Снегоочистители такого типа обычно используют на взлетно-посадочных полосах, а полицейские фургоны такого типа предназначены для перевозки пострадавших во время общественных беспорядков. Из лучей красного света дым перемещался во тьму и вновь возникал в широких бесцветных лучах театральных прожекторов. Люди в костюмах из милекса двигались с осторожностью космонавтов, ступивших на поверхность Луны. Каждый шаг был проявлением смутного беспокойства, не подкрепленного природным чутьем. Угрозы пожара или взрыва в данном случае не было. Смерть здесь, вероятно, проникала, просачивалась прямо в гены, укоренялась в телах, которые еще не появились на свет. Люди двигались так, словно под ногами была низина, покрытая лунной пылью, двигались неуклюже, шатаясь, в плену неверных представлений о природе времени.
Я не без труда вполз обратно.
– Ну, что скажешь? – спросил Генрих.
– Облако висит на том же месте как привязанное.
– Значит, по-твоему, сюда оно не доберется.
– Ты говоришь таким тоном, будто знаешь то, чего не знаю я.
– Так доберется оно сюда, по-твоему, или нет?
– Ты вынуждаешь меня сказать, что оно и за миллион лет сюда не доберется, а потом наведешь критику при помощи парочки фактов. Давай, не тяни, рассказывай, что передали по радио, пока я стоял на карнизе.
– От этого не бывает тошноты, рвоты и одышки, как говорили раньше.
– Что же тогда бывает?
– Учащенное сердцебиение и ощущение дежа вю.
– Дежа вю?
– Яд воздействует то ли на ложную часть человеческой памяти, то ли еще на что-то. И это еще не все. Это больше не называют вздымающимся черным облаком.
– Как же это теперь называется?
Он внимательно посмотрел на меня:
– Воздушнотоксическое явление.
Эти слова Генрих произнес четко, по слогам, с тревогой в голосе, словно ощутив угрозу в терминологии, выдуманной властями штата. Он по-прежнему внимательно смотрел на меня, вглядывался в мое лицо в надежде увидеть хоть какую-то уверенность в отсутствии реальной опасности – уверенность, которую он тотчас же счел бы неискренней. Его любимый тактический ход.
– Название не имеет значения. Самое главное – местоположение. Все происходит там, а мы – здесь.
– Из Канады сюда движутся крупные воздушные массы, – сухо сказал он.
– Я уже знаю.
– Ты же не будешь утверждать, что это не имеет значения.
– Может, имеет, а может, и нет. Смотря по обстоятельствам.
– Погода скоро изменится! – чуть ли не выкрикнул он голосом, задрожавшим от горького волнения, характерного для мальчишек его возраста.
– Между прочим, я не просто профессор колледжа. Я возглавляю кафедру. Не могу представить себя в роли человека, спасающегося бегством от какого-то воздушнотоксического явления. Это удел людей, живущих в автоприцепах в убогих районах округа, там, где рыбопитомники.
Мы смотрели, как Уайлдер пятится вниз по ступенькам чердачной лестницы, самой высокой в доме. За ужином Дениза то и дело вставала из-за стола и, зажав рот рукой, неуклюже семенила в уборную в конце коридора. Время от времени мы молча солили еду и жевали, слушая, как она там безуспешно тужится. Генрих сообщил Денизе, что у нее обнаруживаются устаревшие симптомы. Она посмотрела на него, прищурившись. То был период взглядов, быстрых и пристальных, период полного взаимопонимания, одного из многочисленных проявлений восприимчивости, которыми я обычно дорожу. Тепло, шум, свет, взгляды, слова, жесты, личные выпады, уступчивость. Беспросветно глупые разговоры, превращающие семейную жизнь в уникальное средство чувственного восприятия, к которому, как водится, примешивается искреннее удивление.
Я наблюдал затем, как девочки украдкой переглядываются.
– Не рановато ли мы сегодня ужинаем? – спросила Дениза.
– Что такое, по-твоему, рановато? – спросила ее мать.
Дениза взглянула на Стеффи.
– Может, дело в том, что мы хотим побыстрее освободиться? – спросила она.
– С какой стати нам этого хотеть?
– Мало ли что может случиться, – сказала Стеффи.
– Что, например? – спросила Бабетта.
Девочки снова переглянулись, и этот долгий обмен многозначительными взглядами означал: подтверждаются некие смутные подозрения. Вновь зазвучал сигнал воздушной тревоги – на сей раз так близко, что потряс и встревожил нас. Мы перестали смотреть друг на друга, не желая подавать вида, будто происходит нечто из ряда вон выходящее. Звук доносился из нашего краснокирпичного пожарного депо, чьи сирены не опробовались, по меньшей мере, лет десять. Они издавали пронзительный визг, подобный крику какой-нибудь птицы, обитавшей здесь в мезозойскую эру, плотоядного попугая с размахом крыла, как у самолета ДС-9. В резком визге, которым огласился весь дом, было столько животной агрессии, что казалось, того и гляди рухнут стены, так близко, наверняка почти у порога. Просто поразительно, что это акустическое чудовище так долго скрывалось неподалеку.
Мы продолжали есть – тихо и аккуратно, выбирая кусочки поменьше и вежливо прося друг друга что-нибудь передать. Все стали тщательно подбирать слова, держались более скованно, а хлеб намазывали маслом, как реставраторы фрески. Однако ужасающий пронзительный визг не умолкал. По-прежнему избегая смотреть друг на друга, мы старались не звенеть посудой. Вероятно, у всех теплилась робкая надежда: только так и можно остаться незамеченными. Казалось, сирены возвещают о появлении некоего сдерживающего механизма – такого, который нам лучше не раздражать своей сварливостью и разбросанной по столу едой.
Лишь в тот момент, когда сквозь ритмичный вой мощных сирен послышался другой звук, мы решили, что истерический припадок благовоспитанности пора прекращать. Генрих подбежал к парадной двери и открыл ее. Вместе со свежим воздухом в дом разом ворвались все вечерние звуки. Осознав, что новый звук – усиленный громкоговорителем голос, но не разобрав слов, мы впервые за долгое время переглянулись. Генрих вошел неестественно размеренным шагом, степенно, почти бесшумно. Судя по всему, скованность его объяснялась важностью происходящего.
– Они хотят, чтобы мы эвакуировались, – сказал он, пряча глаза.
– Как по-твоему, нам просто советуют так поступить, или это больше похоже на приказ? – спросила Бабетта.
– Это была машина начальника пожарной команды, с громкоговорителем, и двигалась она довольно быстро.
– Другими словами, уловить все нюансы интонации ты не успел, – сказал я.
– Он орал во все горло.
– Это из-за сирен, – сочувственно сказала Бабетта.
– Сказано было примерно вот что: «Все эвакуируются из мест проживания. Облако смертельно опасных химикатов, облако смертельно опасных химикатов».
Мы сидели, глядя на бисквитный торт и консервированные персики.
– Я уверена, что впереди еще уйма времени, – сказала Бабетта, – иначе нас непременно поторопили бы. Интересно, с какой скоростью движутся воздушные массы.
Стеффи, тихо заплакав, прочла купон от рекламы мыла «Бэби Люкс». Это привело в чувство Денизу. Она пошла наверх укладывать за всех какие-то вещи. Генрих, перепрыгивая через две ступеньки, помчался на чердак за биноклем, картой дорог и приемником. Бабетта удалилась в кладовку и принялась собирать жестянки и банки с привычными жизнеутверждающими этикетками.
Стеффи помогла мне убрать со стола.
Двадцать минут спустя мы уже сидели в машине. По радио сказали, что жители западной части города должны направляться в заброшенный лагерь бойскаутов, где добровольцы из Красного Креста будут раздавать кофе и сок. Жителям восточной части следовало ехать по парковой дороге в четвертый район размещения, а там идти в ресторан под названием «Дворец кун-фу» – здание с флигелями и пагодами, где пруды с лилиями и живые олени.
Оказавшись одними из последних в первой из двух групп, мы влились в поток транспорта на главной дороге, ведущей за город, – убогой улочке с подержанными легковушками, закусочными, уцененными аптеками и четырьмя кинозалами. Дожидаясь своей очереди, чтобы выехать на четырехполосное шоссе, мы услышали, как усиленный громкоговорителем голос кричит где-то сверху и сзади, обращаясь к погруженным во тьму домам на улице платанов и высоких живых изгородей:
«Всем немедленно покинуть жилища! Токсическое явление, химическое облако!»
Автомобиль с громкоговорителем объезжал улицы района, и голос то делался громче, то затихал, то вновь нарастал. Токсическое явление, химическое облако. Даже когда эти слова замирали вдали, можно было расслышать модуляцию голоса, периодическую последовательность звуков. Видимо, опасность людей, выступающих публично, обязывает соблюдать некий ритм, будто в ритмизованной речи присутствует логичность, при помощи которой можно нейтрализовать любое явление, грозящее свалиться на наши головы, каким бы яростным и бессмысленным оно ни было.
Когда мы выбрались на шоссе, пошел снег. Нам почти нечего было сказать друг другу – еще никто до конца не верил в реальность происходящего, в нелепый факт эвакуации. Смотрели мы, в основном, на людей в других машинах, пытаясь по выражению их лиц определить, настолько сильно должны испугаться мы сами. Машины еле тащились по шоссе, но мы полагали, что скорость возрастет через несколько миль, там, где нет разделительного барьера, и поток транспорта, движущегося на запад, сможет занять все четыре ряда. Две встречные полосы были свободны, а это значило, что полиция уже перекрыла движение в нашу сторону. Обнадеживает. Во время массового бегства люди больше всего боятся, что облеченные властью лица давно сбежали, взвалив ответственность за возникший хаос на них.
Снегопад усилился, и машины стали двигаться рывками. В магазине «Все для дома» проводилась распродажа модной мебели. Из-за огромной, ярко освещенной витрины на нас изумленно глазели мужчины и женщины. От этого мы чувствовали себя глупцами, туристами, которые постоянно совершают какие-то нелепости. Почему они с удовольствием подбирают себе мебель, а мы, охваченные паникой, сидим в машинах, застрявших из-за снегопада? Они знают то, чего не знаем мы. В критические моменты истиной считается все, что утверждают другие люди. Никому положение дел не известно менее достоверно, чем вам самим.
По меньшей мере, в двух городах по-прежнему звучали сирены воздушной тревоги. Что могли знать те покупатели? Какие сведения побуждают их остаться, а перед всеми нами лежит более-менее свободный путь к безопасности? Я принялся нажимать кнопки приемника.
По сообщению радиостанции города Глассборо, поступила новая важная информация. Людей, уже оказавшихся в помещении, просили не выходить на улицу. О смысле этой просьбы оставалось только догадываться. Быть может, на дорогах огромные пробки? А может, в падающем снеге содержится ниодин «Д»?
Я продолжал нажимать кнопки, надеясь, что кто-нибудь выступит с разъяснениями. Женщина, назвавшаяся редактором по вопросам защиты потребителей, открыла дискуссию о заболеваниях, которые могут стать следствием непосредственного столкновения с воздушно-токсическим явлением. Мы с Бабеттой настороженно переглянулись. Она тотчас заговорила с девочками, а я убавил громкость, чтоб они не подумали, будто им и вправду угрожает опасность.
«Судороги, кома, выкидыш», – бодро перечисляла эрудированная особа.
Мы проехали мимо трехэтажного мотеля. Во всех комнатах горел свет, у всех окон толпились и глазели люди. Мы – процессия глупцов, не защищенных не только от действия ядовитых осадков, но и от презрительных взглядов других. Почему они не с нами, почему не сидят в теплых пальто за ветровыми стеклами с работающими дворниками, под неслышно падающим снегом? Нам страшно захотелось побыстрее добраться до лагеря бойскаутов, ввалиться в главное здание, плотно закрыть двери, взять кофе и сок и, свернувшись калачиком на раскладушках, дождаться отбоя тревоги.
Машины начали заезжать вверх, на покрытый травой склон у обочины, и образовался третий ряд угрожающе накренившихся автомобилей. Мы ехали в бывшем правом ряду, и потому нам оставалось только смотреть, как эти машины обгоняют нас, лихо проносясь мимо на небольшой высоте и отклоняясь от горизонтали.
Мы медленно подъехали к путепроводу и увидели идущих по нему людей. У них в руках были коробки, чемоданы и узлы из одеял. Люди двигались длинной вереницей, уходя в непроглядную вьюгу. Многие прижимали к груди маленьких детей и домашних животных, один старик кутался в одеяло, наброшенное на пижаму, две женщины тащили на плечах свернутый ковер. Одни ехали на велосипедах, другие везли на санках и в колясках детей. Люди с магазинными тележками, люди в разнообразной мешковатой одежде, выглядывают из глубин капюшонов. Одна семья полностью завернулась в пластик – большой чехол из прозрачного полиэтилена. Под своим щитом они шли в ногу, муж впереди, жена сзади, между ними – трое детей, все к тому же – в поблескивающих дождевиках. Будто хорошо отрепетированный спектакль, исполненный такого самолюбования, словно все они очень долго дожидались возможности устроить свое костюмированное шествие. Люди появлялись из-за высокой насыпи и устало брели по путепроводу под снегом, падающим им на плечи, сотни людей шли вперед с решимостью обреченных. Вновь завыли сирены. Усталые люди не ускорили шаг, не взглянули ни на нас, ни в ночное небо – не гонит ли ветер на них облако, лишь продолжали двигаться по путепроводу, сквозь бушующую в пятнах света метель. Брели под открытым небом, не отпускали от себя детей, взяв с собой все, что смогли унести. Казались олицетворением судьбы некоего древнего народа, роковой участью своей связанного с историей всех народов, когда-либо кочевавших по опустошенным ландшафтам. В этих людях было нечто эпическое, и глядя на них, я впервые поразился масштабам передряги, в которую мы угодили.
По радио сказали: «Именно благодаря многоцветной голограмме, реализация этой кредитной карточкой так увлекательна».
Медленно проезжая под путепроводом, мы слышали яростные автомобильные сигналы и жалобное завывание «скорой», застрявшей в пробке. Впереди, ярдах в пятидесяти от нас, все движение сосредоточилось в одном ряду, и вскоре мы поняли, почему. Одну легковушку занесло на склоне, и она врезалась в автомобиль, двигавшийся в нашем ряду. Шоссе огласилось кваканьем гудков. Прямо над нами завис вертолет, осветив груду сплющенного металла бесцветным лучом. На траве сидели ошеломленные люди, за которыми ухаживала пара бородатых фельдшеров. Двое были в крови. Пятна крови остались на разбитом окошке. Кровь просачивалась снизу сквозь свежевыпавший снег Капли крови падали на коричневую дамскую сумочку. Раненые, медики, дымящаяся сталь – вся эта залитая таинственным ярким светом картина приобрела выразительность строгой композиции. Мы молча проехали мимо, как ни странно – с благоговейным трепетом, даже душевным подъемом при виде искореженных машин и погибших людей.
Генрих неотрывно смотрел в заднее окошко, а когда мы отъехали довольно далеко от места катастрофы, поднес к глазам бинокль. Он сообщил нам, сколько человек погибли и как лежат их тела, подробно описал следы заноса легковушки и поврежденные машины. Когда не стало видно обломков, он заговорил обо всем, что произошло после того, как за ужином мы услышали сигнал воздушной тревоги. Заговорил восторженно, обнаружив способность тонко чувствовать все яркое и неожиданное. Я полагал, что все мы пребываем в одном и том же душевном состоянии, подавленном и тревожном, в смятении. Мне и в голову не приходило, что кого-то из нас эти события приведут в радостное возбуждение. Я взглянул на Генриха в зеркальце. Он сидел ссутулившись, в камуфляжной куртке с кожаными вставками, и весело, увлеченно рассуждал о катастрофе. Говорил о снегопаде, о движении на дороге, об устало бредущих людях. Строил догадки о том, далеко ли еще до заброшенного лагеря и что за примитивные удобства нам там предоставят. Никогда еще я не слышал, чтобы он разглагольствовал о чем-нибудь с таким бурным наслаждением. Он почти опьянел. Наверняка ему известно, что все мы можем погибнуть. Не такого ли рода восторг должен переполнять людей перед наступлением конца света? Быть может, думая о каком-нибудь огромном, страшном несчастье, Генрих пытался отвлечься от мыслей о собственных мелких неприятностях? Голос выдавал его – он явно мечтал об ужасных напастях.
– Какая нынче зима – мягкая или суровая? – спросила Стеффи.
– По сравнению с чем? – спросила Бабетта.
– Не знаю.
Мне показалось, что Бабетта незаметно сунула что-то в рот. Я на мгновение перестал смотреть на дорогу и внимательно взглянул на нее. Она уставилась прямо перед собой. Я сделал вид, будто снова переключаю внимание на дорогу, но тут же оглянулся еще раз и застал ее врасплох в тот момент, когда она, видимо, глотала то, что положила в рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Я не без труда вполз обратно.
– Ну, что скажешь? – спросил Генрих.
– Облако висит на том же месте как привязанное.
– Значит, по-твоему, сюда оно не доберется.
– Ты говоришь таким тоном, будто знаешь то, чего не знаю я.
– Так доберется оно сюда, по-твоему, или нет?
– Ты вынуждаешь меня сказать, что оно и за миллион лет сюда не доберется, а потом наведешь критику при помощи парочки фактов. Давай, не тяни, рассказывай, что передали по радио, пока я стоял на карнизе.
– От этого не бывает тошноты, рвоты и одышки, как говорили раньше.
– Что же тогда бывает?
– Учащенное сердцебиение и ощущение дежа вю.
– Дежа вю?
– Яд воздействует то ли на ложную часть человеческой памяти, то ли еще на что-то. И это еще не все. Это больше не называют вздымающимся черным облаком.
– Как же это теперь называется?
Он внимательно посмотрел на меня:
– Воздушнотоксическое явление.
Эти слова Генрих произнес четко, по слогам, с тревогой в голосе, словно ощутив угрозу в терминологии, выдуманной властями штата. Он по-прежнему внимательно смотрел на меня, вглядывался в мое лицо в надежде увидеть хоть какую-то уверенность в отсутствии реальной опасности – уверенность, которую он тотчас же счел бы неискренней. Его любимый тактический ход.
– Название не имеет значения. Самое главное – местоположение. Все происходит там, а мы – здесь.
– Из Канады сюда движутся крупные воздушные массы, – сухо сказал он.
– Я уже знаю.
– Ты же не будешь утверждать, что это не имеет значения.
– Может, имеет, а может, и нет. Смотря по обстоятельствам.
– Погода скоро изменится! – чуть ли не выкрикнул он голосом, задрожавшим от горького волнения, характерного для мальчишек его возраста.
– Между прочим, я не просто профессор колледжа. Я возглавляю кафедру. Не могу представить себя в роли человека, спасающегося бегством от какого-то воздушнотоксического явления. Это удел людей, живущих в автоприцепах в убогих районах округа, там, где рыбопитомники.
Мы смотрели, как Уайлдер пятится вниз по ступенькам чердачной лестницы, самой высокой в доме. За ужином Дениза то и дело вставала из-за стола и, зажав рот рукой, неуклюже семенила в уборную в конце коридора. Время от времени мы молча солили еду и жевали, слушая, как она там безуспешно тужится. Генрих сообщил Денизе, что у нее обнаруживаются устаревшие симптомы. Она посмотрела на него, прищурившись. То был период взглядов, быстрых и пристальных, период полного взаимопонимания, одного из многочисленных проявлений восприимчивости, которыми я обычно дорожу. Тепло, шум, свет, взгляды, слова, жесты, личные выпады, уступчивость. Беспросветно глупые разговоры, превращающие семейную жизнь в уникальное средство чувственного восприятия, к которому, как водится, примешивается искреннее удивление.
Я наблюдал затем, как девочки украдкой переглядываются.
– Не рановато ли мы сегодня ужинаем? – спросила Дениза.
– Что такое, по-твоему, рановато? – спросила ее мать.
Дениза взглянула на Стеффи.
– Может, дело в том, что мы хотим побыстрее освободиться? – спросила она.
– С какой стати нам этого хотеть?
– Мало ли что может случиться, – сказала Стеффи.
– Что, например? – спросила Бабетта.
Девочки снова переглянулись, и этот долгий обмен многозначительными взглядами означал: подтверждаются некие смутные подозрения. Вновь зазвучал сигнал воздушной тревоги – на сей раз так близко, что потряс и встревожил нас. Мы перестали смотреть друг на друга, не желая подавать вида, будто происходит нечто из ряда вон выходящее. Звук доносился из нашего краснокирпичного пожарного депо, чьи сирены не опробовались, по меньшей мере, лет десять. Они издавали пронзительный визг, подобный крику какой-нибудь птицы, обитавшей здесь в мезозойскую эру, плотоядного попугая с размахом крыла, как у самолета ДС-9. В резком визге, которым огласился весь дом, было столько животной агрессии, что казалось, того и гляди рухнут стены, так близко, наверняка почти у порога. Просто поразительно, что это акустическое чудовище так долго скрывалось неподалеку.
Мы продолжали есть – тихо и аккуратно, выбирая кусочки поменьше и вежливо прося друг друга что-нибудь передать. Все стали тщательно подбирать слова, держались более скованно, а хлеб намазывали маслом, как реставраторы фрески. Однако ужасающий пронзительный визг не умолкал. По-прежнему избегая смотреть друг на друга, мы старались не звенеть посудой. Вероятно, у всех теплилась робкая надежда: только так и можно остаться незамеченными. Казалось, сирены возвещают о появлении некоего сдерживающего механизма – такого, который нам лучше не раздражать своей сварливостью и разбросанной по столу едой.
Лишь в тот момент, когда сквозь ритмичный вой мощных сирен послышался другой звук, мы решили, что истерический припадок благовоспитанности пора прекращать. Генрих подбежал к парадной двери и открыл ее. Вместе со свежим воздухом в дом разом ворвались все вечерние звуки. Осознав, что новый звук – усиленный громкоговорителем голос, но не разобрав слов, мы впервые за долгое время переглянулись. Генрих вошел неестественно размеренным шагом, степенно, почти бесшумно. Судя по всему, скованность его объяснялась важностью происходящего.
– Они хотят, чтобы мы эвакуировались, – сказал он, пряча глаза.
– Как по-твоему, нам просто советуют так поступить, или это больше похоже на приказ? – спросила Бабетта.
– Это была машина начальника пожарной команды, с громкоговорителем, и двигалась она довольно быстро.
– Другими словами, уловить все нюансы интонации ты не успел, – сказал я.
– Он орал во все горло.
– Это из-за сирен, – сочувственно сказала Бабетта.
– Сказано было примерно вот что: «Все эвакуируются из мест проживания. Облако смертельно опасных химикатов, облако смертельно опасных химикатов».
Мы сидели, глядя на бисквитный торт и консервированные персики.
– Я уверена, что впереди еще уйма времени, – сказала Бабетта, – иначе нас непременно поторопили бы. Интересно, с какой скоростью движутся воздушные массы.
Стеффи, тихо заплакав, прочла купон от рекламы мыла «Бэби Люкс». Это привело в чувство Денизу. Она пошла наверх укладывать за всех какие-то вещи. Генрих, перепрыгивая через две ступеньки, помчался на чердак за биноклем, картой дорог и приемником. Бабетта удалилась в кладовку и принялась собирать жестянки и банки с привычными жизнеутверждающими этикетками.
Стеффи помогла мне убрать со стола.
Двадцать минут спустя мы уже сидели в машине. По радио сказали, что жители западной части города должны направляться в заброшенный лагерь бойскаутов, где добровольцы из Красного Креста будут раздавать кофе и сок. Жителям восточной части следовало ехать по парковой дороге в четвертый район размещения, а там идти в ресторан под названием «Дворец кун-фу» – здание с флигелями и пагодами, где пруды с лилиями и живые олени.
Оказавшись одними из последних в первой из двух групп, мы влились в поток транспорта на главной дороге, ведущей за город, – убогой улочке с подержанными легковушками, закусочными, уцененными аптеками и четырьмя кинозалами. Дожидаясь своей очереди, чтобы выехать на четырехполосное шоссе, мы услышали, как усиленный громкоговорителем голос кричит где-то сверху и сзади, обращаясь к погруженным во тьму домам на улице платанов и высоких живых изгородей:
«Всем немедленно покинуть жилища! Токсическое явление, химическое облако!»
Автомобиль с громкоговорителем объезжал улицы района, и голос то делался громче, то затихал, то вновь нарастал. Токсическое явление, химическое облако. Даже когда эти слова замирали вдали, можно было расслышать модуляцию голоса, периодическую последовательность звуков. Видимо, опасность людей, выступающих публично, обязывает соблюдать некий ритм, будто в ритмизованной речи присутствует логичность, при помощи которой можно нейтрализовать любое явление, грозящее свалиться на наши головы, каким бы яростным и бессмысленным оно ни было.
Когда мы выбрались на шоссе, пошел снег. Нам почти нечего было сказать друг другу – еще никто до конца не верил в реальность происходящего, в нелепый факт эвакуации. Смотрели мы, в основном, на людей в других машинах, пытаясь по выражению их лиц определить, настолько сильно должны испугаться мы сами. Машины еле тащились по шоссе, но мы полагали, что скорость возрастет через несколько миль, там, где нет разделительного барьера, и поток транспорта, движущегося на запад, сможет занять все четыре ряда. Две встречные полосы были свободны, а это значило, что полиция уже перекрыла движение в нашу сторону. Обнадеживает. Во время массового бегства люди больше всего боятся, что облеченные властью лица давно сбежали, взвалив ответственность за возникший хаос на них.
Снегопад усилился, и машины стали двигаться рывками. В магазине «Все для дома» проводилась распродажа модной мебели. Из-за огромной, ярко освещенной витрины на нас изумленно глазели мужчины и женщины. От этого мы чувствовали себя глупцами, туристами, которые постоянно совершают какие-то нелепости. Почему они с удовольствием подбирают себе мебель, а мы, охваченные паникой, сидим в машинах, застрявших из-за снегопада? Они знают то, чего не знаем мы. В критические моменты истиной считается все, что утверждают другие люди. Никому положение дел не известно менее достоверно, чем вам самим.
По меньшей мере, в двух городах по-прежнему звучали сирены воздушной тревоги. Что могли знать те покупатели? Какие сведения побуждают их остаться, а перед всеми нами лежит более-менее свободный путь к безопасности? Я принялся нажимать кнопки приемника.
По сообщению радиостанции города Глассборо, поступила новая важная информация. Людей, уже оказавшихся в помещении, просили не выходить на улицу. О смысле этой просьбы оставалось только догадываться. Быть может, на дорогах огромные пробки? А может, в падающем снеге содержится ниодин «Д»?
Я продолжал нажимать кнопки, надеясь, что кто-нибудь выступит с разъяснениями. Женщина, назвавшаяся редактором по вопросам защиты потребителей, открыла дискуссию о заболеваниях, которые могут стать следствием непосредственного столкновения с воздушно-токсическим явлением. Мы с Бабеттой настороженно переглянулись. Она тотчас заговорила с девочками, а я убавил громкость, чтоб они не подумали, будто им и вправду угрожает опасность.
«Судороги, кома, выкидыш», – бодро перечисляла эрудированная особа.
Мы проехали мимо трехэтажного мотеля. Во всех комнатах горел свет, у всех окон толпились и глазели люди. Мы – процессия глупцов, не защищенных не только от действия ядовитых осадков, но и от презрительных взглядов других. Почему они не с нами, почему не сидят в теплых пальто за ветровыми стеклами с работающими дворниками, под неслышно падающим снегом? Нам страшно захотелось побыстрее добраться до лагеря бойскаутов, ввалиться в главное здание, плотно закрыть двери, взять кофе и сок и, свернувшись калачиком на раскладушках, дождаться отбоя тревоги.
Машины начали заезжать вверх, на покрытый травой склон у обочины, и образовался третий ряд угрожающе накренившихся автомобилей. Мы ехали в бывшем правом ряду, и потому нам оставалось только смотреть, как эти машины обгоняют нас, лихо проносясь мимо на небольшой высоте и отклоняясь от горизонтали.
Мы медленно подъехали к путепроводу и увидели идущих по нему людей. У них в руках были коробки, чемоданы и узлы из одеял. Люди двигались длинной вереницей, уходя в непроглядную вьюгу. Многие прижимали к груди маленьких детей и домашних животных, один старик кутался в одеяло, наброшенное на пижаму, две женщины тащили на плечах свернутый ковер. Одни ехали на велосипедах, другие везли на санках и в колясках детей. Люди с магазинными тележками, люди в разнообразной мешковатой одежде, выглядывают из глубин капюшонов. Одна семья полностью завернулась в пластик – большой чехол из прозрачного полиэтилена. Под своим щитом они шли в ногу, муж впереди, жена сзади, между ними – трое детей, все к тому же – в поблескивающих дождевиках. Будто хорошо отрепетированный спектакль, исполненный такого самолюбования, словно все они очень долго дожидались возможности устроить свое костюмированное шествие. Люди появлялись из-за высокой насыпи и устало брели по путепроводу под снегом, падающим им на плечи, сотни людей шли вперед с решимостью обреченных. Вновь завыли сирены. Усталые люди не ускорили шаг, не взглянули ни на нас, ни в ночное небо – не гонит ли ветер на них облако, лишь продолжали двигаться по путепроводу, сквозь бушующую в пятнах света метель. Брели под открытым небом, не отпускали от себя детей, взяв с собой все, что смогли унести. Казались олицетворением судьбы некоего древнего народа, роковой участью своей связанного с историей всех народов, когда-либо кочевавших по опустошенным ландшафтам. В этих людях было нечто эпическое, и глядя на них, я впервые поразился масштабам передряги, в которую мы угодили.
По радио сказали: «Именно благодаря многоцветной голограмме, реализация этой кредитной карточкой так увлекательна».
Медленно проезжая под путепроводом, мы слышали яростные автомобильные сигналы и жалобное завывание «скорой», застрявшей в пробке. Впереди, ярдах в пятидесяти от нас, все движение сосредоточилось в одном ряду, и вскоре мы поняли, почему. Одну легковушку занесло на склоне, и она врезалась в автомобиль, двигавшийся в нашем ряду. Шоссе огласилось кваканьем гудков. Прямо над нами завис вертолет, осветив груду сплющенного металла бесцветным лучом. На траве сидели ошеломленные люди, за которыми ухаживала пара бородатых фельдшеров. Двое были в крови. Пятна крови остались на разбитом окошке. Кровь просачивалась снизу сквозь свежевыпавший снег Капли крови падали на коричневую дамскую сумочку. Раненые, медики, дымящаяся сталь – вся эта залитая таинственным ярким светом картина приобрела выразительность строгой композиции. Мы молча проехали мимо, как ни странно – с благоговейным трепетом, даже душевным подъемом при виде искореженных машин и погибших людей.
Генрих неотрывно смотрел в заднее окошко, а когда мы отъехали довольно далеко от места катастрофы, поднес к глазам бинокль. Он сообщил нам, сколько человек погибли и как лежат их тела, подробно описал следы заноса легковушки и поврежденные машины. Когда не стало видно обломков, он заговорил обо всем, что произошло после того, как за ужином мы услышали сигнал воздушной тревоги. Заговорил восторженно, обнаружив способность тонко чувствовать все яркое и неожиданное. Я полагал, что все мы пребываем в одном и том же душевном состоянии, подавленном и тревожном, в смятении. Мне и в голову не приходило, что кого-то из нас эти события приведут в радостное возбуждение. Я взглянул на Генриха в зеркальце. Он сидел ссутулившись, в камуфляжной куртке с кожаными вставками, и весело, увлеченно рассуждал о катастрофе. Говорил о снегопаде, о движении на дороге, об устало бредущих людях. Строил догадки о том, далеко ли еще до заброшенного лагеря и что за примитивные удобства нам там предоставят. Никогда еще я не слышал, чтобы он разглагольствовал о чем-нибудь с таким бурным наслаждением. Он почти опьянел. Наверняка ему известно, что все мы можем погибнуть. Не такого ли рода восторг должен переполнять людей перед наступлением конца света? Быть может, думая о каком-нибудь огромном, страшном несчастье, Генрих пытался отвлечься от мыслей о собственных мелких неприятностях? Голос выдавал его – он явно мечтал об ужасных напастях.
– Какая нынче зима – мягкая или суровая? – спросила Стеффи.
– По сравнению с чем? – спросила Бабетта.
– Не знаю.
Мне показалось, что Бабетта незаметно сунула что-то в рот. Я на мгновение перестал смотреть на дорогу и внимательно взглянул на нее. Она уставилась прямо перед собой. Я сделал вид, будто снова переключаю внимание на дорогу, но тут же оглянулся еще раз и застал ее врасплох в тот момент, когда она, видимо, глотала то, что положила в рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38