А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Его правая нога вступила на неосвещенную часть тропинки, за ней последовала левая, затем снова правая и затем его окутала темнота. Когда он приблизился к скамейкам с их молчаливым грузом, к нему снова совершенно внезапно вернулся страх.
Ребята сидели тихо. Когда он проходил между скамейками, не глядя по сторонам и ничем не проявляя своего отношения к их присутствию, они не разговаривали и, как ему показалось, почти не дышали.
Нападение произошло быстро и в неожиданной форме, так как, если он и ожидал его, то что-нибудь вроде удара кулаком, а вместо этого что-то твердое, извивающееся, что-то живое с неистовством хлестнуло его по груди. Он сжал кулаки и повернулся к первому нападающему, но такой же живой ужас обрушился из темноты на его спину, и он услышал лязг металла, звук металлических цепей. Цепей?
Неужели они пользовались цепями? Но тут же почувствовал резкий удар по лицу чем-то металлическим, и у него уже не оставалось сомнения, что оружием в руках этих восьмерых ребят были цепи для автомобильных шин, снабженных шипами.
Он нанес удар по темной фигуре, и кто-то застонал от боли, а в это время другая цепь с размаху ударила его по ногам. Он ощутил страшную боль. Она пронзила весь позвоночник и взорвалась где-то внутри головы.
Следующий удар пришелся по груди, но он успел ухватиться за цепь и с силой дернул ее на себя, чувствуя, как распарывались его ладони о металлические шипы.
Вся эта сцена сопровождалась удивительным молчанием. Никто из ребят не вымолвил ни слова. Изредка раздавался стон, когда кому-нибудь из них он наносил удар, но ни один из них не произнес ничего членораздельного. Раздавался только звук тяжелой работы да лязг металлических цепей, молотящих в тесноте по его телу до тех пор, пока он не стал ощущать боль повсюду, но методическое избиение все еще не прекращалось. Одна из цепей полоснула его по икре левой ноги, и он почувствовал, что теряет равновесие. В его голове пронеслась мысль: «Я не должен падать, они затопчут меня, они будут бить меня армейскими ботинками», и тут же упал, стукнувшись плечом о бетонированную тропинку. В тот же самый момент кто-то ударил его ботинком по ребрам, несколько цепей опустились на лицо с дикой силой средневековой булавы. А затем удары цепей и ботинок смешались, вызывая одну общую боль. По-прежнему не было произнесено ни слова, слышался только лязг цепей, тяжелое дыхание ребят да приглушенный шум автомашины, доносившийся откуда-то с улицы.
Его охватила ярость, бессильная слепая ярость. Притупляя боль, она угрожала поглотить его. Это было несправедливое избиение, но в руках своих противников он был беспомощен и ничего не мог поделать. Он не мог остановить шипы, раздирающие его одежду, его тело, не мог удержать опускавшиеся на него тяжелые ботинки. «Прекратите, вы, проклятые дураки! – мысленно кричал он. – Вы хотите убить меня? Какого черта вы этим добьетесь?»
Хэнк почувствовал, как от удара ботинком по лицу лопнула кожа и потекла теплая кровь. «Я должен уберечь зубы», – мелькнуло у него в голове. В следующий момент ему показалось, что на него обрушивается весь город и что все звуки его устремляются на темный участок на тропинке парка размером в пятьдесят футов, в этот круговорот, где хлещут цепи и раздаются удары ботинками, ботинками. А внутри его росло страшное возмущение по поводу такой несправедливости к нему, и он задыхался от бессильной злости, пока, наконец, безумная, наподобие взрыва, боль в затылке, от которой из глаз у него посыпались искры, не унесла его, как вихрь, в небытие.
И в самый последний момент, когда он еще не полностью потерял сознание, он подумал, что даже не понял – кто это: «Орлы-громовержцы» или «Всадники»?
Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.
ГЛАВА X
Она стояла у кровати.
На ней была белая юбка и черный свитер, светлые волосы подняты вверх и завязаны на макушке маленькой ленточкой.
– Привет, пап, – сказала она.
– Привет, Дженни.
– Как ты себя чувствуешь?
– Немного лучше.
Он находился в госпитале уже три дня, но это был ее первый визит. Сидя на кровати с забинтованным лицом и телом, он смотрел на солнечные лучи, игравшие в волосах дочери, и благодарил бога, что прошла боль. Единственная боль, которая осталась, – это боль в его памяти о том, что с ним произошло. Полиция нашла его в парке после полуночи. Он лежал на тропинке, а вокруг были пятна крови. Позднее в госпитале доктор сказал ему, что он находился в тяжелом состоянии. Они обработали его раны и дали успокаивающее, и сейчас, спустя три дня, боль в теле прошла. Но другая боль все еще оставалась, боль недоумения, боль оттого, что он не мог понять этого нападения, которое само по себе было бессмысленным и жестоким.
– Почему они избили тебя, пап? – спросила Дженни.
– Я сам толком не знаю, – ответил он.
– Это имело какое-нибудь отношение к делу Морреза?
– Да. В искаженном смысле, я полагаю, имело.
– Ты делаешь что-нибудь неправильно?
– Неправильно? Почему? Нет. Что дает тебе основание так думать?
Дженни пожала плечами.
– Что, Дженни?
– Ничего. Просто… я подумала, может быть, ты делаешь что-нибудь неправильно. – Не думаю, Дженни.
– Хорошо, – сказала она и помолчала. – Мамуля пошла навестить парня, который написал тебе угрожающее письмо. Относительно тех «Орлов-громовержцев». Ты помнишь это письмо?
– И что?
– Полиция схватила его, папа. Он калека.
– Калека?
– Жертва полиомиелита. Он хромает. Его портрет был помещен в газете. Пап, он выглядит очень печальным. Когда я увидела его портрет, мне захотелось узнать, что значит быть калекой и… и вырасти в Гарлеме. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Да. Думаю, что да.
– Мамуля сегодня утром ходила навестить его. Полиция ей разрешила. Она спросила его, действительно ли он имел намерение убить тебя.
– И что он ответил?
– Он сказал: «Да, черт возьми! Иначе зачем бы я стал посылать эту записку». – Она помолчала. – Но он не участвовал в избиении. Он даже не член клуба «Орлы-громовержцы», и на тот вечер, когда тебя избили, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я говорила с мамулей по телефону. Она сказала, что его отпустят под залог.
– Сколько?
– Две тысячи долларов. Пап, не правда ли, это покажется странным?
– Что, Дженни?
– Если бы у меня были две тысячи долларов, я бы внесла этот залог. Потому что, пап, он выглядел таким печальным. Он выглядел таким чертовски печальным. – Она помолчала. – Это о чем-нибудь говорит тебе?
– Немного, – ответил он.
Дженни кивнула.
– Они скоро отпустят тебя отсюда?
– Через неделю. Может быть, немного позже.
– Пап, каким бы ни был исход этого дела, есть… есть такая вероятность, что тебя снова будут бить?
– Полагаю, что такая вероятность существует.
– Ты боишься?
Они посмотрели друг другу в глаза, и он понял, что она ждала от него честного ответа, и все же он солгал.
– Нет, – ответил он. – Я не боюсь. – И моментально понял, что сделал ошибку.
Дженни отвернулась.
– Ну, – сказала она, – я думаю, мне пора идти. Мамуля просила передать тебе, что она будет сегодня вечером.
– Ты придешь еще, Дженни?
– Ты хочешь, чтобы я пришла? – спросила она и снова посмотрела прямо ему в глаза.
– Да, мне хотелось бы, чтобы ты пришла.
– Я постараюсь, – ответила она. – Но не раньше, чем через неделю. Мамуля посылает меня в Рокавэй пожить у Андерсонов.
– Вот как? Когда это было решено?
– Вчера вечером. – Дженни поколебалась. – Я думаю, мамуля боится, что со мной может что-нибудь случиться, если я останусь в городе.
– Понимаю, – сказал Хэнк.
– Ты тоже думаешь, что со мной может что-нибудь случиться?
– Не знаю.
– Ну, – Дженни пожала плечами, – я пойду, пап. – Она склонилась над кроватью и быстро поцеловала его. – Поправляйся.
Он наблюдал, как она вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.
Хотя Кэрин ежедневно навещала его, следующая неделя тянулась очень медленно. В течение этой длинной одинокой недели он часто думал о нападении и удивлялся, будет ли он когда-нибудь в состоянии забыть этот вечер в среду, эту безмолвную жестокость напавших на него ребят. Он много вынес из этого избиения. Он понял, что избиение превращает человека – ни больше, ни меньше – в открытую рану, вопиющую в ночи о своей боли. Хэнк знал, что человек, однажды подвергшийся избиению, никогда не забудет боли, унижения и слепого ужаса своей беспомощности.
И все же, несмотря на это, банды в Гарлеме вели регулярные войны между собой. Разве, следуя простой логике, каждое сражение между бандами не имеет побеждающую сторону и сторону, потерпевшую поражение? И разве каждый из членов банды, в то или иное время, не испытал боль поражения? И тем не менее, как у них хватало мужества противостоять пистолетам, ножам, разбитым бутылкам и цепям от автомобильных шин? Как они могли так приспособить свое сознание, чтобы не бояться, зная наперед, что, если упадут, их наверняка втопчут в мостовую? Или они были бесстрашными героями, решительными людьми без нервов?
Нет.
Они боялись. Он знал, что они боялись. И все же дрались.
За что? За что?
Он не знал ответа. Этот вопрос мучил его всю неделю. Он был благодарен за передышку от своих мыслей и своего одиночества, когда в два часа дня в палату вошла медицинская сестра, женщина около пятидесяти лет.
– Вы чувствуете себя в состоянии с кем-либо говорить, мистер Белл? – спросила она.
– В любое время, – ответил он. – Чем могу служить?
– О, это не со мной, – сказала она. – За дверью ждет посетитель.
– Кто?
– Джон Ди Пэйс.
– Пусть войдет.
Поправив позади себя подушки, он стал ждать Ди Пэйса, чувствуя себя довольно странно. Он собирался встретиться с человеком, который много лет назад отнял у него Мэри. Однако сейчас он испытывал только любопытство, его интересовала встреча не с мужем Мэри, а с отцом Дэнни Ди Пэйса.
Дверь широко распахнулась, и в палату вошел высокий человек, который, казалось, смущался своего роста. Он неуверенно подошел к кровати. У него были темные волосы и карие глаза. На первый взгляд, Джон Ди Пэйс производил впечатление человека с мягким характером. Не зная его, никогда не говорив с ним, Хэнк моментально понял, что это был добрый человек и неожиданно обрадовался тому, что он здесь.
– Присаживайтесь, мистер Ди Пэйс, – пригласил он, протягивая руку. Ди Пэйс пожал ее и неловко сел.
– Я не знал, следовало ли мне приходить, – сказал Ди Пэйс. Говорил он тихо, почти шепотом, и снова инстинктивно Хэнк понял, что этот человек и во время гнева редко повышал голос. – Но я читал о том, что случилось, и… я подумал, что мне лучше прийти. Я надеюсь, вы ничего не имеете против.
– Я рад вас видеть, – ответил Хэнк.
– Как вы себя чувствуете?
– Сейчас хорошо. Завтра я выхожу отсюда.
– О, значит я застал вас вовремя.
Ди Пэйс колебался.
– В самом деле было так плохо, как писали в газетах?
– Думаю, что так.
– Восемь человек. – Ди Пэйс покачал головой. – Я не могу этого понять. – Он помолчал. – А вы?
– Нет. Не совсем.
– Это были… пуэрториканцы? Или друзья Дэнни?
– Я не знаю. Было темно…
– Впрочем, это не имеет значения, – сказал Ди Пэйс и нервно засмеялся, но тут же остановился, и в его глазах была такая глубокая печаль, какую Хэнк никогда не видел на лице у мужчины.
– Я этого просто не понимаю, – продолжал он. – Может быть, люди ведут себя подобным образом во время войны? Вы были в армии?
– Да, – ответил Хэнк.
– Да, конечно. Глупо спрашивать об этом. Были… – голос его замер. – А я не был в армии. – Он замолчал. – Мой друг обычно посылал мне фронтовой журнал «Янки».
– Это был хороший журнал, – заметил Хэнк.
– Да. В то время я и встретил Мэри… А сейчас мой сын – убийца. – Он потряс головой. – Мистер Белл, объясните мне, пожалуйста, я не понимаю, у меня голова раскалывается, но я не понимаю. Я ничего не могу понять!
Хэнк почувствовал, что в любую минуту Джон может разрыдаться.
– Мистер Ди Пэйс, – сказал Хэнк, – есть много вещей, о которых мы…
– Знаете, что я делал с тех пор, как все это случилось? – продолжал Ди Пэйс– Я детально перебирал в памяти все, что мы когда-либо делали, каждое слово, которое я когда-либо говорил сыну, каждый шлепок, который я когда-либо ему дал, каждый подарок, который я ему сделал, каждое место, куда я его водил. Я проследил все это шаг за шагом, дюйм за дюймом, пытаясь понять, почему он это сделал. Весь вопрос в том, что, если он это сделал, винить надо не его. «Где я ошибся? – спрашивал я себя. – Где? Где? Когда я проглядел своего сына?»
– Вы не можете винить себя за обстановку трущоб, в которой рос Дэнни. С ним было бы, возможно, все в порядке, если бы…
– В таком случае, кого мне винить? Кого мне винить за то, что меня уволили с завода на Лонг Айленде? Кого мне винить за решение вернуться в Гарлем? Мистер Белл, кого мне винить за то, что я неудачник, а мой сын – убийца?
– У вас есть…
– У меня есть жизнь, и она сложилась неудачно, мистер Белл. Джон Ди Пэйс – неудачник. Даже Дэнни знал об этом. Мэри? Мэри меня любит. Что бы я ни делал, для нее все хорошо. Но нельзя ожидать такой же любви от ребенка. Ребенку надо доказать, что ты настоящий мужчина. А что я доказал Дэнни? Я помню, как он впервые узнал, что я не был в армии. Однажды он спросил: отец моего друга был моряком, а кем был ты? Я ответил: меня не призвали в армию из-за перфорированной барабанной перепонки. Он спросил, что это значит? Я объяснил: в барабанной перепонке отверстие, и через него мог бы проникнуть отравляющий газ. «Ты не был нигде? – спросил он. – Ты никем не был?…» Вы летали на бомбардировщиках над Германией, мистер Белл, а я был никем.
– Не говорите глупостей. Кто хотел идти на войну?…
– Я хотел! Но как объяснить восьмилетнему ребенку, когда он хочет знать только одно: его отец был героем? После этого разговора я случайно услышал, как он разговаривал на улице с одним мальчиком. Тот рассказывал ему, что его отец служил на эсминце, потопленном камикадзе. Когда он кончил, Дэнни сказал: «Ты бы видел коллекцию марок моего отца. Держу пари, это самая большая коллекция в мире». Коллекционер почтовых марок против моряка на затонувшем эсминце!
– Не думаю, чтобы это имело какое-либо отношение…
– У вас есть дети, мистер Белл?
– Да. Дочка. Ей тринадцать лет.
– С девочками легче. Я считаю, что вам повезло.
– С ними тоже не так уж легко.
– У вас когда-нибудь было такое чувство, что вы не знаете собственного ребенка?
– Иногда.
– Я нередко испытывал это чувство даже до того, как это случилось, до… убийства. Я часто смотрел на Дэнни и видел, как он растет у меня на глазах, и понимал, что очень скоро он станет мужчиной, а я даже не знаю его. Я недоумевал, когда он стал личностью по имени Дэнни Ди Пэйс, самостоятельной личностью, отличавшейся от людей, которые произвели его на свет. Я удивлялся, откуда он вдруг явился, этот незнакомец, сидевший с нами за обеденным столом и рассказывающий о друзьях, которых я даже не знал. Откуда он пришел? Кто он? Мой сын? Не может быть. Мой сын был совсем малютка, которого я держал на руках, а он сосал из своей бутылочки. Кто этот человек, почти мужчина, которого я почти не знаю? Вам приходили когда-нибудь в голову такие мысли, мистер Белл? В отношении вашей дочери?
– Да, – ответил Хэнк, чувствуя себя неловко. – Иногда.
– Но девочки совсем другое дело. Вы можете о них не беспокоиться. Я где-то читал, что ежегодно арестовывают мальчиков в пять раз больше, чем девочек.
– Вы правы, – согласился Хэнк.
В комнате наступила тишина. Затем Ди Пэйс сказал:
– Знаете, вчера вечером я кое-что вспомнил. Это случилось сразу после того, как я потерял работу. Я помню, что я был во дворе, укрывал на зиму кусты. Мы уже окончательно решили продать дом и переехать обратно в Гарлем, но, понимаете, я не люблю, когда погибают растения, а это был очень плохой угол во дворе, где в зимнее время обычно дули сильные ветры и могли повредить кусты. День был чистый и ясный. Вы знаете такие дни. На мне был старый свитер, я помню…
(Ди Пэйс работает тщательно и без устали. Его коричневый свитер изношен на локтях, но он ему нравится. Это подарок Мэри, сделанный много лет тому назад, когда они были еще молодыми и он ухаживал за ней. Тогда он напоминал ему армейский свитер. Сейчас свитер пропах потом и запачкан краской от прошлых работ по дому, но теплый и хорошо на нем сидит. Ди Пэйс знает, что он никогда не пополнеет и никогда не похудеет. Он останется таким, какой есть, до самой смерти.
Когда Дэнни подходит к нему, он не оборачивается, а продолжает укрывать куст брезентом, крепко привязывая его шпагатом у самой земли. Дэнни тринадцать лет. Он высокий, начинающий мужать мальчик, расстающийся с неуклюжестью длинноногого подростка и превращающийся в хорошо сложенного юношу. С минуту он молча наблюдает за работой отца.)
Дэнни: «Папаша…»
(Он никогда не называл своего отца папой. Применительно к отцу это слово кажется ему несколько слабым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21