Диего с криком «браво» вложил в неокрепшие руки девочки колбу с флорентийским ирисом и, в восторге от произошедшего чуда, стал обсуждать с женой светлое будущее их дочери.
Его восторженная речь была прервана, когда Хосефа, как всякая женщина, обладающая даром рассеянного внимания, обнаружила, что Эмилия вся лиловая – от челки до мысков белых ботиночек, которые сапожник принес только этим утром.
Вечер застал их в ванной комнате, когда они отмывали Эмилию и переживали первую в их долгой совместной жизни ссору. Наливая воду в двенадцатый по счету таз и вдыхая одуряющий запах душистого мыла, которое поставляли в аптеку Саури из Англии, Хосефа назвала Диего безответственным, а он ее в ответ – чистоплюйкой. Когда к девяти вечера Эмилия заснула, все еще в лиловых пятнах, Хосефа села на пол ванной, куда зашла за ботиночками, и расплакалась. Ванная комната в доме Саури была не совсем обычной. Кроме ванны на львиных лапах и трех фарфоровых кувшинов и такого же рукомойника, Диего установил там резервуар для душа, и они могли мыться в свое удовольствие: чистая вода лилась им прямо на голову, и руки не были заняты.
– Почему цветам должно быть лучше, чем людям, – сказал он Хосефе как-то раз, глядя, как она поливает свой сад-коридор.
Через три дня он сумел уговорить кузнеца, чтобы тот увеличил лейку для цветов в несколько раз. Добрый человек согласился, потому что Саури убедил его, что в случае успеха продаст в своей аптеке десятки этих полезных изделий и будет рекламировать их как последнее слово в профилактике здоровья.
Клиентов у них было меньше, чем ожидалось, но Диего это не очень беспокоило. Он был счастлив, что у него в ванной комнате был душ, синий, как цвет его детства. Хосефа тоже чувствовала себя счастливой, стоя утром под струей воды, напевая вальс и любуясь своим в капельках воды телом, которое так кружило Диего голову.
Когда он вошел, чтобы попросить прощения за то, что дал дочери колбу, Хосефа сидела на полу, все еще в лужах после купания Эмилии.
– Мне не за что тебя прощать, – сказала она с улыбкой, в которую он ее тут же поцеловал, присев на корточки. Потом они пошли спать.
Хосефа прижалась к мужу, обретая душевный покой рядом с таким редким чудом – мужчиной, умеющим просить прощения.
По счастливому стечению обстоятельств они больше не ссорились до того вечера, когда Эмилия вбежала в их спальню, рыдая, как будто ей снова было два года и ей приснился кошмар.
Незадолго до этого они одновременно проснулись, охваченные одним и тем же желанием, и нашли друг друга в темноте, чтобы слиянием горячих тел изгнать дьявола, толкающего их к краю бездны.
Хосефа поцеловала мужа в плечо, словно в благодарность за то, что в спешке не сняла ночную рубашку. Она проворно ее оправила, спросила у дочери, что ей приснилось, и разрешила ей залезть к ним на постель, чтобы обнять ее и успокоить. Эмилия сказала, что не помнит.
– Попытайся вспомнить! – приказал ей Диего резко и враждебно.
В ответ Эмилия снова расплакалась, и Хосефа попыталась погасить раздражение мужа, объяснив, что девочка боится петь и танцевать в доме Куэнки в следующее воскресенье. В ярости от того, что его так резко вернули к реальности, Диего попросил жену не заниматься толкованием эмоций их дочери и потребовал, чтобы девочка рассказала свой сон и как можно быстрее вернулась в свою постель. Тогда Эмилия отважилась сказать, что ей приснился дьявол – хотя Диего тысячу раз объяснял ей, что дьявола не существует, – и в ее сне у него было лицо Даниэля Куэнки, который с издевкой говорил ей: «Нет, я существую». Выслушав ее, Диего упрекнул Хосефу, что девочка общается с людьми, которые говорят с ней о дьяволе, а Хосефа возразила, что дочь напугало лицо Даниэля Куэнки, а вовсе не дьявола. Диего обозвал ее ослицей, на что она заметила, что из них двоих только он ревет как осел.
Утро следующего дня они встретили в разных постелях: впервые за семнадцать лет Хосефа, неожиданно для себя самой, заснула около Эмилии. Последнее, что она запомнила, – это как она чесала ей спинку и смеялась над чертом и Даниэлем Куэнкой. Неизвестно, что ей снилось, но проснулась она от тяжести на сердце. Хосефа встала, стараясь не шуметь, и пошла в свою рабочую комнату на другом конце дома. Там стояло кресло с высокой спинкой, где она шила или вышивала, круглый стол из светлого дуба с кучей бумаг, за которым она учила Эмилию читать, небольшой книжный шкаф и секретер с множеством ящичков, где она хранила все бумаги, начиная с дарственной на дом и кончая счетами из галантерейной лавки и продуктового магазина. Она порылась в одном из ящиков, обитом изнутри тканью, достала чистый листок бумаги и написала: Дорогой, ты прав, черта нет, девочка – не трусиха. Мир! Хосефа.
Когда она вернулась с рынка, на обеденном столе лежал букет свежих цветов и записка на бланке для рецептов: Девочка – трусиха. Ее отец готов сложить к твоим ногам оружие в любой момент. Диего.
Еще до обеда этот договор был заключен на том же месте, где был расторгнут прошлой ночью. Диего вернулся из аптеки, насвистывая, и прямо прошел в спальню. Хосефа, которая узнавала его настроение по походке, пошла за ним, чтобы посмотреть, снял ли он ботинки. Если Диего снимал ботинки днем, это был знак священной войны, если нет, это означало, что он собирается вздремнуть немного, лежа в ботинках прямо на покрывале, по обычаю жителей штата Юкатан. По крайней мере, так думала Хосефа, судившая об обычаях только по своему мужу. Поэтому все, что он делал не так, как в Пуэбле, относилось к его прошлому. И то, что он звал ее «мой салатик» в самые сладкие моменты, служило для нее несомненным признаком его происхождения. Именно так он назвал ее в тот день, когда собирался сложить перед ней свое оружие. На следующий день Эмилия пошла на свою первую репетицию в дом Куэнки.
V
Это было памятное воскресенье.
Хосефа Вейтиа с детства знала, что воскресная одежда должна быть элегантной и что все от мала до велика должны в этот день ходить в своих лучших нарядах. И только среди страхолюдных друзей ее мужа и доктора Куэнки было принято одеваться хуже, чем на неделе.
– В будущем именно так и будет, – сказал ей Диего, доставая из шкафа свой самый старый пиджак. – И именно мы откроем всем дорогу к этой свободе.
– И тут без тебя не обойдутся? – спросила Хосефа. – Диего, пожалуйста, не бери на себя столько. Тридцать сумасшедших не смогут изменить мир.
– Весь мир – нет. Например, не стоит стремиться разгладить складки между бровей некоторых женщин, которые сильно хмурятся в пылу спора, – ответил Диего, надевая пиджак с заштопанным локтем и дыркой на подкладке.
– Я думаю, что через сто лет никто не выйдет на улицу в таком виде, – заметила Хосефа, оставляя без внимания его слова.
– Жаль, что я не доживу, чтобы доказать тебе обратное.
– В этом мы сходимся. Такие люди, как ты, не должны умирать. Но пусть девочка оденется сегодня как надо, – попросила Хосефа.
– Почему ты плачешь? Ведь тебя разодели как куклу, – спросил Диего у дочери, когда увидел ее в платье с оборками и розовой лентой на поясе.
– Именно поэтому, – ответила Эмилия и уткнулась лицом в шторы гостиной, чтобы никто не видел ее слез.
Когда пришло время выходить из дома, она успокоилась и с улыбкой подошла к Диего. Мать оглядела ее с ног до головы, как свой шедевр, и все трое отправились в дом Куэнки.
Милагрос Вейтиа ждала в дверях, когда увидела семейство Саури, не спеша приближавшееся к дому. Рядом с ней стоял десятилетний Даниэль Куэнка, одетый в первые в его жизни длинные брюки и синюю льняную рубашку, доставшуюся ему от брата.
– Они опоздали потому, что наряжали девочку как куклу, – сказал Даниэль.
– Оставь ее в покое, – приказала ему Милагрос, когда Саури были в двадцати шагах от двери. Потом она замолчала, гладя, как трудно идти Эмилии из-за обилия воланов. Почему Хосефа упорно одевает ее именно так? – задавала она себе вопрос, испытывая что-то вроде сочувствия к своей крестнице. Но когда та подошла поближе, Милагрос в который раз смешалась под взглядом ее глаз, двух черных миндалин. Как она была права в то утро, когда родилась эта девочка! Ее глаза говорили о том, что ей никогда не будет дано насладиться собственной наивностью.
– Не торопитесь! – сказала она язвительно, когда Саури уже могли ее слышать. – В конце концов, никто не ждет вас уже два часа.
Диего подошел, чтобы поцеловать ее, она поздоровалась с ним и попросила повесить занавес в гостиной, чтобы придать ей вид театрального зала. Потом она спросила Хосефу, помнит ли она мелодию, чтобы подыграть, когда дети будут петь свою песню, а Эмилию – выучила ли она слова.
Эмилия, почувствовав на себе насмешливый взгляд Даниэля, сказала, что уже забыла слова, но Милагрос, как будто не слышала ничего, велела, чтобы она научила Даниэля, который не знал ни слова из песни. Потом взяла под руку Хосефу и увела с собой.
– Даже дон Порфирио наверняка не такой властный, как ты в роли театрального импресарио.
– Не зови его «дон Порфирио». Это дряхлый, иссохший, злобный старик, творящий произвол.
– Ты не преувеличиваешь?
– Спроси у своего мужа.
– Мне незачем у него спрашивать. Он и так целыми днями говорит то же самое.
– А ты прикидываешься глухой?
– Разумеется. Я не хочу, чтобы его убили за то, что он говорит.
– В этой стране, Хосефа, скоро станут убивать даже немых. Не стоит молчать.
– Не говори так! – попросила Хосефа.
– Как будто я говорю что-то новое, – сказана в ответ Милагрос.
Дети остались около фонтана. У Даниэля была в руке ветка, и он водил ею по земле, не спуская с Эмилии критического взгляда.
– Не смотри на меня так! – сказала она.
– Я и не смотрю, – ответил ей Даниэль, и его глаза были совсем не похожи на те, в ночном кошмаре.
– Я знаю, что выгляжу ужасно.
– Ну, не так уж ужасно, просто ты не можешь бегать.
– Да я тебя обгоню, – пообещала Эмилия.
– Обгони! – крикнул Даниэль и пустился бежать.
Эмилия погналась за ним, не обращая внимания на бесчисленные воланы, в глубь сада и увидела, как он полез по приставной лестнице на огромный ясень. Понимая, что в платье ей не подняться выше первой ступеньки, она сняла его. Под ним осталась крахмальная нижняя юбка, от которой она тоже отделалась. Сбросив на землю ненужные тряпки, девочка влезла по лестнице.
Даниэль смотрел на нее не отрываясь, пока она, тяжело дыша, прислонившись спиной к стволу, устраивалась на ветке. Смотрел на ее красное блестящее лицо, на то, как она болтала ногами в белых чулках до колен, в нарядных ботинках, раскачивающихся туда-сюда, как язык колокола.
– И какие там слова в песне? – спросил он.
Чтобы скрыть синяк под глазом,
Должен быть лимон зеленым.
Чтобы счастье было полным,
Тайна пусть сопутствует влюбленным.
Эмилия спела, и ее ноги двигались в такт, будто в танце.
Даниэль следил за их движениями зачарованно, как наблюдал за полетом своего воздушного змея. Он отпускал его в высоту, и, когда тот был далеко, но все же повиновался веревке и признавал в нем хозяина, мальчик начинал кричать от восторга, как будто сам летел в небесах.
Эмилия заметила в нем это ощущение полета и перестала петь, чтобы улыбнуться одной из самых своих довольных улыбок. Тогда Даниэль перепрыгнул с ветки на лестницу и слетел по ней на землю в мгновение ока.
– А ты там и оставайся, – крикнул он, посмотрев вверх, и подобрал с земли платье, на которое приземлились его ботинки.
На самой границе сада доктор Куэнка перед смертью жены сделал пруд, а она запустила туда форель. Туда и побежал Даниэль с платьем Эмилии. Там стоял его старший брат Сальвадор с товарищем, он курил сигару, которую они стащили у одного из гостей, и смотрел на него как на неизбежную помеху.
Но Даниэль их даже не заметил. Он на минуту остановился у края пруда, а потом бросил в воду все эти оборки. Это был не лучший способ избежать отправки в интернат, но он не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать, как платье плывет по пруду, словно парусный корабль. Поэтому подбросил его в воздух и посмотрел, как оно летит, пока все его воланы, с такой любовью пришитые Хосефой, не опустились на воду. Оно не утонуло, как будто действительно было сделано для того, чтобы плыть по волнам, как корабль, гонимый ветром.
– Вот это да, парень, чье это? – спросил Сальвадор весело.
– Мое, – закричала Эмилия, толкнув в спину Даниэля, и тот отправился вслед за платьем.
Ни Сальвадор, ни его друг не заметили, как она подошла. Но ничто не могло рассмешить их больше, чем эта кричащая девочка, которая вдруг появилась в одном нижнем белье, как полуощипанный кролик, чтобы поквитаться. И хотя Даниэль, вынырнув, сообщил, что обожает купаться, Сальвадор умел различать, когда страдало самолюбие его брата.
Они с другом так хохотали, продолжая дымить сигарой, что Эмилия забыла о своем торжестве и вспомнила, что была без платья. Она почувствовала жгучий стыд перед старшими ребятами и не нашла лучшего выхода, как только прыгнуть в пруд, чтобы спрятать свое замешательство в воду.
Так закончилась в тот день репетиция.
Через некоторое время доктор Куэнка решил, что Даниэлю нужно оторваться от юбок Милагрос Вейтиа, чтобы раз и навсегда подчиниться нормам жизни, которым следовал его отец.
Но Милагрос уговорила доктора подождать, в разговоре с ним напомнив о своих законных правах опекуна, которые передала ей перед смертью Мария Эспарса. Она убедила его не отсылать мальчика никуда, по крайней мере до конца века, и кто знает, какие струны затронула в его сердце эта мольба, но Даниэль прожил в городе еще год, около приемной тетушки, чье горячее заступничество спасало его от последствий его безрассудных поступков.
Только в начале 1901 года встрепанная голова и загадочная улыбка Даниэля Куэнки отправились в колледж для мальчиков под руководством Камило Аберамена, сурового итальянца, эксперта по вопросам воспитания несносных детей.
К тому времени Эмилия и Даниэль из вечных противников превратились в сообщников. По воскресеньям они лазали по деревьям, обменивались камешками, собранными за неделю, плескались ногами в пруду и по очереди чесали друг другу спину. Это придумала Эмилия, чтобы избежать разногласий с другом.
Однажды, когда они мочили ноги в пруду, чтобы уже никогда не вылечить их общий кашель, Даниэль попросил почесать ему затылок.
– Долго?
– Пока я не скажу.
– Нет, – сказала Эмилия. – Я тебе чешу всю спину, но считаю до шестидесяти, а потом мы меняемся.
Даниэлю это показалось справедливым, и они заключили договор.
В последнее воскресенье февраля каждая их игра была сродни какому-то обряду. Обмен камешками прошел быстрее, чем раньше, потому что Эмилии не пришлось показывать одно за другим новые приобретения своей коллекции, чтобы убедить Даниэля отдать ей взамен черный, блестящий, гладкий, как шелк, камешек, который он называл своим амулетом и носил повсюду. Он клал его под подушку перед сном, и это было первое, до чего он дотрагивался, просыпаясь. Они нашли его вместе зимним утром, когда пошли с Милагрос гулять к реке Атойак. Эмилия увидела, как он блеснул среди камней, но потеряла время, показывая пальцем, где он лежит, а Даниэль, проследив за ее пальцем, нагнулся и схватил его.
– Это мой! – закричали они одновременно, но камень был у Даниэля в руках и остался у него на несколько месяцев. Во время обменов Эмилия пустила в ход все – от уговоров до шантажа, но ничего не добилась.
– Подставь руку, – сказал Даниэль, когда они начали обмен в то воскресенье.
Эмилия протянула руку и почувствовала, как камень упал ей в ладонь. Амулет Даниэля блеснул в бледных лучах солнца.
– Ты окончательно это решил? – спросила Эмилия, сжимая камень, будто самую большую драгоценность.
– Пойдем на пруд, – ответил Даниэль, которому с детства было трудно проявлять великодушие.
Они опустили ноги в ледяную воду и стали болтать ими, распугивая рыбок.
– Почесать тебе спину? – спросила Эмилия.
– До шестидесяти, – ответил Даниэль.
Тоненькие пальцы Эмилии побежали по его спине, но считала она медленно, как никогда. Когда она дошла до двадцати, рука Даниэля поднялась к ее спине. Он молчал, Эмилия после двадцати трех тоже перестала считать. Так они и сидели, пока рука Эмилии не упала на землю и она сказала несмело:
– Не хочу, чтобы ты уезжал.
– Почему?
– Обещаю заботиться о твоем камне.
– Он твой, – ответил ей Даниэль.
– Ты там найдешь себе другой?
– Нет, там нет камней, – сказал Даниэль, вытаскивая ноги из воды.
– А девочки там есть?
– Тоже нет.
Они пошли к дому с ботинками в руках и зимним кашлем в горле. Милагрос Вейтиа вышла им навстречу и сделала вид, что она очень недовольна.
– Ну что, два сумасшедших бродячих пса, зачем вы барахтались в воде? – спросила она.
– Мы прощались, – ответила Эмилия, которая у своей матери научилась откровенно рассказывать обо всех печалях своего сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34