближался долгожданный миг расставания, по поводу которого так сокрушаются влюбленные, тогда как на самом деле испытывают тайную радость и облегчение, подобно узнику, с помощью выкупа обретающему свободу.
Я предложил даме руку и помог ей дойти до кареты, в которой должен был доставить ее домой. По дороге она выказала столько любви и нежности, что хорошее воспитание и незлобивый характер удержали меня от упоминания о том одолжении, которого я от нее ожидал, имея в виду страсть к Агнес, после этого приключения вспыхнувшую с новой силой – что неудивительно, если принять во внимание разительный контраст между стоящим перед моим мысленным взором чудом красоты и моей теперешней спутницей.
Тем не менее, преисполнившись решимости как можно скорее достичь цели, я имел неосторожность свести на нет все свои преимущества, дав леди Олдборо почувствовать мое истинное отношение, причем в весьма бестактной форме. Я вел себя небрежнее, чем подобало любовнику или даже мужу, усвоив по отношению к ней повелительный тон, так что к тому времени, как карета подъехала к ее парадному, ей уже стало ясно, что я вовсе не считаю ее поступок наивысшей милостью, а желал бы получить кое-что еще.
По прошествии нескольких дней нетерпение мое достигло критической точки, и я позволил себе объясниться с леди Олдборо относительно Агнес, дав ей понять, хотя и не прямо, что не намерен шутить. Не смея открыто выразить свое возмущение – из страха меня прогневать, – она лишь ласково попеняла мне за жестокость, с какой я требовал – тем более от нее! – столь бесчестной, столь немыслимой услуги, и за чудовищный заговор против невинной девушки, находившейся под ее покровительством. Доводы ее были неопровержимы, но она поздно вспомнила о них. Возможно, исходи они от кого-либо другого, я бы с уважением прислушался, но в устах леди Олдборо они звучали как грубейшая ложь. К несчастью, в ту пору я был склонен зарываться, давая слишком много воли низким страстям, чтобы находить вкус в самоограничении. Мне нелегко было расстаться с надеждой на обладание тем, чему я уже посвятил много времени и сил, и отказаться от заслуженной, как мне казалось, награды. Исполнение моих желаний целиком зависело от леди Олдборо; я принял все необходимые меры и воздвиг фундамент грядущего блаженства – откуда же мне было взять великодушие, чтобы безропотно снести новые преграды? Решимость моя подпитывалась также и поведением самой Агнес, чьи врожденная холодность и апатия начали постепенно отступать; она казалась мне более расположенной к тому, чтобы впустить неприятеля в осажденную крепость, к такому поступку ее подталкивала сама природа. Агнес была прекраснее Венеры и простодушнее голубки и не особенно задумывалась даже над своей красотой, о которой твердили со всех сторон. Никто, однако, не сумел вывести ее из состояния полной безучастности, пока естественнейшее из всех чувств – ревность, в которой она сама не отдавала себе отчета, – не расположило ее в мою пользу. Я уж не говорю о присущем всем живым тварям инстинкте, наконец-то пробудившемся в этой здоровой, вошедшей в пору созревания девушке. Инстинкт этот, сколько бы мужчины ни презирали его и ни хулили, нередко играет им на руку, даже если речь идет о ходячей добродетели, которая внезапно сдается на милость любовника, выбрасывая белый флаг, и он колышется на ветру.
Не обученная искусству флирта и не особенно склонная к кокетству, которое, впрочем, заложено в каждой женщине, не изменяя им даже в минуты слабости, Агнес была тем более очаровательна, что сохранила невинное простодушие, не позволявшее ей открыто выражать свои чувства. Она оттаивала у меня на глазах, так что я вполне мог обойтись без пособничества леди Олдборо – только бы не мешала.
Но перемена в Агнес не ускользнула и от ее внимания, и она испытала ярость соперницы, а никак не облегчение от того, что счастливый случай избавляет ее от выполнения условий сатанинского договора.
Откровенно говоря, я и не заслуживал доброго отношения – если вспомнить те холодность и пренебрежение, какими я отплатил ей за любовь, не потрудившись притвориться и выказать благодарность, которую пожилые особы вправе ожидать от молодых любовников. Я был слишком вспыльчив и бесцеремонен, чтобы выносить малейшую несговорчивость, ибо считал себя хозяином положения. Добавлю, что я не настолько еще изучил феноменальные способности женщин к игре, чтобы платить им той же монетой – к своей выгоде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21