Когда он демонстрировал произношение согласных, дифтонгов, долгих и кратких гласных, я должен был изучать положение его языка. Когда же я пытался воспроизводить эти злополучные звуки, Данлоп, в свою очередь, внимательно смотрел мне в рот.
Стоило ему приступить к своим голосовым экзерсисам, как его безмятежное, неподвижное лицо – плоский овал, напрочь лишенный характерных черт, – преображалось. Он начинал кривляться. Жуткое зрелище и, стыдно признаться, захватывающее – таким, вероятно, видится припадок, если наблюдать за больным в лабораторных условиях. Данлоп втягивал голову в плечи, прищуривался, гримасничал, как обезьяна. Когда наставал мой черед произносить эти шумные звуки, я, лишь бы угодить учителю, старательно подражал: кривил губы и зажмуривался, понимая, что при такой неумеренной, искаженной артикуляции все это наверняка звучит так, словно вдруг, вопреки всем законам природы, говорить пытаются дерево или камень. Когда я открывал глаза, Данлоп сидел, наклонившись почти вплотную к моим губам, и заглядывал мне в рот. Мне становилось интересно, что он там видит.
В начале и конце каждого урока повисало напряженное молчание. Я пытался завязать разговор о пустяках, заставить Данлопа рассказать о том времени, когда он был хиропрактиком, о его жизни до преподавания немецкого. Он отводил глаза и смотрел куда-то мимо, но не потому, что я ему наскучил. Во взгляде не отражалось ни раздражения, ни желания избежать расспросов – просто у него был такой отрешенный вид, что казалось: события его жизни никак не связаны между собой. Когда же он все-таки говорил – об остальных жильцах или о хозяине пансиона, – голос его делался немного ворчливым, в нем слышалась протяжная нотка недовольства. Ему очень хотелось верить, что он прожил жизнь среди людей, которые никогда не понимали сути вещей.
– Вы многим даете уроки?
– Немецкого?
– Да.
– Немецкий у меня изучаете только вы. Раньше и другие приходили. Нынче немецкий язык не в чести. Для подобных вещей характерна цикличность, как, впрочем, и для всего остального.
– А что еще вы преподаете?
– Греческий, латынь, морскую навигацию.
– Люди приезжают сюда изучать морскую навигацию?
– Сейчас уже не так часто, как раньше.
– Просто поразительно, сколько людей занимаются в наше время преподаванием, – сказал я. – На каждого человека приходится по преподавателю. Все мои знакомые либо преподают, либо учатся. Как вы думаете, чем это чревато?
Он отвел глаза и посмотрел на дверцу стенного шкафа.
– А еще что-нибудь вы преподаете? – спросил я.
– Метеорологию.
– Метеорологию. А это как вышло?
– Смерть матери меня подкосила. Я совсем упал духом, потерял веру в Бога. Я был безутешен, полностью замкнулся в себе. Но однажды случайно увидел по телевизору сводку погоды. Энергичный молодой человек со светящейся указкой стоял перед разноцветной спутниковой фотографией и предсказывал погоду на ближайшие пять дней. Я сидел, зачарованный его самоуверенностью и мастерством. Казалось, этот молодой человек получает с метеоспутника сообщение, которое потом передает лично мне, сидящему на раскладном стуле. Я занялся метеорологией в поисках утешения. Читал синоптические карты, собирал книги о погоде, присутствовал при запуске метеозондов. Мне стало ясно, что изучение погоды – мое призвание. Благодаря этому занятию я чувствовал себя так спокойно и уверенно, как никогда прежде. Роса, иней и туман. Снежные шквалы. Струйное течение. По-моему, в струйном течении есть некое величие. Я начал вылезать из своей скорлупы, разговаривать с людьми на улице. «Приятный денек». «Похоже, будет дождь». «Сегодня жарковато, не правда ли?» На погоду все обращают внимание. Встав с постели, вы первым делом подходите к окну и смотрите, какая погода. Так делаете вы, так делаю я. Я составил список целей, которых рассчитывал добиться в метеорологии. Прошел заочный курс, получил степень бакалавра и официальное разрешение преподавать этот предмет в аудиториях вместимостью не более ста человек. Я преподавал метеорологию в подвалах церквей, на трейлерных стоянках, в рабочих кабинетах и гостиных. Люди приходили слушать мои лекции в Миллерз-Крике, Ламбервиле, Уотертауне. Рабочие, домохозяйки, торговцы, полицейские и пожарные. Я кое-что видел у них в главах: жажду, непреодолимое желание.
В манжетах его теплой нижней рубашки были маленькие дырочки. Мы стояли посреди комнаты. Я ждал продолжения. Было то время года, то время дня, когда ткань вещей пропитывается легкой щемящей печалью. Сумерки, тишина, лютый холод. Неизъяснимая тоска до мозга костей.
Когда я пришел домой, на кухне отрабатывал замах, упражняясь в гольфе, Боб Парди. Боб – отец Денизы. Он сказал, что в городе проездом – направляется в Глассборо устраивать презентацию – и хочет сводить нас всех в ресторан.
Боб взмахнул сцепленными руками над левым плечом и плавным движением проводил мяч. Дениза наблюдала за ним, сидя на табуретке у окна. На нем был кардиган с начесом, рукава закрывали запястья.
– Что за презентация? – спросила Дениза.
– Да так, ничего особенного. Схемы, стрелки. Главное – пустить пыль в глаза. Это простейший инструмент охвата клиентуры, дорогая.
– Ты что, опять сменил работу?
– Собираю средства. Работы, кстати, по горло, можешь не сомневаться.
– Что за средства?
– Да всякие-разные, все, что под руку попадется, понимаешь? Люди с удовольствием отдают мне продуктовые талоны, фавюры. Ну и отлично, я не против.
Он наклонился, чтобы загнать мяч в лунку. Бабетта смотрела на него, прислонившись к дверце холодильника и скрестив руки на фу-ди. Наверху чей-то голос произнес с британским акцентом: «Существуют особые формы головокружения, при которых не кружится голова».
– На что идут эти средства? – спросила Дениза.
– Есть небольшая организация, о которой тебе, возможно, приходилось слышать, – называется «Фонд готовности к ядерной катастрофе». По существу – законный фонд помощи оборонной промышленности. Существует на всякий случай.
– На какой, к примеру?
– На тот, к примеру, если я вдруг фохнусь в голодный обморок. Может, все-таки доберемся до мяса на ребрышках, а? Волка ноги кормят. Что скажешь, Бабетта? А то еще немного, и я займусь самоедством.
– Какая же по счету эта работа?
– Отстань, Дениза.
– Ладно, все это ерунда. Делай что хочешь, мне все равно.
Боб повел троих старших в «Уэгон Уил». Я повез Бабетту в дом на реке, где она должна была читать вслух слепому мистеру Тридуэллу, жившему там с сестрой. Уайлдер сидел между нами и играл купленными в супермаркете бульварными газетами – этому чтиву которым Тридуэлл отдавал предпочтение. Бабетта, читавшая вслух незрячим людям на общественных началах, не вполне одобряла страсть пожилого господина к темным, отвратительным сторонам жизни, полагая, что люди с физическими недостатками чувствуют моральную потребность в более возвышенных развлечениях. Если уж эти люди не будут вдохновлять нас на победы человеческого достоинства, на кого же нам тогда рассчитывать? Они должны подавать хороший пример, такой же, как Бабетта – чтица и поборница высокой морали. Но в силу профессионального отношения к своему долгу, она на полном серьезе, как ребенку, читала старику о мертвецах, которые оставляют сообщения на автоответчиках.
Мы с Уайлдером остались ждать в машине. План был такой: после чтения мы втроем встречаемся с компанией из «Уэгон Уил а» в ресторане «Динки Донат», где они съедят десерт, а мы пообедаем. Дабы скоротать эту часть вечера, я взял с собой «Майн Кампф».
Дом Тридуэллов представлял собой каркасное строение с гниющими решетками на веранде. Меньше чем через пять минут Бабетта вынырнула из дома, нерешительно подошла к дальнему краю веранды и оглядела неосвещенный двор. Потом медленно направилась к машине.
– Дверь была открыта. Я вошла – никого. Посмотрела вокруг – ни души. Поднялась наверх – никаких признаков жизни. Судя по всему, ничего не пропало.
– Что ты знаешь о его сестре?
– Она старше и, вероятно, хуже его сохранилась, вот разве что не слепая.
В двух ближайших домах было темно, оба продавались, а в четырех других о поведении Тридуэллов в течение последних нескольких дней никто ничего не знал. Мы поехали в управление полиции штата и поговорили со служащей, сидевшей за консолью компьютера. Она сообщила, что каждые одиннадцать секунд кто-нибудь да пропадает, и записала наш рассказ на магнитофон.
В «Динки Донате» Боб Парди сидел молча, а семья ела и вела беседу. Дряблая кожа на розовом лице игрока в гольф уже обвисала с черепа, да и все его тело, казалось, обмякло, а потому он выглядел жалко – как человек, которому строго-настрого приказали похудеть. Он сделал себе дорогую стрижку с укладкой – с добавлением некоторого количества краски, с использованием некоторого количества технических средств, – но казалось, что эта прическа нуждается в более светлой голове. Я отдавал себе отчет: Бабетта внимательно разглядывает его, пытаясь постичь смысл четырех бурных лет, которые они прожили в браке, охватить умом всю панораму этой бойни. Он пил, играл в карты, съезжал на машине к воде прямо по насыпи, терял и бросал работу, ездил под чужим именем в Коултаун, где платил женщине, чтобы она говорила с ним по-шведски в постели. Именно шведский язык и бесил Бабетту – а может, и стремление мужа во всем признаваться, – и она неумело пыталась его колотить: тыльными сторонами ладоней, локтями, запястьями. Бывшие возлюбленные, давние страхи. Теперь же Бабетта смотрела на него с нежностью и сочувствием, и в ее задумчивых любящих глазах отражалось такое великодушие, что казалось, будто она перебирает в уме все магические заклинания против его нынешней полосы невезения. И все же, вновь принимаясь листать свою книгу, я уже знал, что это всего лишь мимолетное чувство, одно из тех проявлений доброты, которых никто не в силах понять.
На другой день, еще до полудня, дно реки начали чистить драгой.
13
Студенты редко покидают территорию колледжа. В самом Блэксмите им нечего делать – ни подходящего пристанища, ни соблазнов. У них своя особая еда, свои фильмы, музыка, театр, виды спорта, темы для разговоров и секс. Это городок химчисток и магазинов оптики. Витрины фирм, торгующих недвижимостью, украшены фотографиями едва различимых викторианских домов. Эти снимки никто не менял уже много лет. Дома то ли проданы, то ли исчезли с лица земли, то ли стоят в других городках, других штатах. Это город благотворительных аукционов и дворовых распродаж, когда вещи, отслужившие свой срок, выносят на подъездные аллеи и оставляют под присмотром детей.
Бабетта позвонила мне в мой кабинет в Сентенари-холле. Сказала, что Генрих надел свою камуфляжную кепку, взял фотоаппарат «Инстаматик» и пошел на берег реки смотреть, как ищут тела на дне; пока он стоял там, поступило сообщение о том, что Тридуэллов, живых, но в сильном шоке, нашли в заброшенной кондитерской палатке на территории «Мидвиллидж-молла» – огромного торгового центра на автомагистрали. По-видимому, они заблудились и два дня бродили по комплексу, растерянные, испуганные, а потом нашли убежище в захламленном киоске. В киоске они провели еще два дня, и сестра, от слабости едва держась на ногах, отваживалась выходить оттуда и в поисках объедков рылась в урнах с героями мультиков на пружинных крышках. Лишь по счастливой случайности, пока они сидели в киоске, не похолодало. Никто еще не знал, почему они не просили о помощи. Вероятно, из-за того, что территория была незнакомой и такой громадной, да в силу преклонного возраста им казалось, что они брошены на произвол судьбы, помощи ждать неоткуда, а люди вдалеке очень опасны. Тридуэллы вообще нечасто выходили из дома. Никто еще даже понятия не имел, каким образом они ухитрились добраться до торгового комплекса. Возможно, внучатая племянница привезла их туда на своей машине и высадила, а потом забыла забрать. По словам Бабетты, найти внучатую племянницу и расспросить не удалось.
За день до удачного окончания поисков полиция, пытаясь установить местонахождение и узнать судьбу Тридуэллов, обратилась за помощью к экстрасенсу. Об этом подробно писали в местной газете. Ясновидящая эта жила в трейлере, где-то в загородной рощице. Она желала, чтобы ее называли не иначе, как Адель Т. Согласно сообщению в газете, пока Адель Т. и начальник полиции Холлис Райт сидели в трейлере, она разглядывала фотографии Тридуэллов и обнюхивала предметы из их гардероба. Потом попросила начальника оставить ее одну на час. Совершила некие обряды, поела риса с «далем» и впала в транс. Как сказано далее в газете, изменяя таким образом свое состояние, она пыталась получить экстрасенсорную информацию обо всех материальных объектах, местонахождение которых хотела определить, в данном случае – о Старике Тридуэлле и его сестре. Когда начальник полиции Райт вновь зашел в трейлер, Адель Т. велела ему забыть о реке и сосредоточить поиски на участке суши, с виду напоминающем лунный ландшафт, в радиусе пятнадцати миль от дома Тридуэллов. Полицейские тотчас направились к гипсовому карьеру в десяти милях ниже по течению реки, где нашли дорожную сумку, а в ней – пистолет и два килограмма чистого героина.
Полицейские и раньше иногда обращались к Адели Т. за советом и благодаря ей нашли тела двух человек, насмерть забитых дубинками, одного сирийца в холодильнике и тайник с помеченными банкнотами на сумму в шестьсот тысяч долларов, хотя, как сообщается в заключении, в каждом из этих случаев полиция искала что-то другое.
Американская тайна все непостижимее.
14
Сгрудившись у окна в маленькой комнатке Стеффи, мы любовались пленительным закатом. Отсутствовал только Генрих – вероятно, он либо скептически относился к невинным коллективным развлечениям, либо считал, что в нынешних закатах есть нечто зловещее.
Спустя некоторое время я, сидя в постели в банном халате, занимался немецким. Я бормотал под нос слова и задавался вопросом, удастся ли на весенней конференции ограничить демонстрацию знания немецкого языка кратким вступительным словом, или остальные участники потребуют, чтобы немецкая речь звучала постоянно – на лекциях, за едой, во время пустячных разговоров – как признак нашей серьезности, нашей уникальности в мировой системе гуманитарного образования.
По телевизору сказали: «И другие тенденции, которые могли бы оказать огромное влияние на ваш портфель ценных бумаг».
Вошла Дениза и легла поперек в ногах кровати, положив голову на согнутые руки и отвернувшись от меня. Сколько принципов, контр-принципов, социально-исторических обобщений вместила в себя эта незамысловатая поза? Прошла целая минута.
– Что будем делать с Баб? – спросила Дениза.
– В каком смысле?
– Она же ничего не может запомнить.
– Баб не спрашивала у тебя, принимает ли она лекарства?
– Нет.
– Не принимает или не спрашивала?
– Не спрашивала.
– А должна была спросить, – сказал я.
– А вот и не спросила.
– Откуда тебе известно, что она принимает лекарства?
– В мусоре под раковиной я видела пузырек, прописанный врачом, с ее фамилией и названием лекарства.
– Как оно называется?
– «Дилар». По одной таблетке раз в три дня. Значит, оно, похоже, опасное, вызывает привыкание или что-нибудь в этом роде.
– А что сказано о диларе в твоем лекарственном справочнике?
– Нет его там. Я долго искала. Там четыре алфавитных указателя.
– Наверно, оно недавно поступило в продажу. Хочешь, я еще раз посмотрю?
– Я уже смотрела. Смотрела!
– Всегда можно позвонить ее врачу. Но я не хочу делать из мухи слона. Все принимают какие-нибудь лекарства, все время от времени что-нибудь забывают.
– Не так, как мама.
– Я постоянно все забываю.
– А что ты принимаешь?
– Таблетки от давления, от стресса, от аллергии, глазные капли, аспирин. Дело житейское.
– Я заглянула в аптечку в вашей ванной.
– Дилара нет?
– Я думала, может, там новый пузырек появился.
– Врач прописал тридцать таблеток. Вот и все. Дело житейское. Все что-нибудь принимают.
– И все же я хочу быть в курсе, – сказала она.
За все это время она ни разу не повернулась ко мне. В подобных ситуациях хорошо готовить заговоры, плести хитроумные интриги, строить тайные планы. Но потом Дениза переменила позу, приподнявшись на локте, и задумчиво посмотрела на меня с края кровати:
– Можно задать тебе один вопрос?
– Конечно.
– Ты не рассердишься?
– Содержимое моей аптечки тебе уже известно. Какие еще тайны остались?
– Почему ты назвал Генриха Генрихом?
– Законный вопрос.
– Ты не обязан отвечать.
– Вопрос естественный. По-моему, ты имеешь право его задать.
– Так почему же?
– Это имя показалось мне эффектным, звучным. В нем есть что-то властное.
– Он назван в честь какого-нибудь человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Стоило ему приступить к своим голосовым экзерсисам, как его безмятежное, неподвижное лицо – плоский овал, напрочь лишенный характерных черт, – преображалось. Он начинал кривляться. Жуткое зрелище и, стыдно признаться, захватывающее – таким, вероятно, видится припадок, если наблюдать за больным в лабораторных условиях. Данлоп втягивал голову в плечи, прищуривался, гримасничал, как обезьяна. Когда наставал мой черед произносить эти шумные звуки, я, лишь бы угодить учителю, старательно подражал: кривил губы и зажмуривался, понимая, что при такой неумеренной, искаженной артикуляции все это наверняка звучит так, словно вдруг, вопреки всем законам природы, говорить пытаются дерево или камень. Когда я открывал глаза, Данлоп сидел, наклонившись почти вплотную к моим губам, и заглядывал мне в рот. Мне становилось интересно, что он там видит.
В начале и конце каждого урока повисало напряженное молчание. Я пытался завязать разговор о пустяках, заставить Данлопа рассказать о том времени, когда он был хиропрактиком, о его жизни до преподавания немецкого. Он отводил глаза и смотрел куда-то мимо, но не потому, что я ему наскучил. Во взгляде не отражалось ни раздражения, ни желания избежать расспросов – просто у него был такой отрешенный вид, что казалось: события его жизни никак не связаны между собой. Когда же он все-таки говорил – об остальных жильцах или о хозяине пансиона, – голос его делался немного ворчливым, в нем слышалась протяжная нотка недовольства. Ему очень хотелось верить, что он прожил жизнь среди людей, которые никогда не понимали сути вещей.
– Вы многим даете уроки?
– Немецкого?
– Да.
– Немецкий у меня изучаете только вы. Раньше и другие приходили. Нынче немецкий язык не в чести. Для подобных вещей характерна цикличность, как, впрочем, и для всего остального.
– А что еще вы преподаете?
– Греческий, латынь, морскую навигацию.
– Люди приезжают сюда изучать морскую навигацию?
– Сейчас уже не так часто, как раньше.
– Просто поразительно, сколько людей занимаются в наше время преподаванием, – сказал я. – На каждого человека приходится по преподавателю. Все мои знакомые либо преподают, либо учатся. Как вы думаете, чем это чревато?
Он отвел глаза и посмотрел на дверцу стенного шкафа.
– А еще что-нибудь вы преподаете? – спросил я.
– Метеорологию.
– Метеорологию. А это как вышло?
– Смерть матери меня подкосила. Я совсем упал духом, потерял веру в Бога. Я был безутешен, полностью замкнулся в себе. Но однажды случайно увидел по телевизору сводку погоды. Энергичный молодой человек со светящейся указкой стоял перед разноцветной спутниковой фотографией и предсказывал погоду на ближайшие пять дней. Я сидел, зачарованный его самоуверенностью и мастерством. Казалось, этот молодой человек получает с метеоспутника сообщение, которое потом передает лично мне, сидящему на раскладном стуле. Я занялся метеорологией в поисках утешения. Читал синоптические карты, собирал книги о погоде, присутствовал при запуске метеозондов. Мне стало ясно, что изучение погоды – мое призвание. Благодаря этому занятию я чувствовал себя так спокойно и уверенно, как никогда прежде. Роса, иней и туман. Снежные шквалы. Струйное течение. По-моему, в струйном течении есть некое величие. Я начал вылезать из своей скорлупы, разговаривать с людьми на улице. «Приятный денек». «Похоже, будет дождь». «Сегодня жарковато, не правда ли?» На погоду все обращают внимание. Встав с постели, вы первым делом подходите к окну и смотрите, какая погода. Так делаете вы, так делаю я. Я составил список целей, которых рассчитывал добиться в метеорологии. Прошел заочный курс, получил степень бакалавра и официальное разрешение преподавать этот предмет в аудиториях вместимостью не более ста человек. Я преподавал метеорологию в подвалах церквей, на трейлерных стоянках, в рабочих кабинетах и гостиных. Люди приходили слушать мои лекции в Миллерз-Крике, Ламбервиле, Уотертауне. Рабочие, домохозяйки, торговцы, полицейские и пожарные. Я кое-что видел у них в главах: жажду, непреодолимое желание.
В манжетах его теплой нижней рубашки были маленькие дырочки. Мы стояли посреди комнаты. Я ждал продолжения. Было то время года, то время дня, когда ткань вещей пропитывается легкой щемящей печалью. Сумерки, тишина, лютый холод. Неизъяснимая тоска до мозга костей.
Когда я пришел домой, на кухне отрабатывал замах, упражняясь в гольфе, Боб Парди. Боб – отец Денизы. Он сказал, что в городе проездом – направляется в Глассборо устраивать презентацию – и хочет сводить нас всех в ресторан.
Боб взмахнул сцепленными руками над левым плечом и плавным движением проводил мяч. Дениза наблюдала за ним, сидя на табуретке у окна. На нем был кардиган с начесом, рукава закрывали запястья.
– Что за презентация? – спросила Дениза.
– Да так, ничего особенного. Схемы, стрелки. Главное – пустить пыль в глаза. Это простейший инструмент охвата клиентуры, дорогая.
– Ты что, опять сменил работу?
– Собираю средства. Работы, кстати, по горло, можешь не сомневаться.
– Что за средства?
– Да всякие-разные, все, что под руку попадется, понимаешь? Люди с удовольствием отдают мне продуктовые талоны, фавюры. Ну и отлично, я не против.
Он наклонился, чтобы загнать мяч в лунку. Бабетта смотрела на него, прислонившись к дверце холодильника и скрестив руки на фу-ди. Наверху чей-то голос произнес с британским акцентом: «Существуют особые формы головокружения, при которых не кружится голова».
– На что идут эти средства? – спросила Дениза.
– Есть небольшая организация, о которой тебе, возможно, приходилось слышать, – называется «Фонд готовности к ядерной катастрофе». По существу – законный фонд помощи оборонной промышленности. Существует на всякий случай.
– На какой, к примеру?
– На тот, к примеру, если я вдруг фохнусь в голодный обморок. Может, все-таки доберемся до мяса на ребрышках, а? Волка ноги кормят. Что скажешь, Бабетта? А то еще немного, и я займусь самоедством.
– Какая же по счету эта работа?
– Отстань, Дениза.
– Ладно, все это ерунда. Делай что хочешь, мне все равно.
Боб повел троих старших в «Уэгон Уил». Я повез Бабетту в дом на реке, где она должна была читать вслух слепому мистеру Тридуэллу, жившему там с сестрой. Уайлдер сидел между нами и играл купленными в супермаркете бульварными газетами – этому чтиву которым Тридуэлл отдавал предпочтение. Бабетта, читавшая вслух незрячим людям на общественных началах, не вполне одобряла страсть пожилого господина к темным, отвратительным сторонам жизни, полагая, что люди с физическими недостатками чувствуют моральную потребность в более возвышенных развлечениях. Если уж эти люди не будут вдохновлять нас на победы человеческого достоинства, на кого же нам тогда рассчитывать? Они должны подавать хороший пример, такой же, как Бабетта – чтица и поборница высокой морали. Но в силу профессионального отношения к своему долгу, она на полном серьезе, как ребенку, читала старику о мертвецах, которые оставляют сообщения на автоответчиках.
Мы с Уайлдером остались ждать в машине. План был такой: после чтения мы втроем встречаемся с компанией из «Уэгон Уил а» в ресторане «Динки Донат», где они съедят десерт, а мы пообедаем. Дабы скоротать эту часть вечера, я взял с собой «Майн Кампф».
Дом Тридуэллов представлял собой каркасное строение с гниющими решетками на веранде. Меньше чем через пять минут Бабетта вынырнула из дома, нерешительно подошла к дальнему краю веранды и оглядела неосвещенный двор. Потом медленно направилась к машине.
– Дверь была открыта. Я вошла – никого. Посмотрела вокруг – ни души. Поднялась наверх – никаких признаков жизни. Судя по всему, ничего не пропало.
– Что ты знаешь о его сестре?
– Она старше и, вероятно, хуже его сохранилась, вот разве что не слепая.
В двух ближайших домах было темно, оба продавались, а в четырех других о поведении Тридуэллов в течение последних нескольких дней никто ничего не знал. Мы поехали в управление полиции штата и поговорили со служащей, сидевшей за консолью компьютера. Она сообщила, что каждые одиннадцать секунд кто-нибудь да пропадает, и записала наш рассказ на магнитофон.
В «Динки Донате» Боб Парди сидел молча, а семья ела и вела беседу. Дряблая кожа на розовом лице игрока в гольф уже обвисала с черепа, да и все его тело, казалось, обмякло, а потому он выглядел жалко – как человек, которому строго-настрого приказали похудеть. Он сделал себе дорогую стрижку с укладкой – с добавлением некоторого количества краски, с использованием некоторого количества технических средств, – но казалось, что эта прическа нуждается в более светлой голове. Я отдавал себе отчет: Бабетта внимательно разглядывает его, пытаясь постичь смысл четырех бурных лет, которые они прожили в браке, охватить умом всю панораму этой бойни. Он пил, играл в карты, съезжал на машине к воде прямо по насыпи, терял и бросал работу, ездил под чужим именем в Коултаун, где платил женщине, чтобы она говорила с ним по-шведски в постели. Именно шведский язык и бесил Бабетту – а может, и стремление мужа во всем признаваться, – и она неумело пыталась его колотить: тыльными сторонами ладоней, локтями, запястьями. Бывшие возлюбленные, давние страхи. Теперь же Бабетта смотрела на него с нежностью и сочувствием, и в ее задумчивых любящих глазах отражалось такое великодушие, что казалось, будто она перебирает в уме все магические заклинания против его нынешней полосы невезения. И все же, вновь принимаясь листать свою книгу, я уже знал, что это всего лишь мимолетное чувство, одно из тех проявлений доброты, которых никто не в силах понять.
На другой день, еще до полудня, дно реки начали чистить драгой.
13
Студенты редко покидают территорию колледжа. В самом Блэксмите им нечего делать – ни подходящего пристанища, ни соблазнов. У них своя особая еда, свои фильмы, музыка, театр, виды спорта, темы для разговоров и секс. Это городок химчисток и магазинов оптики. Витрины фирм, торгующих недвижимостью, украшены фотографиями едва различимых викторианских домов. Эти снимки никто не менял уже много лет. Дома то ли проданы, то ли исчезли с лица земли, то ли стоят в других городках, других штатах. Это город благотворительных аукционов и дворовых распродаж, когда вещи, отслужившие свой срок, выносят на подъездные аллеи и оставляют под присмотром детей.
Бабетта позвонила мне в мой кабинет в Сентенари-холле. Сказала, что Генрих надел свою камуфляжную кепку, взял фотоаппарат «Инстаматик» и пошел на берег реки смотреть, как ищут тела на дне; пока он стоял там, поступило сообщение о том, что Тридуэллов, живых, но в сильном шоке, нашли в заброшенной кондитерской палатке на территории «Мидвиллидж-молла» – огромного торгового центра на автомагистрали. По-видимому, они заблудились и два дня бродили по комплексу, растерянные, испуганные, а потом нашли убежище в захламленном киоске. В киоске они провели еще два дня, и сестра, от слабости едва держась на ногах, отваживалась выходить оттуда и в поисках объедков рылась в урнах с героями мультиков на пружинных крышках. Лишь по счастливой случайности, пока они сидели в киоске, не похолодало. Никто еще не знал, почему они не просили о помощи. Вероятно, из-за того, что территория была незнакомой и такой громадной, да в силу преклонного возраста им казалось, что они брошены на произвол судьбы, помощи ждать неоткуда, а люди вдалеке очень опасны. Тридуэллы вообще нечасто выходили из дома. Никто еще даже понятия не имел, каким образом они ухитрились добраться до торгового комплекса. Возможно, внучатая племянница привезла их туда на своей машине и высадила, а потом забыла забрать. По словам Бабетты, найти внучатую племянницу и расспросить не удалось.
За день до удачного окончания поисков полиция, пытаясь установить местонахождение и узнать судьбу Тридуэллов, обратилась за помощью к экстрасенсу. Об этом подробно писали в местной газете. Ясновидящая эта жила в трейлере, где-то в загородной рощице. Она желала, чтобы ее называли не иначе, как Адель Т. Согласно сообщению в газете, пока Адель Т. и начальник полиции Холлис Райт сидели в трейлере, она разглядывала фотографии Тридуэллов и обнюхивала предметы из их гардероба. Потом попросила начальника оставить ее одну на час. Совершила некие обряды, поела риса с «далем» и впала в транс. Как сказано далее в газете, изменяя таким образом свое состояние, она пыталась получить экстрасенсорную информацию обо всех материальных объектах, местонахождение которых хотела определить, в данном случае – о Старике Тридуэлле и его сестре. Когда начальник полиции Райт вновь зашел в трейлер, Адель Т. велела ему забыть о реке и сосредоточить поиски на участке суши, с виду напоминающем лунный ландшафт, в радиусе пятнадцати миль от дома Тридуэллов. Полицейские тотчас направились к гипсовому карьеру в десяти милях ниже по течению реки, где нашли дорожную сумку, а в ней – пистолет и два килограмма чистого героина.
Полицейские и раньше иногда обращались к Адели Т. за советом и благодаря ей нашли тела двух человек, насмерть забитых дубинками, одного сирийца в холодильнике и тайник с помеченными банкнотами на сумму в шестьсот тысяч долларов, хотя, как сообщается в заключении, в каждом из этих случаев полиция искала что-то другое.
Американская тайна все непостижимее.
14
Сгрудившись у окна в маленькой комнатке Стеффи, мы любовались пленительным закатом. Отсутствовал только Генрих – вероятно, он либо скептически относился к невинным коллективным развлечениям, либо считал, что в нынешних закатах есть нечто зловещее.
Спустя некоторое время я, сидя в постели в банном халате, занимался немецким. Я бормотал под нос слова и задавался вопросом, удастся ли на весенней конференции ограничить демонстрацию знания немецкого языка кратким вступительным словом, или остальные участники потребуют, чтобы немецкая речь звучала постоянно – на лекциях, за едой, во время пустячных разговоров – как признак нашей серьезности, нашей уникальности в мировой системе гуманитарного образования.
По телевизору сказали: «И другие тенденции, которые могли бы оказать огромное влияние на ваш портфель ценных бумаг».
Вошла Дениза и легла поперек в ногах кровати, положив голову на согнутые руки и отвернувшись от меня. Сколько принципов, контр-принципов, социально-исторических обобщений вместила в себя эта незамысловатая поза? Прошла целая минута.
– Что будем делать с Баб? – спросила Дениза.
– В каком смысле?
– Она же ничего не может запомнить.
– Баб не спрашивала у тебя, принимает ли она лекарства?
– Нет.
– Не принимает или не спрашивала?
– Не спрашивала.
– А должна была спросить, – сказал я.
– А вот и не спросила.
– Откуда тебе известно, что она принимает лекарства?
– В мусоре под раковиной я видела пузырек, прописанный врачом, с ее фамилией и названием лекарства.
– Как оно называется?
– «Дилар». По одной таблетке раз в три дня. Значит, оно, похоже, опасное, вызывает привыкание или что-нибудь в этом роде.
– А что сказано о диларе в твоем лекарственном справочнике?
– Нет его там. Я долго искала. Там четыре алфавитных указателя.
– Наверно, оно недавно поступило в продажу. Хочешь, я еще раз посмотрю?
– Я уже смотрела. Смотрела!
– Всегда можно позвонить ее врачу. Но я не хочу делать из мухи слона. Все принимают какие-нибудь лекарства, все время от времени что-нибудь забывают.
– Не так, как мама.
– Я постоянно все забываю.
– А что ты принимаешь?
– Таблетки от давления, от стресса, от аллергии, глазные капли, аспирин. Дело житейское.
– Я заглянула в аптечку в вашей ванной.
– Дилара нет?
– Я думала, может, там новый пузырек появился.
– Врач прописал тридцать таблеток. Вот и все. Дело житейское. Все что-нибудь принимают.
– И все же я хочу быть в курсе, – сказала она.
За все это время она ни разу не повернулась ко мне. В подобных ситуациях хорошо готовить заговоры, плести хитроумные интриги, строить тайные планы. Но потом Дениза переменила позу, приподнявшись на локте, и задумчиво посмотрела на меня с края кровати:
– Можно задать тебе один вопрос?
– Конечно.
– Ты не рассердишься?
– Содержимое моей аптечки тебе уже известно. Какие еще тайны остались?
– Почему ты назвал Генриха Генрихом?
– Законный вопрос.
– Ты не обязан отвечать.
– Вопрос естественный. По-моему, ты имеешь право его задать.
– Так почему же?
– Это имя показалось мне эффектным, звучным. В нем есть что-то властное.
– Он назван в честь какого-нибудь человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38