Развинчивает ручку. Последняя страница. Запись:
Не обращайте внимания на дикие истории
– Это верно. Я много лет в полиции, и по пальцам одной руки можно пересчитать случаи, когда дикая история оказывалась правдой.
Нелегкий фокус – предпочитать простые объяснения вещей в мире, полном евреев
– Согласна.
Потому трудно быть еврейским полицейским
– Мне нравится. Жаль будет с этим расстаться.
Литвак дернул плечами, как бы давая понять, что непременно посочувствовал бы, будь он на это способен. Его жесткие глаза протыкают застрявшего в дверях Голда и формулируют какой-то вопрос, на который Голд трясет головой. Ответив таким образом, Голд ретируется к телевизору.
– Понимаю, что это нелегко, – говорит Бина, – но скажите нам, что вы знаете о Менделе Шпильмане?
– И о Наоми Ландсман, – добавляет Ландсман.
Если думаете я убил Менделя то вы так же заблуждаетесь как и он
– Я вообще ничего никогда не думаю.
Счастливая
– Таков мой дар.
Литвак смотрит на часы и издает какой-то звук-обломок, по мнению Ландсмана – страдальческий. Он щелкает пальцами. Появляется Голд, и Литвак поднимает в воздух исписанный блокнот. Голд мгновенно исчезает и еще более мгновенно появляется с новым блокнотом. Он подходит к Литваку, вручает ему блокнот и молча спрашивает, не следует ли распорядиться визитерами каким-либо из множества доступных способов. Литвак этот вопрос игнорирует, жестом отсылая Голда прочь. Потом отодвигается в сторонку и хлопает по освободившемуся месту рядом с собой. Бина расстегивает парку и садится. Ландсман подтягивает стул. Литвак открывает блокнот на первой странице.
Любой Мессия обречен в момент когда пытается спасти себя
39
Фрум, ветеран кубинской кампании, служил у Литвака в Матансасе и расхлебывал с ним кровавую кашу Сантьяго. Фрум – опытный пилот и надежная кадровая единица. Ему можно доверять, потому что нет в нем ни следа веры. Литвак слишком часто сталкивался с обдуманным и многосторонне, многоэшелонно обоснованным предательством правоверных. Пилот Фрум с оглядкой доверял лишь показаниям панели инструментов. Трезвомыслящий, дотошный до педантичности, компетентный, спокойный, выносливый… Когда он выгрузил в Перил-Стрейт команду новичков, салаги оставили самолет Фрума, понимая, что из них должно получиться.
«Пошлите Фрума» , – накарябал в блокноте Литвак, когда от мистера Кэшдоллара поступило сообщение о чудесном разрешении от бремени в Орегоне. Во вторник Фрум вылетел на юг, а в среду (да разве ж это простое совпадение? – всплеснет руками правоверный) – в среду Мендель Шпильман замаячил в кабинете Бухбиндера на седьмом этаже отеля «Блэкпул», сообщив, что он разбазарил все свои благословения до последнего, а последнее приберег для себя самого. Пилот Фрум в это время находился за тысячу миль от отеля «Блэкпул», на ранчо в окрестностях Корваллиса, где Флиглер и Кэшдоллар, прилетевшие из Вашингтона, торговались с фермером, владельцем волшебного рыжего явления.
Да мало ли пилотов, способных доставить Шпильмана в Перил-Стрейт! В пилотах недостатка не было, но все они либо люди посторонние, либо юные правоверные. Посторонним лучше не доверяться, а юные правоверные… Литвак опасался, что Мендель Шпильман разочарует юного правоверного, что начнут досужие языки молоть плевелы праздных сплетен. Если верить доктору Бухбиндеру, Шпильман пребывал в состоянии неуравновешенном и непредсказуемом. Возбужденный, капризный, он вдруг впадал в состояние прострации, клевал носом, заплетающимся языком плел какую-то ахинею. Цадик-Ха-Дор весом в пятьдесят пять кило! Можете себе такое представить?
В таких обстоятельствах Литвак остановился на другом пилоте, также абсолютно лишенном веры и верований, но рассудительном и сдержанном, а также связанном с Литваком древней связью, внушающей ему определенные надежды. Первую мысль об этом пилоте Литвак изгнал из сознания, но вторая мысль оказалась о нем же. К тому же время подпирало. Уже дважды Шпильман соглашался отправиться к доктору Робуа на Перил-Стрейт и дважды передумывал. И Литвак приказал выйти на этого пилота и предложить ей работу. И она согласилась, содрав с Литвака на тысячу долларов больше, чем он собирался ей заплатить.
– Женщина… – процедил доктор, передвигая ладью ферзевого фланга – ход, насколько мог видеть Литвак, не дававший ему никакого преимущества. Доктор Робуа в прецизионной мерке Литвака обладал недостатком, свойственным всем верующим. Все внимание стратегии и полное пренебрежение тактикой. Ход ради самого хода, без мысли о последствиях. – Сюда.
Они сидели в кабинете второго этажа главного здания, с видом на пролив, на домишки индейского поселения с путаницей сетей и зигзагами деревянных мостков, сбегавшихся к категоричному восклицательному знаку нового причала для гидропланов. Кабинет принадлежал Робуа, но в углу его стоял еще один стол, для Мойша Флиглера, когда тот прибывал в Перил-Стрейт и когда его можно было удержать за столом. Альтер Литвак предпочитал обходиться без столов, как в служебной, так и в домашней обстановке, если понятие «домашняя обстановка» вообще к нему применимо. Он спал в гостиных, гаражах, на чьих-то диванах. Его рабочим столом мог стать и кухонный, а офисом – полигон, кафе или шахклуб «Эйнштейн», запасник института Мориа.
У нас тут полно мужчин менее мужественных , – написал Литвак. – Надо было завербовать ее раньше
Он навязал Робуа обмен слонами, внезапно пробив брешь в центре белых, и уже рассматривал один-другой вариант мата в четыре хода. Перспектива победы порождала скуку. Испытывал ли он какое-то удовольствие? Какое ему вообще дело до шахмат? На кой они ему? Взял ручку, запечатлел на бумаге оскорбление – хотя вот уже за почти пять лет не припомнил подъема эмоций со стороны доктора Робуа.
Будь у нас сотня таких, как она, я бы сейчас очищал доску от ваших фигур на веранде с видом на гору Гелеонскую
– Гм… – изрек доктор Робуа, взявшись за пешку и глядя в лицо Литваку. Литвак смотрел на небо.
Доктор Робуа сидел спиной к окну, темной скобкой замыкая шахматную доску, размышляя о сиюминутном шахматном роке. Западный горизонт за ним дыбился дымом с мармеладом. Мятые горы чернели зеленью деревьев и синели белизной снежных лощин. На юго-западе – ранний закат полной луны, выщербленной горизонтом, похожей на собственный черно-белый фотоснимок большого разрешения, наклеенный на небо.
– Да не глядите вы в окно! – взорвался доктор Робуа. – Каждый раз, когда вы туда смотрите, я думаю, что они уже здесь. – Он уложил своего короля на доску, откинулся назад складным плотницким метром. – Больше не играю. Слишком взвинчен. Вы выиграли.
Он зашагал по кабинету.
Не вижу причин для беспокойства перед вами простая задача
– Простая?
Он призван освободить Израиль вы же должны лишь освободить его самого
Робуа прекратил расхаживать и остановился возле Литвака, который положил ручку и принялся укладывать фигуры в коробку.
– Три сотни парней готовы умереть, следуя за ним. Три тысячи вербоверов готовы связать с ним судьбу, оставив дома и семьи. Если кинуть клич, последуют миллионы. Рад, что вы в состоянии шутить на такие темы. Рад, что можете спокойно смотреть в это окно, следить за небом и знать, что он наконец двинулся в путь.
Литвак оставил в покое фигуры и снова глянул в окно. Чайки, бакланы, всякие уткообразные, не имеющих названий на идише, парили на фоне заката. Каждую из птиц, летящих с юго-запада, можно было принять за приближающийся «Пайпер». Нельзя сказать, что ожидание не раздражало Литвака. То, чем они занимались, требовало людей, к долгому ожиданию несклонных.
Надеюсь он действительно ЦХД очень надеюсь
– Ничего вы не надеетесь, – отмахнулся Робуа. – Для вас это лишь игра. Азартная партия игрока, лишенного ощущения азарта.
После аварии, стоившей Литваку жены и голоса, доктор Рудольф Бухбиндер, сумасшедший дантист с Ибн-Эзра-стрит, восстановил его челюсть в акриле и титане, а когда Литвак пристрастился к болеутолителям, Бухбиндер направил его к старому другу, доктору Максу Робуа. И когда через несколько лет Кэшдоллар обратился к человеку в Ситке, чтобы воплотить в жизнь боговдохновенную мечту президента Америки, Литвак сразу вспомнил о Бухбиндере и Робуа.
Много еще утекло воды, не говоря о неисчерпаемых резервах литваковской хуцпа, бесконечных пилпул, словопрений, базара и трепа с Хескелом Шпильманом через Баронштейна, прежде чем план начал обретать зримые очертания. Вставляли палки в колеса и разливали перед этими колесами масло карьеристы из Минюста, видя в Шпильмане и Литваке – с достаточными основаниями – беспринципных бандюганов. Наконец, после месяцев надежд и разочарований, состоялась встреча с большим дядей в банях на Рингельбаум-авеню.
Вторник, утро, снег кружит меж слепых фонарей, на земле белое одеяло в четыре дюйма. Слишком мало с точки зрения городской службы снегоочистки. На углу Рингельбаум и Глатштейна занял пост продавец каштанов. На красном зонте снег, шипит и светится хитрый агрегат, незаснеженные следы каштановых дел мастера обрамляют параллельные полосы, оставленные колесами тележки. Тишь рассветная, слышно щелканье реле в ящике, переключающем светофоры, слышен писк пейджеров в карманах придворных громил, рыжих медведей, выдрессированных на охрану тела вербоверского ребе.
Рудашевские внедрили Литвака в дверь, на затянутую винилом бетонную лестницу. Вверх, затем вниз в недра бани. Кулаки их физиономий излучают смешанный свет иллюзиона туманных картин. Шалость, жалость, свирепость, тупость, божественное озарение… Древний русский кассир в стальной клетке и банщик в простынях да полотенцах не имеют ни глаз, ни лиц. Головы их втянуты в утробы, их вообще здесь нет, они как раз выбежали выпить чашечку кофе в «Полярной звезде», а может, еще даже не отлипли от животов жен своих и не покинули постелей. В этот час баня еще официально закрыта. Посетителей ни души, вообще никого нет, а банщик, сунувший Литваку пару поношенных полотенец, всего лишь призрак, оделивший свежего покойника саваном.
Литвак разделся, повесил одежду на два стальных крюка. Букет запахов: хлорка, подмышки, банная соль – или рассол из устроившегося в подвале засолочного цеха? Ничто не действует угнетающе, унижающе. Может, и не было у принимающей стороны замысла морально раздавить сторону принимаемую? Принудили раздеться… Так кто ж в парилку во фраке прется!.. Шрамы Литвака многочисленны, иные ужасны. Определенный эффект: один из Рудашевских аж присвистнул. Тело Литвака – пергамент, исписанный сагами страданий, балладами и байками о боли, которую этим костоломам вряд ли приходилось кому-либо причинять. Он вынул блокнот из кармана повешенных на крюк брюк.
Нравится?
Вопрос слишком сложен для Рудашевских. Один кивает, другой отрицающее трясет головой. Такая несогласованность смущает обоих, и они поскорее сбывают коллекционера шрамов сквозь молочного стекла дверь в наполненное молочного цвета паром помещение парилки, допускают к телу, которое призваны охранять, позабыв про блокнот и смертоносное оружие – авторучку.
Тело во всем ужасе и великолепии, громадное глазное яблоко, вывалившееся из глазницы. Видел его Литвак ранее лишь однажды, увенчанное черной шляпой и обернутое черными тканями, как пухлая пальма листьями. Сейчас гороподобный монстр, виднеющийся сквозь туман, больше напоминает известняковый валун, поросший темным лишайником волосяного покрова. Литвак почувствовал себя самолетом, волею ветра брошенным в скалу. Чрево, беременное тройней слонят, увесистые сосцы, аки серны-близнецы с яркими кляксами сосков, ляжки, что отъевшиеся котики на лежбище… в общем, впечатляет.
Литвак опустил свой обтянутый рваным пергаментом скелет на горячие плитки у подножия мясного монстра. В прошлую встречу глаз рабби он не приметил, их прикрывала тень несъедобного пирога его шляпы. Сейчас глаза эти рассматривали видавшее виды тело Литвака. Глаза добрые, доброватые либо приученные к этому выражению. Глаза читали шрамы, каждый по отдельности: пурпурную пасть на правом плече, красные рубцы на ребрах, яму на правом бедре, достаточно глубокую, чтобы вместить унцию джина. Глаза выражали симпатию, уважение, даже благодарность. Жестокая и бессмысленная кубинская кампания вызвала много шума, ее ветеранов сторонились. Никто не предлагал им прощения, забвения, отдохновения. Хескел Шпильман обещал поруганному войной Литваку все это и даже больше.
– Характер ваших затруднений мне объяснили, изложили и суть вашего предложения, – произнес ребе девичьим голосом, исходящим Бог весть из какого места на его теле и сразу вступавшим во взаимодействие с кафелем, туманом и каплями воды. – Вы все-таки пронесли сюда блокнот и ручку, несмотря на ясные указания не брать с собой ничего.
Литвак приподнял для обозрения контрабанду. Блокнот живо впитывал влагу, листы уже коробились.
– Это вам не понадобится. – Птицы ладошек ребе уютно устроились на скале его брюха, он закрыл глаза, лишив Литвака их симпатии, искренней или деланной, и в течение одной-двух минут выдержал собеседника в липкой каше жаркого тумана. Литвак терпеть не мог потных процедур, всегда ненавидел швиц. Но лишь в этой мирской нечистой дыре старого Гарькавы мог вербоверский ребе считать себя наедине с собеседником, вне двора, габая, вне своего мира. – Я не потребую от вас никаких разъяснений, не буду ни о чем спрашивать.
Литвак кивнул. Понятно, не стал бы Шпильман тратить время и приглашать его сюда для этого одностороннего диалога, если бы намеревался ему отказать. Так подсказывал Литваку здравый смысл. Но нутром он чуял, что пригласил его сюда этот толстый гангстер, чтобы поиздеваться над ветераном и вышвырнуть вон с подобающей помпой.
– Заверяю вас, мистер Литвак, что ваше предложение рассмотрено подробнейшим образом, под всевозможными углами зрения.
Начнем с наших южных друзей. Если бы они просто чего-то хотели, как обычно… чего-то осязаемого… Нефти, к примеру… Или если бы они руководствовались какими-то стратегическими соображениями в отношении России или Персии… В обоих случаях мы им без надобности. Каким бы сложным ни было завоевание Святой Земли, наше физическое присутствие, наша решимость сражаться, наше оружие не повлияли бы на их стратегические планы. Я изучил их предложения по поддержки еврейского вопроса в Палестине, изучил их теологию; по мере сил, с помощью рабби Баронштейна попытался уяснить цели этих язычников и их логику. Не могу не признать, что убедился в их искренности. Когда они утверждают, что хотят вернуть Иерусалим евреям, они не врут. Их мотивация, рассуждения, ссылки на так называемые пророчества и апокрифы, конечно, смехотворны. Даже ужасающи. Эта дурацкая вера во второе пришествие того, кто никуда не исчезал хотя бы потому, что никогда и не появлялся. Но, со своей стороны, они тоже могут нас пожалеть с нашим запоздавшим Мессией. Как основанием для сотрудничества взаимной жалостью нельзя пренебрегать.
Ваша позиция тоже ясна. Вы солдат-наемник. Вас привлекает динамика и ответственность командной генеральской деятельности. Я вас понимаю. Вам по душе драка, убийство, когда убивают не ваших людей. Отважусь предположить, что после столь долгой работы с Шемецем угождать американцам у вас тоже вошло в привычку.
Для вербоверов риск очень велик. Очень велик. Чреват гибелью всей общины в течение нескольких дней, если ваши войска окажутся недостаточно подготовленными или, что также вероятно, столкнутся с подавляющим численным перевесом противника. Если мы здесь останемся, нам, правда, тоже грозит конец. Ветром развеет. Наши друзья с юга дали это ясно понять. Это кнут. Реверсия как уголь в штанах, возрожденный Иерусалим как ведро ледяной воды. Пряник. Иные горячие головы из молодежи предлагают оказать им сопротивление здесь, на месте, но это просто безумие.
С другой стороны, если мы согласимся и вы преуспеете, ценность приза превосходит всякие вожделения. Я имею в виду, конечно, Сион. Одна мысль о такой возможности воодушевляет, слепит глаза.
Он поднял к глазам левую ладошку. Обручальное кольцо прорубило бороздку в его пальце и спряталось в складке, как будто топор в стволе толстого дерева. Литвак почувствовал биение крови в висках, в горле, как будто большой палец ритмично забился по нижнему басу арфы. Головокружение. Руки и ноги раздувает гелий, они превращаются в воздушные шары, тянут тело вверх… Это от жара парилки, предположил Литвак.
– Манящее видение, – сказал ребе. – Чувствую себя таким же ослепленным, как евангелисты. Сокровище неоценимое.
Нет, не только атмосфера парной усилила пульс Литвака и вызвала головокружение. Он понял, что нутро его оказалось умней рассудка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Не обращайте внимания на дикие истории
– Это верно. Я много лет в полиции, и по пальцам одной руки можно пересчитать случаи, когда дикая история оказывалась правдой.
Нелегкий фокус – предпочитать простые объяснения вещей в мире, полном евреев
– Согласна.
Потому трудно быть еврейским полицейским
– Мне нравится. Жаль будет с этим расстаться.
Литвак дернул плечами, как бы давая понять, что непременно посочувствовал бы, будь он на это способен. Его жесткие глаза протыкают застрявшего в дверях Голда и формулируют какой-то вопрос, на который Голд трясет головой. Ответив таким образом, Голд ретируется к телевизору.
– Понимаю, что это нелегко, – говорит Бина, – но скажите нам, что вы знаете о Менделе Шпильмане?
– И о Наоми Ландсман, – добавляет Ландсман.
Если думаете я убил Менделя то вы так же заблуждаетесь как и он
– Я вообще ничего никогда не думаю.
Счастливая
– Таков мой дар.
Литвак смотрит на часы и издает какой-то звук-обломок, по мнению Ландсмана – страдальческий. Он щелкает пальцами. Появляется Голд, и Литвак поднимает в воздух исписанный блокнот. Голд мгновенно исчезает и еще более мгновенно появляется с новым блокнотом. Он подходит к Литваку, вручает ему блокнот и молча спрашивает, не следует ли распорядиться визитерами каким-либо из множества доступных способов. Литвак этот вопрос игнорирует, жестом отсылая Голда прочь. Потом отодвигается в сторонку и хлопает по освободившемуся месту рядом с собой. Бина расстегивает парку и садится. Ландсман подтягивает стул. Литвак открывает блокнот на первой странице.
Любой Мессия обречен в момент когда пытается спасти себя
39
Фрум, ветеран кубинской кампании, служил у Литвака в Матансасе и расхлебывал с ним кровавую кашу Сантьяго. Фрум – опытный пилот и надежная кадровая единица. Ему можно доверять, потому что нет в нем ни следа веры. Литвак слишком часто сталкивался с обдуманным и многосторонне, многоэшелонно обоснованным предательством правоверных. Пилот Фрум с оглядкой доверял лишь показаниям панели инструментов. Трезвомыслящий, дотошный до педантичности, компетентный, спокойный, выносливый… Когда он выгрузил в Перил-Стрейт команду новичков, салаги оставили самолет Фрума, понимая, что из них должно получиться.
«Пошлите Фрума» , – накарябал в блокноте Литвак, когда от мистера Кэшдоллара поступило сообщение о чудесном разрешении от бремени в Орегоне. Во вторник Фрум вылетел на юг, а в среду (да разве ж это простое совпадение? – всплеснет руками правоверный) – в среду Мендель Шпильман замаячил в кабинете Бухбиндера на седьмом этаже отеля «Блэкпул», сообщив, что он разбазарил все свои благословения до последнего, а последнее приберег для себя самого. Пилот Фрум в это время находился за тысячу миль от отеля «Блэкпул», на ранчо в окрестностях Корваллиса, где Флиглер и Кэшдоллар, прилетевшие из Вашингтона, торговались с фермером, владельцем волшебного рыжего явления.
Да мало ли пилотов, способных доставить Шпильмана в Перил-Стрейт! В пилотах недостатка не было, но все они либо люди посторонние, либо юные правоверные. Посторонним лучше не доверяться, а юные правоверные… Литвак опасался, что Мендель Шпильман разочарует юного правоверного, что начнут досужие языки молоть плевелы праздных сплетен. Если верить доктору Бухбиндеру, Шпильман пребывал в состоянии неуравновешенном и непредсказуемом. Возбужденный, капризный, он вдруг впадал в состояние прострации, клевал носом, заплетающимся языком плел какую-то ахинею. Цадик-Ха-Дор весом в пятьдесят пять кило! Можете себе такое представить?
В таких обстоятельствах Литвак остановился на другом пилоте, также абсолютно лишенном веры и верований, но рассудительном и сдержанном, а также связанном с Литваком древней связью, внушающей ему определенные надежды. Первую мысль об этом пилоте Литвак изгнал из сознания, но вторая мысль оказалась о нем же. К тому же время подпирало. Уже дважды Шпильман соглашался отправиться к доктору Робуа на Перил-Стрейт и дважды передумывал. И Литвак приказал выйти на этого пилота и предложить ей работу. И она согласилась, содрав с Литвака на тысячу долларов больше, чем он собирался ей заплатить.
– Женщина… – процедил доктор, передвигая ладью ферзевого фланга – ход, насколько мог видеть Литвак, не дававший ему никакого преимущества. Доктор Робуа в прецизионной мерке Литвака обладал недостатком, свойственным всем верующим. Все внимание стратегии и полное пренебрежение тактикой. Ход ради самого хода, без мысли о последствиях. – Сюда.
Они сидели в кабинете второго этажа главного здания, с видом на пролив, на домишки индейского поселения с путаницей сетей и зигзагами деревянных мостков, сбегавшихся к категоричному восклицательному знаку нового причала для гидропланов. Кабинет принадлежал Робуа, но в углу его стоял еще один стол, для Мойша Флиглера, когда тот прибывал в Перил-Стрейт и когда его можно было удержать за столом. Альтер Литвак предпочитал обходиться без столов, как в служебной, так и в домашней обстановке, если понятие «домашняя обстановка» вообще к нему применимо. Он спал в гостиных, гаражах, на чьих-то диванах. Его рабочим столом мог стать и кухонный, а офисом – полигон, кафе или шахклуб «Эйнштейн», запасник института Мориа.
У нас тут полно мужчин менее мужественных , – написал Литвак. – Надо было завербовать ее раньше
Он навязал Робуа обмен слонами, внезапно пробив брешь в центре белых, и уже рассматривал один-другой вариант мата в четыре хода. Перспектива победы порождала скуку. Испытывал ли он какое-то удовольствие? Какое ему вообще дело до шахмат? На кой они ему? Взял ручку, запечатлел на бумаге оскорбление – хотя вот уже за почти пять лет не припомнил подъема эмоций со стороны доктора Робуа.
Будь у нас сотня таких, как она, я бы сейчас очищал доску от ваших фигур на веранде с видом на гору Гелеонскую
– Гм… – изрек доктор Робуа, взявшись за пешку и глядя в лицо Литваку. Литвак смотрел на небо.
Доктор Робуа сидел спиной к окну, темной скобкой замыкая шахматную доску, размышляя о сиюминутном шахматном роке. Западный горизонт за ним дыбился дымом с мармеладом. Мятые горы чернели зеленью деревьев и синели белизной снежных лощин. На юго-западе – ранний закат полной луны, выщербленной горизонтом, похожей на собственный черно-белый фотоснимок большого разрешения, наклеенный на небо.
– Да не глядите вы в окно! – взорвался доктор Робуа. – Каждый раз, когда вы туда смотрите, я думаю, что они уже здесь. – Он уложил своего короля на доску, откинулся назад складным плотницким метром. – Больше не играю. Слишком взвинчен. Вы выиграли.
Он зашагал по кабинету.
Не вижу причин для беспокойства перед вами простая задача
– Простая?
Он призван освободить Израиль вы же должны лишь освободить его самого
Робуа прекратил расхаживать и остановился возле Литвака, который положил ручку и принялся укладывать фигуры в коробку.
– Три сотни парней готовы умереть, следуя за ним. Три тысячи вербоверов готовы связать с ним судьбу, оставив дома и семьи. Если кинуть клич, последуют миллионы. Рад, что вы в состоянии шутить на такие темы. Рад, что можете спокойно смотреть в это окно, следить за небом и знать, что он наконец двинулся в путь.
Литвак оставил в покое фигуры и снова глянул в окно. Чайки, бакланы, всякие уткообразные, не имеющих названий на идише, парили на фоне заката. Каждую из птиц, летящих с юго-запада, можно было принять за приближающийся «Пайпер». Нельзя сказать, что ожидание не раздражало Литвака. То, чем они занимались, требовало людей, к долгому ожиданию несклонных.
Надеюсь он действительно ЦХД очень надеюсь
– Ничего вы не надеетесь, – отмахнулся Робуа. – Для вас это лишь игра. Азартная партия игрока, лишенного ощущения азарта.
После аварии, стоившей Литваку жены и голоса, доктор Рудольф Бухбиндер, сумасшедший дантист с Ибн-Эзра-стрит, восстановил его челюсть в акриле и титане, а когда Литвак пристрастился к болеутолителям, Бухбиндер направил его к старому другу, доктору Максу Робуа. И когда через несколько лет Кэшдоллар обратился к человеку в Ситке, чтобы воплотить в жизнь боговдохновенную мечту президента Америки, Литвак сразу вспомнил о Бухбиндере и Робуа.
Много еще утекло воды, не говоря о неисчерпаемых резервах литваковской хуцпа, бесконечных пилпул, словопрений, базара и трепа с Хескелом Шпильманом через Баронштейна, прежде чем план начал обретать зримые очертания. Вставляли палки в колеса и разливали перед этими колесами масло карьеристы из Минюста, видя в Шпильмане и Литваке – с достаточными основаниями – беспринципных бандюганов. Наконец, после месяцев надежд и разочарований, состоялась встреча с большим дядей в банях на Рингельбаум-авеню.
Вторник, утро, снег кружит меж слепых фонарей, на земле белое одеяло в четыре дюйма. Слишком мало с точки зрения городской службы снегоочистки. На углу Рингельбаум и Глатштейна занял пост продавец каштанов. На красном зонте снег, шипит и светится хитрый агрегат, незаснеженные следы каштановых дел мастера обрамляют параллельные полосы, оставленные колесами тележки. Тишь рассветная, слышно щелканье реле в ящике, переключающем светофоры, слышен писк пейджеров в карманах придворных громил, рыжих медведей, выдрессированных на охрану тела вербоверского ребе.
Рудашевские внедрили Литвака в дверь, на затянутую винилом бетонную лестницу. Вверх, затем вниз в недра бани. Кулаки их физиономий излучают смешанный свет иллюзиона туманных картин. Шалость, жалость, свирепость, тупость, божественное озарение… Древний русский кассир в стальной клетке и банщик в простынях да полотенцах не имеют ни глаз, ни лиц. Головы их втянуты в утробы, их вообще здесь нет, они как раз выбежали выпить чашечку кофе в «Полярной звезде», а может, еще даже не отлипли от животов жен своих и не покинули постелей. В этот час баня еще официально закрыта. Посетителей ни души, вообще никого нет, а банщик, сунувший Литваку пару поношенных полотенец, всего лишь призрак, оделивший свежего покойника саваном.
Литвак разделся, повесил одежду на два стальных крюка. Букет запахов: хлорка, подмышки, банная соль – или рассол из устроившегося в подвале засолочного цеха? Ничто не действует угнетающе, унижающе. Может, и не было у принимающей стороны замысла морально раздавить сторону принимаемую? Принудили раздеться… Так кто ж в парилку во фраке прется!.. Шрамы Литвака многочисленны, иные ужасны. Определенный эффект: один из Рудашевских аж присвистнул. Тело Литвака – пергамент, исписанный сагами страданий, балладами и байками о боли, которую этим костоломам вряд ли приходилось кому-либо причинять. Он вынул блокнот из кармана повешенных на крюк брюк.
Нравится?
Вопрос слишком сложен для Рудашевских. Один кивает, другой отрицающее трясет головой. Такая несогласованность смущает обоих, и они поскорее сбывают коллекционера шрамов сквозь молочного стекла дверь в наполненное молочного цвета паром помещение парилки, допускают к телу, которое призваны охранять, позабыв про блокнот и смертоносное оружие – авторучку.
Тело во всем ужасе и великолепии, громадное глазное яблоко, вывалившееся из глазницы. Видел его Литвак ранее лишь однажды, увенчанное черной шляпой и обернутое черными тканями, как пухлая пальма листьями. Сейчас гороподобный монстр, виднеющийся сквозь туман, больше напоминает известняковый валун, поросший темным лишайником волосяного покрова. Литвак почувствовал себя самолетом, волею ветра брошенным в скалу. Чрево, беременное тройней слонят, увесистые сосцы, аки серны-близнецы с яркими кляксами сосков, ляжки, что отъевшиеся котики на лежбище… в общем, впечатляет.
Литвак опустил свой обтянутый рваным пергаментом скелет на горячие плитки у подножия мясного монстра. В прошлую встречу глаз рабби он не приметил, их прикрывала тень несъедобного пирога его шляпы. Сейчас глаза эти рассматривали видавшее виды тело Литвака. Глаза добрые, доброватые либо приученные к этому выражению. Глаза читали шрамы, каждый по отдельности: пурпурную пасть на правом плече, красные рубцы на ребрах, яму на правом бедре, достаточно глубокую, чтобы вместить унцию джина. Глаза выражали симпатию, уважение, даже благодарность. Жестокая и бессмысленная кубинская кампания вызвала много шума, ее ветеранов сторонились. Никто не предлагал им прощения, забвения, отдохновения. Хескел Шпильман обещал поруганному войной Литваку все это и даже больше.
– Характер ваших затруднений мне объяснили, изложили и суть вашего предложения, – произнес ребе девичьим голосом, исходящим Бог весть из какого места на его теле и сразу вступавшим во взаимодействие с кафелем, туманом и каплями воды. – Вы все-таки пронесли сюда блокнот и ручку, несмотря на ясные указания не брать с собой ничего.
Литвак приподнял для обозрения контрабанду. Блокнот живо впитывал влагу, листы уже коробились.
– Это вам не понадобится. – Птицы ладошек ребе уютно устроились на скале его брюха, он закрыл глаза, лишив Литвака их симпатии, искренней или деланной, и в течение одной-двух минут выдержал собеседника в липкой каше жаркого тумана. Литвак терпеть не мог потных процедур, всегда ненавидел швиц. Но лишь в этой мирской нечистой дыре старого Гарькавы мог вербоверский ребе считать себя наедине с собеседником, вне двора, габая, вне своего мира. – Я не потребую от вас никаких разъяснений, не буду ни о чем спрашивать.
Литвак кивнул. Понятно, не стал бы Шпильман тратить время и приглашать его сюда для этого одностороннего диалога, если бы намеревался ему отказать. Так подсказывал Литваку здравый смысл. Но нутром он чуял, что пригласил его сюда этот толстый гангстер, чтобы поиздеваться над ветераном и вышвырнуть вон с подобающей помпой.
– Заверяю вас, мистер Литвак, что ваше предложение рассмотрено подробнейшим образом, под всевозможными углами зрения.
Начнем с наших южных друзей. Если бы они просто чего-то хотели, как обычно… чего-то осязаемого… Нефти, к примеру… Или если бы они руководствовались какими-то стратегическими соображениями в отношении России или Персии… В обоих случаях мы им без надобности. Каким бы сложным ни было завоевание Святой Земли, наше физическое присутствие, наша решимость сражаться, наше оружие не повлияли бы на их стратегические планы. Я изучил их предложения по поддержки еврейского вопроса в Палестине, изучил их теологию; по мере сил, с помощью рабби Баронштейна попытался уяснить цели этих язычников и их логику. Не могу не признать, что убедился в их искренности. Когда они утверждают, что хотят вернуть Иерусалим евреям, они не врут. Их мотивация, рассуждения, ссылки на так называемые пророчества и апокрифы, конечно, смехотворны. Даже ужасающи. Эта дурацкая вера во второе пришествие того, кто никуда не исчезал хотя бы потому, что никогда и не появлялся. Но, со своей стороны, они тоже могут нас пожалеть с нашим запоздавшим Мессией. Как основанием для сотрудничества взаимной жалостью нельзя пренебрегать.
Ваша позиция тоже ясна. Вы солдат-наемник. Вас привлекает динамика и ответственность командной генеральской деятельности. Я вас понимаю. Вам по душе драка, убийство, когда убивают не ваших людей. Отважусь предположить, что после столь долгой работы с Шемецем угождать американцам у вас тоже вошло в привычку.
Для вербоверов риск очень велик. Очень велик. Чреват гибелью всей общины в течение нескольких дней, если ваши войска окажутся недостаточно подготовленными или, что также вероятно, столкнутся с подавляющим численным перевесом противника. Если мы здесь останемся, нам, правда, тоже грозит конец. Ветром развеет. Наши друзья с юга дали это ясно понять. Это кнут. Реверсия как уголь в штанах, возрожденный Иерусалим как ведро ледяной воды. Пряник. Иные горячие головы из молодежи предлагают оказать им сопротивление здесь, на месте, но это просто безумие.
С другой стороны, если мы согласимся и вы преуспеете, ценность приза превосходит всякие вожделения. Я имею в виду, конечно, Сион. Одна мысль о такой возможности воодушевляет, слепит глаза.
Он поднял к глазам левую ладошку. Обручальное кольцо прорубило бороздку в его пальце и спряталось в складке, как будто топор в стволе толстого дерева. Литвак почувствовал биение крови в висках, в горле, как будто большой палец ритмично забился по нижнему басу арфы. Головокружение. Руки и ноги раздувает гелий, они превращаются в воздушные шары, тянут тело вверх… Это от жара парилки, предположил Литвак.
– Манящее видение, – сказал ребе. – Чувствую себя таким же ослепленным, как евангелисты. Сокровище неоценимое.
Нет, не только атмосфера парной усилила пульс Литвака и вызвала головокружение. Он понял, что нутро его оказалось умней рассудка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41