– Я растаяла и всё-превсё рассказала добрым дядям.
– Аналогично.
– Ну вот. – Бина обвела руками комнату, как будто сгребла что-то и выбросила прочь. Шутливый тон – недобрый признак. – И угадай, что дальше?
– Я покойник. Засыпан негашеной известью и зарыт в сырую землю.
– Дело в том, что мне позвонили сегодня, уже в эту комнату, в восемь пятьдесят девять. После того как я строила из себя дуру, вырываясь из этого дурацкого федерального дома, чтобы успеть к твоей казни, чтобы поддержать своего детектива.
– Гм.
– Отменили! Отменили твое слушание!
Бина лезет в мешок, роется в нем, вытаскивает пистолет. Присоединяет к арсеналу из двустволки своего взгляда и пары остроносых башмаков. Тупорылый М-39. Ярлычок на бечевке свисает со ствола. Она запускает этот кусок металла в Ландсмана. Оружие тот ловит удачно, но с бляхой ему не везет, еще меньше – с мешочком, содержащим запасной магазин. Бина снова лезет в сумку и извлекает многостраничный кошмарного вида формуляр.
– После того как вы поломаете голову над этим DPD-2255, детектив Ландсман, будете полностью восстановлены в правах как действующий офицер полиции округа, с полным окладом и привилегиями.
– На любимой работе.
– На пять недель. Поздравляю.
Ландсман взвешивает шолем, как шекспировский герой рассматривает череп.
– Надо было стребовать с этих янки миллион. Они бы и не моргнули.
– Чтоб их черти драли всех. Я их все время чуяла. Там, в Вашингтоне. Здесь, в наших головах. Дергающих за веревочки. Определяющих шаги. Да не только я. Все их чуяли. Нас тут терпели, как гостей. Но предоставили слишком много свободы. Мы возомнили себя автономными. Я воображала, что служу всем и каждому. Обществу. Закону. Как бы не так. На самом деле я служу Кэшдоллару.
– Думаешь, мне стоило бы уйти?
– Нет, Меир.
– Я знаю, что зарвался. Тоже, свободный охотник. Думаешь, я злюсь из-за того, что пришлось вернуть бляху и пистолет?
– Да нет… Но слушание отменили. А ты так любишь, чтобы во всем порядок, чтобы все по правилам, по писанному.
– Да, я люблю, чтобы как по писанному. Я верю в написанное.
– Знаю, знаю.
– Если бы мы с тобой побольше играли по писанному… – Ландсман почувствовал, как между ними возникло что-то опасное. – Ты и твои закидоны, черный год на них…
Ему захотелось рассказать. Эта история с ним уже три года. Когда Джанго исторгли из ее тела, Ландсман подошел к врачу. Бина приказала мужу спросить, может ли быть какой-то прок от исследования недоразвитого плода, его органов.
– Моя жена интересуется… – начал Ландсман и не договорил.
– Были ли видимые дефекты? Нет. Внешне ребенок совершенно нормальный. – Врач заметил ужас на лице Ландсмана. – Но это не значит, что плод в полном порядке, – добавил он.
– Да, понимаю…
Ландсман больше не видел этого врача, не узнал судьбу маленького тельца, которого он пожертвовал темному богу собственных страхов.
– Я заключила с ними ту же драную сделку, Меир. В оплату моего молчания.
– Что ты останешься копом?
– Нет. Что ты останешься копом.
– Спасибо, Бина. Спасибо. Я тронут.
Она прижала руки к лицу, помассировала виски.
– Я тебе тоже благодарна. За то, что ты напомнил, как все это сложно и запутанно.
– Рад помочь, – расшаркался он.
– Хлёбаный Кэш, грёбаный Доллар. Ты видел его прическу? Вплавлена в голову. Волосы не двигаются.
– Он сказал, что якобы к смерти Наоми не причастен. – Ландсман потянул себя за губу. – Свалил на своего предшественника.
Ландсман старался держать голову поднятой, но обнаружил, что смотрит на носки башмаков. Бина, поколебавшись, положила руку на его плечо, слегка сжала. Сняла руку, распоров в душе Ландсмана пару швов.
– И насчет Шпильмана тоже все отрицает. Правда, я не спросил о Литваке. Не говорил он, куда делся Литвак? В Иерусалим смылся?
– Кэшдоллар старался напустить туману, но, возможно, он и сам не знает. Я слышала его разговор по мобильнику, он требовал у кого-то прислать экспертов для обследования комнаты Литвака в «Блэкпуле». Может быть, умышленно болтал при мне. Получается, что они не в курсе, где Литвак. Может, тот прихватил кассу да смылся. На свой Мадагаскар, к примеру.
– Может быть… – Ландсман задумался. – Может быть…
Бина насторожилась.
– Боже упаси, сейчас ты еще что-нибудь выкинешь!
– Ты сказала, что мне благодарна.
– Шуток не понимаешь?
– Слушай, мне нужна помощь. Я хотел бы осмотреться с Литваком.
– Но весь верх в «Блэкпуле» для нас закрыт федералами.
– Осмотреться не в самом «Блэкпуле», а под ним.
– То есть?
– Ну, туннели, подземные ходы…
– Гм… Туннели…
– Варшавские ходы, так их называют.
– А я должна держать дядю за ручку в гадких темных подвалах?
– Метафорически.
43
У начала спуска Бина вынула из своей сумы и вручила Ландсману брелок-фонарик. Брелок – реклама погребального бюро в Якови. Затем, отодвинув в сторону кучу папок, раздвинув пачку судебных документов, отшвырнув деревянную щетку для волос, журнал «Народ мой» и мумифицированный банан, извлекла какую-то садомазохистскую арматуру черного цвета и насадила ее на голову. Из цилиндра, прикрепленного к арматуре в области лба, вырвался луч довольно яркого света. Ландсман почувствовал тьму, слово «туннель» стало осязаемым для пальцев и языка.
Вниз, мимо кладовой забытых вещей. Вслед блеснуло стеклянными глазами чучело куницы. Болтается веревочная петелька. Ландсман пытается вспомнить, вернулся ли он, чтобы накинуть ее на крюк перед бесславным бегством в прошлый четверг. Так и не вспомнил.
– Иду вперед, – решает Бина.
Она опускается на голые коленки и продвигается вперед. Ландсман следует за ней. Пульс бьет в виски, язык пересох, системы организма полупарализованы фобией, но вмонтированный в мозг каждого еврея кристалл-приемник, настроенный на частоту Мессии, резонирует при виде задницы Бины, двойной дуги, похожей на букву магического алфавита – руна, способная откатить валун, придавивший его желание. Он сознает, что, какой бы могучей ни оказалась эта магия, никогда не придется ему вонзить зубы в этот зад. Зад вдруг исчезает вместе с остальной Биной, Ландсман остается один. Он замирает, собирается двинуться вперед, серьезно намерен тронуться с места, когда вдруг слышит:
– Давай живей сюда!
Он повинуется. Бина подняла фанерный диск и передает его Ландсману. Лицо ее появляется и исчезает в свете брелочка, лицо серьезное, как в детской игре. Такое лицо было у нее, когда еще ребенком он влезал к ней в окно, чтобы заснуть с нею вместе на ее кровати.
– Здесь лестница. Меир, ты в прошлый раз туда, вниз, не лазил?
– Нет, не лазил… Я, понимаешь…
– Ладно, ладно. Пошли, – мягко прерывает она.
Бина осторожно спускается, нащупывая ногами скобы, Ландсман следует за ней. Туфли скребут по металлу перекладин. Затем Бина спрыгивает, вслед за ней Ландсман. Она подхватывает и задерживает его падение. Голова Бины поворачивается, высвечивая стены туннеля.
Еще одна алюминиевая труба, горизонтальная. Можно стоять выпрямившись. Ведет труба под улицей Макса Нордау в направлении отеля «Блэкпул». В трубе прохладно, воздух какой-то железистый. Дно трубы прикрыто фанерой, на которой ясно видны отпечатки подошв.
Добравшись примерно до середины Макс-Нордау-стрит, они обнаруживают перекресток. Второй туннель направлен на восток и на запад, в бункеры, в подвалы складов и магазинов. Система коммуникаций, предназначенная облегчить спасение, затруднить уничтожение. Ландсман думает о прибывших сюда с его отцом, несломленных и решительных. Бывшие партизаны, подпольщики, коммунистические повстанцы, левые сионисты-саботажники – газеты юга классифицировали их как сброд. Они никому не верили и с самого начала ждали предательства от своих спасителей. Они прибыли в страну, никогда не видевшую евреев, и готовились к дню, когда им снова прикажут паковать вещи. Но мало-помалу успокоились, зажирели, осели под крылышком дяди Герца, настраивавшего их на мирный лад и друг против друга.
– Им захотелось удобства, – пояснила Бина. – Они почувствовали себя дома. Они расслабились. Человеку свойственно расслабляться.
Продолжив путь, они дошли до следующей вертикальной трубы со скобами-ступеньками.
– Лезь теперь ты вперед, – приказала Бина. – Дай для разнообразия мне твоей задницей полюбоваться.
Ландсман вцепился в скобу, поднялся на одну, вторую, третью ступеньку. Вот и фанерный люк, в щель просачивается тощий лучик света. Ландсман нажал на люк рукой, потом уперся плечом…
– Что случилось? – спросила Бина снизу.
– Не двигается. На ней что-то… Или…
Он шарит пальцами, светит своим фонариком. В дырку люка пропущен тросик в резиновой оболочке, привязанный к верхней скобе.
– Что там, Меир?
– Они закрепили люк, чтобы никто за ними не увязался. Прочной веревочкой.
44
Ветер с материка ворвался в ситкинскую сокровищницу тумана и дождя, оставив после себя лишь паутину да одну яркую монетку на голубом своде. К трем минутам первого пополудни солнце уже пробило себе солидную дыру и красит камни и штукатурку площади в волнующие вибрато; волнующие, ежели ты, конечно, не валун. Ландсман, хоть и шамес, но все же не камень.
Оказавшись на острове Вербов, следуя к западу по 225-й авеню, они с Биной то и дело ловили глазами, носами и ушами сильные запахи вербоверской кухни, шипящий цимес, булькающий над городом. На этом острове всегда сильнее проявляются эмоции – радость и горе, переполох и оцепенение. Плакаты провозглашают немедленное возрождение царства Давидова и призывают верных собирать сундуки к отбытию в Эрец Исроэль. Многие из лозунгов намалеваны, набрызганы спонтанно, впопыхах, на постельных простынях и на оберточной бумаге. На боковых улицах стараются переорать друг друга толпы и группы хозяек и торговцев, обуянных благородным желанием, соответственно, сбить или вздуть цены на перевозки, моющий концентрат, солнцезащитные зонтики, батарейки, питательные плитки, тропические ткани. Дальше, в проулках и во дворах, пылают страсти более конфиденциальной торговли: наркотики, золото, алмазы, автоматическое оружие. Они минуют группы уличных гениев, погруженных в составление научно обоснованных комментариев, кому какие контракты достанутся в Святой Земле, кто возьмет политический рэкет, кому отойдет контрабанда сигарет, чьи нежные руки будут поставлять нежное тело. Впервые с момента, когда Гейстик стал чемпионом, со времени Всемирной выставки, может быть, впервые за шестьдесят лет почувствовал Ландсман, что нечто действительно здесь приключилось. А вот что именно, пока ни один тротуарный ребе не мог определить.
Святая святых острова, самое сердце старого Вербова, вся эта суматоха, однако, не затронула. Ни конца изгнания, ни гонки цен, ни мессианской революции. На широком конце площади дом ребе как будто дремлет, все такой же массивный и солидный. Дым усердно валит из его трубы, теряя солидность лишь при соприкосновении с ветром. Утренние Рудашевские торчат на посту, на крыше кукует черный петух с полуавтоматической мандолиной. На площади толкутся ежедневные женщины при тележках и детишках, не доросших еще до школы. Они сталкиваются, сцепляются и расцепляются, завязывают и развязывают узелки дыханий и сплетен, плетут кружево повседневности. Ветер играет в дрейдл обрывками листков и листьев, газет и полиэтиленовых мешков, вдувает пыль в подворотни. Мужская пара в длинных лапсердаках плетется к дому ребе, распустив пейсы по ветру. Впервые традиционная ламентация ситкинских евреев, база веры, если не философии – «Всем плевать на нас, застрявших здесь меж Хунна и Хоцеплац», – кажется Ландсману не проклятием, а благословением. Здесь , на предполагаемых задворках истории с географией.
– Кто еще захочет жить в этом курятнике? – своеобразно преломляет его мысль Бина, вздергивая застежку молнии парки до подбородка. Бина хлопает дверцей ландсмановского рыдвана. Следует ритуальная перестрелка взглядами с местным женским контингентом. – Глаз стеклянный, деревянная нога, ни один ломбард не примет, – вот что такое это место.
Перед фасадом мрачного амбара местного многознатца бакалавр избивает половик палкой от метлы. Половик пропитан психотропным моющим раствором, на асфальте три безнадежных пятна, натекших из ржавых колымаг, которые здесь всерьез принимают за автомобили. Юный монстр терзает и ласкает тряпку торцом и длиной дрына. Завидев Бину, он впрыскивает в свой раж толику ужаса и благоговения. Такое же выражение появилось бы на его междупейснике, появись здесь вместо Бины Искупитель в оранжевой парке. Взгляд его прилип к тому, что торчит из парки, как язык малолетка к латунной дверной ручке; чтобы оторвать его, придется приложить немалое усилие и испытать мучительную боль.
– Ребе Цимбалист! – рявкает Ландсман.
– Он-таки здесь, но сильно-сильно занят, – с готовностью сообщает молодой человек.
– Таким же неотложным делом, как и ты, – предполагает Ладсман.
– Я был там не у места, – выдавливает бакалавр, жалея себя, и устремляет указующую скулу свою на Бину, не вовлекая в жест иных частей тела. – Ей туда нельзя. Она там не у места.
– Видишь это, сладкий мой? – сует ему Бина свою бляху. – Я как конверт с деньгами, везде у места, лучший подарок.
Изверг забывает про жертву, прячет орудие пытки за спину, как будто боясь его обличительной силы.
– Ребе Ицык… Вы его арестуете?
– Иди ты… – удивляется Ландсман, подступая к бакалавру. – А за что, подскажи мне, милый?
Чего не отнимешь у бакалавра из ешивы, так это таланта отвертеться от вопроса.
– Откуда мне знать? Будь я законником в модных штанах, так торчал бы я тут с палкой-тряпкой, скажите на милость?
В амбаре собрание вокруг большого картографического стола. Ицык Цимбалист инструктирует свою команду евреев в желтых комбинезонах, с расфасованными в сеточки кранцами бород на подбородках. Вторгшаяся к ним женщина воспринимается всеми как назойливая муха. Цимбалист последним отрывает взгляд от стола с очередной насущной проблемой, оценивает появившуюся в дверях проблему новую, нежданную, кивает вошедшим и хрюкает с упреком, как будто укоряя полицейских за опоздание.
– Доброго утречка, джентльмены, – дудит Бина, и голос ее расплывается в мужском амбаре. – Я инспектор Гельбфиш.
– Доброе утро, – откликается местный многознатец.
Лицо его бесплотное нечитаемо, как блеск клинка или голый череп. Ловко скатывают карту его руки, перевязывают ее бечевкой, суют в кажущуюся неразбериху таких же свертков. Размеренные движения старика, забывшего спешку как порок дней молодых. Шаг его нечеток, но жест точен и аккуратен.
– Пообедали, – сообщает он своей команде, хотя на столе ни крошки съедобной.
Команда колеблется, обтягивая старца неправильным эрувом, готовая защитить его от мирских хлопот, два источника которых блистают бляхами под их родным кровом.
– Им бы лучше далеко не расходиться, – замечает Ландсман. – Может, с ними тоже побеседовать придется.
– Подождите в машинах, – обращается к людям Цимбалист. – Не болтайтесь здесь.
Они направляются через склад к гаражу. Один задерживается, путаясь пальцем в сетке бороды.
– Раз обед миновал, ребе Ицык, так, может, мы займемся ужином?
– Можете и завтрак прихватить, – ворчит Цимбалист. – Всю ночь работать придется.
– Много работы? – сочувствует Бина.
– Шутите! Года не хватит разобраться. Грузовой контейнер нужен.
Цимбалист подходит к электрочайнику и звякает стаканами.
– Ну-ну, Ландсман, я слыхал, что у вас этой бляхи немножко не было, нет?
– Таки неплохо со слухом у вас, ребе Ицык.
– Слышу только то, что говорят.
– Слышали о туннелях под Унтерштатом? На случай, если американцы нас разлюбят и решат провести «акцьён»?
– Такое трудно не услышать. Даже до ваших ушей дошло.
– Может, случайно у вас имеется и план этих туннелей? Входы, выходы, соединения, переходы…
Старик все еще стоит к ним спиной, разрывает упаковку пакетиков чайной заварки.
– Ни о какой случайности не может быть и речи. Совершенно закономерно имеются у меня эти планы.
– Так что если бы по какому-то резону захотелось вам ввести или вывести кого-то, для примера, скажем, из отеля «Блэкпул» на Макса Нордау, так это для вас проще пареной репы?
– И с какой это стати? – удивляется Цимбалист. – Я в таком клоповнике моське своей обожаемой тещи жить не пожелал бы.
Он выключает чайник, не дав воде вскипеть, заливает заварку в мешочках. Стаканы ставит на поднос, туда же пристраивает банку с джемом и три чайных ложечки. Втроем они присаживаются к его столу в его углу. Пакетики неохотно окрашивают тепловатую водицу. Ландсман оделяет всех «папирозами», предлагает огонь. Из фургонов доносятся звуки – не то крики, не то смех, так Ландсман и не понял.
Бина прогуливается по помещению, восхищается количеством гибкого погонажа, его разнообразием, осторожно обходит спутанные клубки провода, серой резины с кроваво-красными пятнами меди на срезе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Аналогично.
– Ну вот. – Бина обвела руками комнату, как будто сгребла что-то и выбросила прочь. Шутливый тон – недобрый признак. – И угадай, что дальше?
– Я покойник. Засыпан негашеной известью и зарыт в сырую землю.
– Дело в том, что мне позвонили сегодня, уже в эту комнату, в восемь пятьдесят девять. После того как я строила из себя дуру, вырываясь из этого дурацкого федерального дома, чтобы успеть к твоей казни, чтобы поддержать своего детектива.
– Гм.
– Отменили! Отменили твое слушание!
Бина лезет в мешок, роется в нем, вытаскивает пистолет. Присоединяет к арсеналу из двустволки своего взгляда и пары остроносых башмаков. Тупорылый М-39. Ярлычок на бечевке свисает со ствола. Она запускает этот кусок металла в Ландсмана. Оружие тот ловит удачно, но с бляхой ему не везет, еще меньше – с мешочком, содержащим запасной магазин. Бина снова лезет в сумку и извлекает многостраничный кошмарного вида формуляр.
– После того как вы поломаете голову над этим DPD-2255, детектив Ландсман, будете полностью восстановлены в правах как действующий офицер полиции округа, с полным окладом и привилегиями.
– На любимой работе.
– На пять недель. Поздравляю.
Ландсман взвешивает шолем, как шекспировский герой рассматривает череп.
– Надо было стребовать с этих янки миллион. Они бы и не моргнули.
– Чтоб их черти драли всех. Я их все время чуяла. Там, в Вашингтоне. Здесь, в наших головах. Дергающих за веревочки. Определяющих шаги. Да не только я. Все их чуяли. Нас тут терпели, как гостей. Но предоставили слишком много свободы. Мы возомнили себя автономными. Я воображала, что служу всем и каждому. Обществу. Закону. Как бы не так. На самом деле я служу Кэшдоллару.
– Думаешь, мне стоило бы уйти?
– Нет, Меир.
– Я знаю, что зарвался. Тоже, свободный охотник. Думаешь, я злюсь из-за того, что пришлось вернуть бляху и пистолет?
– Да нет… Но слушание отменили. А ты так любишь, чтобы во всем порядок, чтобы все по правилам, по писанному.
– Да, я люблю, чтобы как по писанному. Я верю в написанное.
– Знаю, знаю.
– Если бы мы с тобой побольше играли по писанному… – Ландсман почувствовал, как между ними возникло что-то опасное. – Ты и твои закидоны, черный год на них…
Ему захотелось рассказать. Эта история с ним уже три года. Когда Джанго исторгли из ее тела, Ландсман подошел к врачу. Бина приказала мужу спросить, может ли быть какой-то прок от исследования недоразвитого плода, его органов.
– Моя жена интересуется… – начал Ландсман и не договорил.
– Были ли видимые дефекты? Нет. Внешне ребенок совершенно нормальный. – Врач заметил ужас на лице Ландсмана. – Но это не значит, что плод в полном порядке, – добавил он.
– Да, понимаю…
Ландсман больше не видел этого врача, не узнал судьбу маленького тельца, которого он пожертвовал темному богу собственных страхов.
– Я заключила с ними ту же драную сделку, Меир. В оплату моего молчания.
– Что ты останешься копом?
– Нет. Что ты останешься копом.
– Спасибо, Бина. Спасибо. Я тронут.
Она прижала руки к лицу, помассировала виски.
– Я тебе тоже благодарна. За то, что ты напомнил, как все это сложно и запутанно.
– Рад помочь, – расшаркался он.
– Хлёбаный Кэш, грёбаный Доллар. Ты видел его прическу? Вплавлена в голову. Волосы не двигаются.
– Он сказал, что якобы к смерти Наоми не причастен. – Ландсман потянул себя за губу. – Свалил на своего предшественника.
Ландсман старался держать голову поднятой, но обнаружил, что смотрит на носки башмаков. Бина, поколебавшись, положила руку на его плечо, слегка сжала. Сняла руку, распоров в душе Ландсмана пару швов.
– И насчет Шпильмана тоже все отрицает. Правда, я не спросил о Литваке. Не говорил он, куда делся Литвак? В Иерусалим смылся?
– Кэшдоллар старался напустить туману, но, возможно, он и сам не знает. Я слышала его разговор по мобильнику, он требовал у кого-то прислать экспертов для обследования комнаты Литвака в «Блэкпуле». Может быть, умышленно болтал при мне. Получается, что они не в курсе, где Литвак. Может, тот прихватил кассу да смылся. На свой Мадагаскар, к примеру.
– Может быть… – Ландсман задумался. – Может быть…
Бина насторожилась.
– Боже упаси, сейчас ты еще что-нибудь выкинешь!
– Ты сказала, что мне благодарна.
– Шуток не понимаешь?
– Слушай, мне нужна помощь. Я хотел бы осмотреться с Литваком.
– Но весь верх в «Блэкпуле» для нас закрыт федералами.
– Осмотреться не в самом «Блэкпуле», а под ним.
– То есть?
– Ну, туннели, подземные ходы…
– Гм… Туннели…
– Варшавские ходы, так их называют.
– А я должна держать дядю за ручку в гадких темных подвалах?
– Метафорически.
43
У начала спуска Бина вынула из своей сумы и вручила Ландсману брелок-фонарик. Брелок – реклама погребального бюро в Якови. Затем, отодвинув в сторону кучу папок, раздвинув пачку судебных документов, отшвырнув деревянную щетку для волос, журнал «Народ мой» и мумифицированный банан, извлекла какую-то садомазохистскую арматуру черного цвета и насадила ее на голову. Из цилиндра, прикрепленного к арматуре в области лба, вырвался луч довольно яркого света. Ландсман почувствовал тьму, слово «туннель» стало осязаемым для пальцев и языка.
Вниз, мимо кладовой забытых вещей. Вслед блеснуло стеклянными глазами чучело куницы. Болтается веревочная петелька. Ландсман пытается вспомнить, вернулся ли он, чтобы накинуть ее на крюк перед бесславным бегством в прошлый четверг. Так и не вспомнил.
– Иду вперед, – решает Бина.
Она опускается на голые коленки и продвигается вперед. Ландсман следует за ней. Пульс бьет в виски, язык пересох, системы организма полупарализованы фобией, но вмонтированный в мозг каждого еврея кристалл-приемник, настроенный на частоту Мессии, резонирует при виде задницы Бины, двойной дуги, похожей на букву магического алфавита – руна, способная откатить валун, придавивший его желание. Он сознает, что, какой бы могучей ни оказалась эта магия, никогда не придется ему вонзить зубы в этот зад. Зад вдруг исчезает вместе с остальной Биной, Ландсман остается один. Он замирает, собирается двинуться вперед, серьезно намерен тронуться с места, когда вдруг слышит:
– Давай живей сюда!
Он повинуется. Бина подняла фанерный диск и передает его Ландсману. Лицо ее появляется и исчезает в свете брелочка, лицо серьезное, как в детской игре. Такое лицо было у нее, когда еще ребенком он влезал к ней в окно, чтобы заснуть с нею вместе на ее кровати.
– Здесь лестница. Меир, ты в прошлый раз туда, вниз, не лазил?
– Нет, не лазил… Я, понимаешь…
– Ладно, ладно. Пошли, – мягко прерывает она.
Бина осторожно спускается, нащупывая ногами скобы, Ландсман следует за ней. Туфли скребут по металлу перекладин. Затем Бина спрыгивает, вслед за ней Ландсман. Она подхватывает и задерживает его падение. Голова Бины поворачивается, высвечивая стены туннеля.
Еще одна алюминиевая труба, горизонтальная. Можно стоять выпрямившись. Ведет труба под улицей Макса Нордау в направлении отеля «Блэкпул». В трубе прохладно, воздух какой-то железистый. Дно трубы прикрыто фанерой, на которой ясно видны отпечатки подошв.
Добравшись примерно до середины Макс-Нордау-стрит, они обнаруживают перекресток. Второй туннель направлен на восток и на запад, в бункеры, в подвалы складов и магазинов. Система коммуникаций, предназначенная облегчить спасение, затруднить уничтожение. Ландсман думает о прибывших сюда с его отцом, несломленных и решительных. Бывшие партизаны, подпольщики, коммунистические повстанцы, левые сионисты-саботажники – газеты юга классифицировали их как сброд. Они никому не верили и с самого начала ждали предательства от своих спасителей. Они прибыли в страну, никогда не видевшую евреев, и готовились к дню, когда им снова прикажут паковать вещи. Но мало-помалу успокоились, зажирели, осели под крылышком дяди Герца, настраивавшего их на мирный лад и друг против друга.
– Им захотелось удобства, – пояснила Бина. – Они почувствовали себя дома. Они расслабились. Человеку свойственно расслабляться.
Продолжив путь, они дошли до следующей вертикальной трубы со скобами-ступеньками.
– Лезь теперь ты вперед, – приказала Бина. – Дай для разнообразия мне твоей задницей полюбоваться.
Ландсман вцепился в скобу, поднялся на одну, вторую, третью ступеньку. Вот и фанерный люк, в щель просачивается тощий лучик света. Ландсман нажал на люк рукой, потом уперся плечом…
– Что случилось? – спросила Бина снизу.
– Не двигается. На ней что-то… Или…
Он шарит пальцами, светит своим фонариком. В дырку люка пропущен тросик в резиновой оболочке, привязанный к верхней скобе.
– Что там, Меир?
– Они закрепили люк, чтобы никто за ними не увязался. Прочной веревочкой.
44
Ветер с материка ворвался в ситкинскую сокровищницу тумана и дождя, оставив после себя лишь паутину да одну яркую монетку на голубом своде. К трем минутам первого пополудни солнце уже пробило себе солидную дыру и красит камни и штукатурку площади в волнующие вибрато; волнующие, ежели ты, конечно, не валун. Ландсман, хоть и шамес, но все же не камень.
Оказавшись на острове Вербов, следуя к западу по 225-й авеню, они с Биной то и дело ловили глазами, носами и ушами сильные запахи вербоверской кухни, шипящий цимес, булькающий над городом. На этом острове всегда сильнее проявляются эмоции – радость и горе, переполох и оцепенение. Плакаты провозглашают немедленное возрождение царства Давидова и призывают верных собирать сундуки к отбытию в Эрец Исроэль. Многие из лозунгов намалеваны, набрызганы спонтанно, впопыхах, на постельных простынях и на оберточной бумаге. На боковых улицах стараются переорать друг друга толпы и группы хозяек и торговцев, обуянных благородным желанием, соответственно, сбить или вздуть цены на перевозки, моющий концентрат, солнцезащитные зонтики, батарейки, питательные плитки, тропические ткани. Дальше, в проулках и во дворах, пылают страсти более конфиденциальной торговли: наркотики, золото, алмазы, автоматическое оружие. Они минуют группы уличных гениев, погруженных в составление научно обоснованных комментариев, кому какие контракты достанутся в Святой Земле, кто возьмет политический рэкет, кому отойдет контрабанда сигарет, чьи нежные руки будут поставлять нежное тело. Впервые с момента, когда Гейстик стал чемпионом, со времени Всемирной выставки, может быть, впервые за шестьдесят лет почувствовал Ландсман, что нечто действительно здесь приключилось. А вот что именно, пока ни один тротуарный ребе не мог определить.
Святая святых острова, самое сердце старого Вербова, вся эта суматоха, однако, не затронула. Ни конца изгнания, ни гонки цен, ни мессианской революции. На широком конце площади дом ребе как будто дремлет, все такой же массивный и солидный. Дым усердно валит из его трубы, теряя солидность лишь при соприкосновении с ветром. Утренние Рудашевские торчат на посту, на крыше кукует черный петух с полуавтоматической мандолиной. На площади толкутся ежедневные женщины при тележках и детишках, не доросших еще до школы. Они сталкиваются, сцепляются и расцепляются, завязывают и развязывают узелки дыханий и сплетен, плетут кружево повседневности. Ветер играет в дрейдл обрывками листков и листьев, газет и полиэтиленовых мешков, вдувает пыль в подворотни. Мужская пара в длинных лапсердаках плетется к дому ребе, распустив пейсы по ветру. Впервые традиционная ламентация ситкинских евреев, база веры, если не философии – «Всем плевать на нас, застрявших здесь меж Хунна и Хоцеплац», – кажется Ландсману не проклятием, а благословением. Здесь , на предполагаемых задворках истории с географией.
– Кто еще захочет жить в этом курятнике? – своеобразно преломляет его мысль Бина, вздергивая застежку молнии парки до подбородка. Бина хлопает дверцей ландсмановского рыдвана. Следует ритуальная перестрелка взглядами с местным женским контингентом. – Глаз стеклянный, деревянная нога, ни один ломбард не примет, – вот что такое это место.
Перед фасадом мрачного амбара местного многознатца бакалавр избивает половик палкой от метлы. Половик пропитан психотропным моющим раствором, на асфальте три безнадежных пятна, натекших из ржавых колымаг, которые здесь всерьез принимают за автомобили. Юный монстр терзает и ласкает тряпку торцом и длиной дрына. Завидев Бину, он впрыскивает в свой раж толику ужаса и благоговения. Такое же выражение появилось бы на его междупейснике, появись здесь вместо Бины Искупитель в оранжевой парке. Взгляд его прилип к тому, что торчит из парки, как язык малолетка к латунной дверной ручке; чтобы оторвать его, придется приложить немалое усилие и испытать мучительную боль.
– Ребе Цимбалист! – рявкает Ландсман.
– Он-таки здесь, но сильно-сильно занят, – с готовностью сообщает молодой человек.
– Таким же неотложным делом, как и ты, – предполагает Ладсман.
– Я был там не у места, – выдавливает бакалавр, жалея себя, и устремляет указующую скулу свою на Бину, не вовлекая в жест иных частей тела. – Ей туда нельзя. Она там не у места.
– Видишь это, сладкий мой? – сует ему Бина свою бляху. – Я как конверт с деньгами, везде у места, лучший подарок.
Изверг забывает про жертву, прячет орудие пытки за спину, как будто боясь его обличительной силы.
– Ребе Ицык… Вы его арестуете?
– Иди ты… – удивляется Ландсман, подступая к бакалавру. – А за что, подскажи мне, милый?
Чего не отнимешь у бакалавра из ешивы, так это таланта отвертеться от вопроса.
– Откуда мне знать? Будь я законником в модных штанах, так торчал бы я тут с палкой-тряпкой, скажите на милость?
В амбаре собрание вокруг большого картографического стола. Ицык Цимбалист инструктирует свою команду евреев в желтых комбинезонах, с расфасованными в сеточки кранцами бород на подбородках. Вторгшаяся к ним женщина воспринимается всеми как назойливая муха. Цимбалист последним отрывает взгляд от стола с очередной насущной проблемой, оценивает появившуюся в дверях проблему новую, нежданную, кивает вошедшим и хрюкает с упреком, как будто укоряя полицейских за опоздание.
– Доброго утречка, джентльмены, – дудит Бина, и голос ее расплывается в мужском амбаре. – Я инспектор Гельбфиш.
– Доброе утро, – откликается местный многознатец.
Лицо его бесплотное нечитаемо, как блеск клинка или голый череп. Ловко скатывают карту его руки, перевязывают ее бечевкой, суют в кажущуюся неразбериху таких же свертков. Размеренные движения старика, забывшего спешку как порок дней молодых. Шаг его нечеток, но жест точен и аккуратен.
– Пообедали, – сообщает он своей команде, хотя на столе ни крошки съедобной.
Команда колеблется, обтягивая старца неправильным эрувом, готовая защитить его от мирских хлопот, два источника которых блистают бляхами под их родным кровом.
– Им бы лучше далеко не расходиться, – замечает Ландсман. – Может, с ними тоже побеседовать придется.
– Подождите в машинах, – обращается к людям Цимбалист. – Не болтайтесь здесь.
Они направляются через склад к гаражу. Один задерживается, путаясь пальцем в сетке бороды.
– Раз обед миновал, ребе Ицык, так, может, мы займемся ужином?
– Можете и завтрак прихватить, – ворчит Цимбалист. – Всю ночь работать придется.
– Много работы? – сочувствует Бина.
– Шутите! Года не хватит разобраться. Грузовой контейнер нужен.
Цимбалист подходит к электрочайнику и звякает стаканами.
– Ну-ну, Ландсман, я слыхал, что у вас этой бляхи немножко не было, нет?
– Таки неплохо со слухом у вас, ребе Ицык.
– Слышу только то, что говорят.
– Слышали о туннелях под Унтерштатом? На случай, если американцы нас разлюбят и решат провести «акцьён»?
– Такое трудно не услышать. Даже до ваших ушей дошло.
– Может, случайно у вас имеется и план этих туннелей? Входы, выходы, соединения, переходы…
Старик все еще стоит к ним спиной, разрывает упаковку пакетиков чайной заварки.
– Ни о какой случайности не может быть и речи. Совершенно закономерно имеются у меня эти планы.
– Так что если бы по какому-то резону захотелось вам ввести или вывести кого-то, для примера, скажем, из отеля «Блэкпул» на Макса Нордау, так это для вас проще пареной репы?
– И с какой это стати? – удивляется Цимбалист. – Я в таком клоповнике моське своей обожаемой тещи жить не пожелал бы.
Он выключает чайник, не дав воде вскипеть, заливает заварку в мешочках. Стаканы ставит на поднос, туда же пристраивает банку с джемом и три чайных ложечки. Втроем они присаживаются к его столу в его углу. Пакетики неохотно окрашивают тепловатую водицу. Ландсман оделяет всех «папирозами», предлагает огонь. Из фургонов доносятся звуки – не то крики, не то смех, так Ландсман и не понял.
Бина прогуливается по помещению, восхищается количеством гибкого погонажа, его разнообразием, осторожно обходит спутанные клубки провода, серой резины с кроваво-красными пятнами меди на срезе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41