Селия тоже носила браслеты, но они не звенели так громко, может быть, их было не так много.
– Прокатимся немного для начала. Деньги есть, не волнуйся. Вот, возьми. Может быть, будешь полюбезней. – И я вынул из кармана брюк и протянул ей несколько купюр разного достоинства (у меня при себе было достаточно денег наличными). Я хотел показать ей, что с этим проблем не будет. Она поняла. Протягивая ей купюры (как колоду карт), я подумал, что если это не Селия, то я совершаю ошибку: я словно предлагал ей меня ограбить – люди всегда хотят получить все, что видят, все, что могут заполучить. Но она слишком походила на Селию, так что я не мог не доверять ей. Это была она, даже если это была не она.
– Ладно, пока я возьму это и это. За то, что с тобой прокачусь. Так нормально? – И она очень осторожно взяла две купюры, как две карты, и положила их в карман. – Если захочешь чего-то еще, договоримся потом. Одно дело Барахас, другое – Гвадалахара. А если захочешь в Барселону, остановимся у банкомата.
– Садись, – сказал я и хлопнул ладонью по пустому сиденью справа от меня. Взлетело облачко пыли.
Она села и закрыла дверцу. Я включил зажигание и увидел, как те две проститутки сели на ступени – у них не будет шанса. Наверное, им было холодно сидеть на каменных ступенях в таких коротких юбках. К тому же недавно прошел дождь и ступени еще не просохли. На Селии тоже была короткая юбка, такая короткая, что, когда она села рядом со мной, мне показалось, что юбки не было вообще – видна была полоска кожи выше кружева на черных – без резинок – чулках. Кожа была белая, слишком белая для осени. Я поехал по улице Кастельяна.
– Э, ты куда едешь? – спросила она. – Лучше давай свернем куда-нибудь. – Она предлагала свернуть на Фортуни или еще на какую-нибудь из тихих улиц, где почти нет машин, где за черными оградами стоят посольства богатых стран, где частные сады с ровно подстриженными газонами, где много деревьев, где тихо не только ночью, но и днем. Я помню эти улицы с детства, когда маршруты номер 16 и 61 – длинные красные автобусы, возле остановки которых ко мне в машину села Селия (или это не Селия?), – были один – двухэтажным автобусом, похожим на лондонские, а другой – трамваем (некоторые участки трамвайных путей сохранились до сих пор). Оба они тогда были голубыми – и трамвай, и двухэтажный автобус, на которых я каждый день ездил в школу и из школы. И номера у них были те же: 16 и 61. На этих улицах можно остановить машину и постоять некоторое время, не опасаясь, что фары встречных машин то и дело будут освещать находящихся в машине людей, можно поговорить, можно спокойно принять дозу кокаина, можно потискаться с девчонкой на заднем сиденье. Мальчишки прибегают сюда покурить перед уроком. Это иностранные улицы, здесь больше свободы.
– Не волнуйся, мы потом вернемся. Я оставлю тебя на том же углу или где ты скажешь. Такси ловить тебе не придется. Они, наверное, не очень-то вас берут? – Замечание было неуместным, даже оскорбительным, если эта женщина не была Селией. – Мне хочется немного прокатиться сначала, пока нет машин.
– Как хочешь, – ответила она. – Скажешь, когда тебе надоест. Только не очень долго катайся, а то я буду чувствовать себя подружкой таксиста, которая катается с ним весь день.
Ее последние слова меня рассмешили. Так же смешила меня Селия, когда у меня уже прошла влюбленность и мне было просто приятно быть с ней. Действительно, некоторые молодые таксисты по вечерам в пятницу и субботу возят с собой своих девушек – у них нет другой возможности видеться, ведь таксистам нужно работать. Эти девушки необычайно терпеливы. Или необычайно влюблены. Таксист и его подружка даже поговорить как следует не могут: сзади всегда сидит пассажир, который смотрит в затылок (смотрит ей в затылок, если это мужчина, особенно одинокий мужчина) и, наверное, слушает.
Я молча ехал по хорошо знакомой мне улице Кастельяна. Некоторые (очень немногие) места не меняются. «Кастельяна-Хилтон» уже давно переименован, но для меня он по-прежнему «Кастельяна-Хилтон», «House of Ming» (в годы моего детства даже упоминать это название запрещалось), «Чамартин», стадион команды «Реал Мадрид», – на память сразу приходят имена, которые не стерлись в памяти и никогда не сотрутся: я до сих пор помню наизусть список игроков команды и помню их лица. Я впервые увидел их на цветных картинках (у каждого мальчишки был целый альбом): Лесмес, Риаль, Копа, толстый Пушкаш, Веласкес, Сантистебан и Саррага – игроки, чьи лица теперь, если мне придется с ними встретиться, я уже не узнаю. А Веласкес был просто гений.
Я молчал и лишь поглядывал искоса на сидевшую рядом со мной проститутку, пытаясь сравнить свои теперешние ощущения с теми, которые я столько раз испытывал, когда мы возвращались откуда-нибудь очень поздно и рядом со мной в машине сидела усталая Селия. Мне хотелось взглянуть ей в лицо, всмотреться в ее черты, но на это еще будет время, к тому же лицо может обмануть, поэтому иногда надежнее довериться собственным чувствам и ощущениям, обратить внимание на характерные жесты, ритм дыхания, манеру покашливать, особые словечки, запах (запах умерших остается, даже когда от них не остается уже больше ничего), на походку, на то, как человек закидывает ногу на ногу, барабанит пальцами по столу, потирает подбородок большим пальцем, улыбается – улыбка всегда выдает человека, который отказывается от своего имени, она у каждого своя. Может быть, рискнуть и заставить сидящую в моей машине проститутку рассмеяться? Тогда у меня не останется сомнений.
Я никак не мог понять, что заставило Селию (если это Селия) пойти на панель. Недостатка в деньгах у нее не было. Тогда что? Избыток легкомыслия? Жажда острых ощущений? А может быть, ее толкнула на это месть? Может быть, она хотела наказать меня? Она знала: мне будет больно узнать, что друзья Руиберриса встречали ее в подозрительных барах и что сам Руиберрис снял ее однажды на ночь, встретив в одном из таких заведений. А сейчас она могла отомстить мне сполна, если я был я, а она была она (она тоже могла сомневаться, я ли это: сам человек не замечает, как он меняется, я не замечаю, как меняюсь, и вполне вероятно, что я уже не тот, каким она меня помнит). И эта месть заключалась в том, чтобы роднить меня с кем попало, с незнакомыми мне мужчинами, о которых я никогда не узнаю, кто они и сколько их было – этого не знает даже она сама (если только не ведет им счет, не записывает их в свой дневник и не спрашивает, как их зовут – хотя вряд ли они скажут ей правду).
– Как тебя зовут? – спросил я проститутку, когда мы доехали до конца улицы Кастельяна и уже поворачивали назад.
– Виктория, – солгала она, если это была Селия, а возможно, она солгала, даже если она была не Селия. Но если это была Селия, то в ее лжи сквозила ирония, злой умысел, может быть даже насмешка, потому что имя, которое она назвала, это женский вариант моего имени. Она достала из сумочки жевательную резинку. В машине запахло мятой.
– А тебя?
– Хавьер, – солгал я в свою очередь и подумал, что так я поступил бы в обоих случаях: если бы она оказалась Селией и если бы не оказалась ею.
– Еще один Хавьер, – сказала она. – Или в этом городе живут одни Хавьеры, или вы все хотите, чтобы вас звали именно так. С чего бы это?
– Кто это «все»? – спросил я. – Твои клиенты?
– Все мужики, все, понятно? Ты что, думаешь, что я, кроме клиентов, никого и не знаю?
В ней была какая-то жесткость, чего не было и нет в Селии, так что если это была Селия, то она очень искусно притворялась. А может быть, она стала такой за то время, что мы не виделись? Уже месяц или два (возможно, даже четыре или пять), как я не видел ее и не говорил с нею, – за это время можно набраться всякого. Или, подумал я, она просто разозлилась на меня за то, что я с такой легкостью ее снял, да еще и заплатил вперед, – наверное, сейчас она мучается загадкой: случайно я ее пригласил, или потому, что узнал, или потому, что часто пользуюсь услугами проституток, и она просто не знала этого, когда мы были женаты?
– Я так не думаю, что ты, извини. У тебя и семья, наверное, есть?
– Есть где-то, я с ними не общаюсь. О них меня не спрашивай! – И добавила сердито: – У меня много знакомых, знаешь!
– Все, все, прости! – сказал я.
Разговор не клеился. Я решил молчать. Иногда мне казалось, что это точно Селия и что лучше нам перестать притворяться и поговорить открыто, но тут же я ясно видел, что это не она, что эта женщина просто необыкновенно похожа на Селию, словно это Селия, но прожившая совершенно другую жизнь, словно ее когда-то – еще в колыбели – подменили, как в сказках или в трагедиях из жизни королей: лицо то же, но воспоминания другие, другое имя и другое прошлое, в котором не было меня (может быть, прошлое той маленькой цыганки, которая сидела на куче рухляди на тележке, запряженной мулом, мадонны старьевщиков, которая уворачивалась от веток старых кривых деревьев и на которую из окон второго этажа двухэтажного автобуса смотрели, жуя резинку, девочки из обеспеченных семей? Но вряд ли: она для этого слишком молода.).
Хотя объяснить это не так уж и трудно: граница зыбкая, не заметишь, как окажешься по ту сторону времени, за его черной спиной – сколько раз мы читали об этом в романах, видели это в жизни, в театре и в кино. Писатели, превратившиеся в нищих мудрецов; короли, оставшиеся без королевства, и короли, попавшие в рабство; принцы, брошенные в темницы и задушенные подушками; банкиры, кончающие жизнь самоубийством, и красавицы, ставшие уродинами после того, как им плеснули в лицо медным купоросом или полоснули ножом; вчерашние кумиры, подвешенные за ноги, как свиньи; дезертиры, сделавшиеся богами, и преступники, причисленные к лику святых; гении, отупевшие от пьянства, и коронованные паралитики, соблазняющие первых красавиц; любовники, убивающие тех, кто их любит. Граница очень зыбкая – не заметишь, как окажешься именно на той стороне, на которой меньше всего хочешь оказаться, нельзя удержаться на грани – все равно окажешься либо с одной стороны, либо с другой, достаточно сделать шаг, достаточно даже этого шага не делать.
– Долго еще будешь рулить? – на этот раз заговорила Виктория. – Готовишься к «Формуле-1» или уже начал думать, куда меня повезешь?
Достать твою карту? А то ты, может быть, заблудился? – И она открыла бардачок.
– Не торопись так, за это время я тебе уже заплатил, – ответил я раздраженно и резко захлопнул крышку бардачка. – И не жалуйся: тут сидеть лучше, чем мерзнуть на углу. Сколько времени ты там простояла?
– Это не твое дело, я о своей работе ни с кем не говорю. Мне хватает того, что я ею занимаюсь. – Она с остервенением жевала свою жвачку, и я открыл окно, чтобы выветрился запах мяты, смешанный с запахом ее духов (запах был приятный, но не из тех, что нравились Селии).
– Значит, ни о чем не хочешь говорить: ни о работе, ни о семье. Вот что значит получить деньги вперед.
– Не в этом дело, парень, – ответила она. – Если хочешь, я верну тебе эти деньги: расплатишься потом. Просто я здесь не для того, чтобы тебя просвещать. Всему свое место, понял?
– Ты здесь для того, чтобы делать, что тебе скажут, – я сам удивился, как мог я сказать такое (не важно кому – Виктории или Селии). Мы, мужчины, легко внушаем женщинам страх: стоит нашему голосу чуть зазвенеть металлом, стоит нам произнести одну фразу холодным резким тоном. У нас более сильные руки, мы веками заставляли подчиняться себе. Потому-то мы так высокомерны.
– Ладно, ладно, не злись! Зачем нам ругаться! – сказала она примирительно, и это «нам» успокоило меня, потому что объединило нас.
– Если кто и злится, так это ты, С того самого момента, как села в машину. Тебе лучше знать, что у тебя там было с предыдущим клиентом. – Наш разговор начинал походить на глупую супружескую ссору или на ссору подростков, И я добавил: – Извини, я понимаю: ты не хочешь говорить о своей работе, Сеньора хранит профессиональную тайну.
– Можно подумать, тебе о твоей работе нравится говорить, – ответила проститутка Виктория. – А ну, чем ты занимаешься?
– Да пожалуйста, расскажу. Я продюсер, работаю на телевидении, – снова соврал я, но соврал осторожно: я знаю нескольких продюсеров и вполне мог бы, если понадобится, сыграть роль продюсера перед этой шлюхой, Я подождал, не спросит ли она, какие программы я делаю, не потребует ли доказательств, но она мне не поверила и потому ничего не спросила (может быть, она не поверила мне потому, что это была Селия, которая знала правду).
– Продюсер так продюсер, – сказала она. – Наше дело вас ублажать, как ты сам сказал.
Я наконец решил поискать какую-нибудь тихую дипломатическую улицу, как она предлагала мне с самого начала, и припарковаться. Я нашел подходящее место на Фортуни, недалеко от посольства Германии, которое в этот час казалось совершенно опустевшим: даже в будке охранника свет не горел – может быть, потому, что охранник так лучше видел ночью, или потому, что его самого так было не видно. По дороге, на углу улицы Эдуардо Дато, мы увидели двух явных трансвеститов, сидевших на еще мокрой от дождя деревянной скамейке под деревьями. Вокруг них лежали кучки палых листьев, словно они спугнули подметальщика улиц, не успевшего закончить свою работу.
Я выключил мотор и, указывая назад, в сторону скамейки, спросил Викторию:
– Как вы ладите с этими? – сейчас я (так же как до этого она) использовал форму множественного числа, объединяющую людей, лишая их индивидуальности.
– Опять он за свое! – возмутилась она. Но все-таки ответила – надо было разрядить атмосферу: – Мы хоть и работаем в одном районе, но они сами по себе, а мы сами по себе. Это их угол, но если в какой-то вечер ни один из них не приходит, то там встаем мы. А когда они появляются, мы уходим. С ними проблем нет. Проблемы бывают только с клиентами.
– И какие с нами проблемы?
– С некоторыми из вас страшно. А некоторые – просто звери.
– Со мной тебе страшно? – задал я глупый вопрос. Глупый потому, что знал заранее: ни один из двух ее возможных ответов мне не понравится. Если это Селия (хотя она вела себя не как Селия), то ей со мной никак не может быть страшно. Если она вела себя не как Селия, то я вел себя, как я (если не обращать внимания на то, что я солгал, да даже если и обращать на это внимание).
– Пока нет, посмотрим, что мы дальше делать будем, – ответила она не совсем уверенно, словно угадала мои мысли (она снова включила меня в это «мы»). – Как ты хочешь? По-французски? – Она вынула изо рта жвачку и держала ее в пальцах, не зная, выбрасывать ее или нет. На этом маленьком шарике остались следы ее зубов – это помогает опознать труп, если удается установить, кто был зубной врач убитого.
– Тебе не страшно садиться в машины к незнакомым мужчинам? – снова спросил я, но теперь мой вопрос был вызван беспокойством за Селию (и за Викторию, но за Викторию меньше). – Ведь никогда не знаешь, на кого нарвешься?
– Страшно, конечно, но что делать? Да я об этом не думаю. И почему мне должно быть страшно? – в ее голосе мне послышались тревожные нотки, и я заметил, что она смотрит на мои руки (я не снимал их с руля). Ее сарказм вдруг куда-то пропал. Мы заговорили о страхе, и ей стало страшно. К тому же она никак не могла понять, куда я клоню. Как легко посеять в чужой душе зерно сомнения или страха, как легко внушить какую-то мысль! Мы так легковерны, иногда человеку достаточно только кивнуть или сделать вид, что ему известна наша тайна, и, заподозрив, что другой нас подозревает, мы можем нечаянно выдать себя с головой, вместо того чтобы хранить свой секрет. Сейчас Селия или Виктория боялась меня, и я понимал Викторию, но не мог понять, чего боялась Селия. Впрочем, я, наверное, понимал: возможно, она заподозрила, что я подозреваю ее в том, что она просто мстила мне, родня меня без моего ведома и без моего согласия со множеством незнакомых мне мужчин. Может быть, она собиралась породнить меня с самим собой? Породнить Хавьера с Виктором? На это я согласие дал.
Нет, конечно же, тебе нечего бояться, – Рассмеялся я, но не был уверен, что мои слова прозвучали убедительно: я уже заронил страх в ее душу – женщины знают: единственное, чего они могут добиться от мужчины, – это небольшая уступка, уступка сильного слабому, добровольная и временная – и в любую минуту мужчины снова могут заявить свои права.
– Зачем ты спрашиваешь, не страшно ли мне садиться в машину к незнакомому человеку, если я только что села к тебе? – Ее саму испугал ее страх, она спешила избавиться от него, не дать ему овладеть ею. Она снова сунула жвачку в рот. – Хочешь меня напугать? Тебя ведь я тоже не знаю.
«Зачем она подчеркивает очевидное, если я – это я, а она – это Виктория?» – подумал я. Сейчас я мог видеть ее лицо, плохо освещенное желтоватым светом фонаря, светившего сквозь густые ветви, – лицо Селии, у которой было другое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Прокатимся немного для начала. Деньги есть, не волнуйся. Вот, возьми. Может быть, будешь полюбезней. – И я вынул из кармана брюк и протянул ей несколько купюр разного достоинства (у меня при себе было достаточно денег наличными). Я хотел показать ей, что с этим проблем не будет. Она поняла. Протягивая ей купюры (как колоду карт), я подумал, что если это не Селия, то я совершаю ошибку: я словно предлагал ей меня ограбить – люди всегда хотят получить все, что видят, все, что могут заполучить. Но она слишком походила на Селию, так что я не мог не доверять ей. Это была она, даже если это была не она.
– Ладно, пока я возьму это и это. За то, что с тобой прокачусь. Так нормально? – И она очень осторожно взяла две купюры, как две карты, и положила их в карман. – Если захочешь чего-то еще, договоримся потом. Одно дело Барахас, другое – Гвадалахара. А если захочешь в Барселону, остановимся у банкомата.
– Садись, – сказал я и хлопнул ладонью по пустому сиденью справа от меня. Взлетело облачко пыли.
Она села и закрыла дверцу. Я включил зажигание и увидел, как те две проститутки сели на ступени – у них не будет шанса. Наверное, им было холодно сидеть на каменных ступенях в таких коротких юбках. К тому же недавно прошел дождь и ступени еще не просохли. На Селии тоже была короткая юбка, такая короткая, что, когда она села рядом со мной, мне показалось, что юбки не было вообще – видна была полоска кожи выше кружева на черных – без резинок – чулках. Кожа была белая, слишком белая для осени. Я поехал по улице Кастельяна.
– Э, ты куда едешь? – спросила она. – Лучше давай свернем куда-нибудь. – Она предлагала свернуть на Фортуни или еще на какую-нибудь из тихих улиц, где почти нет машин, где за черными оградами стоят посольства богатых стран, где частные сады с ровно подстриженными газонами, где много деревьев, где тихо не только ночью, но и днем. Я помню эти улицы с детства, когда маршруты номер 16 и 61 – длинные красные автобусы, возле остановки которых ко мне в машину села Селия (или это не Селия?), – были один – двухэтажным автобусом, похожим на лондонские, а другой – трамваем (некоторые участки трамвайных путей сохранились до сих пор). Оба они тогда были голубыми – и трамвай, и двухэтажный автобус, на которых я каждый день ездил в школу и из школы. И номера у них были те же: 16 и 61. На этих улицах можно остановить машину и постоять некоторое время, не опасаясь, что фары встречных машин то и дело будут освещать находящихся в машине людей, можно поговорить, можно спокойно принять дозу кокаина, можно потискаться с девчонкой на заднем сиденье. Мальчишки прибегают сюда покурить перед уроком. Это иностранные улицы, здесь больше свободы.
– Не волнуйся, мы потом вернемся. Я оставлю тебя на том же углу или где ты скажешь. Такси ловить тебе не придется. Они, наверное, не очень-то вас берут? – Замечание было неуместным, даже оскорбительным, если эта женщина не была Селией. – Мне хочется немного прокатиться сначала, пока нет машин.
– Как хочешь, – ответила она. – Скажешь, когда тебе надоест. Только не очень долго катайся, а то я буду чувствовать себя подружкой таксиста, которая катается с ним весь день.
Ее последние слова меня рассмешили. Так же смешила меня Селия, когда у меня уже прошла влюбленность и мне было просто приятно быть с ней. Действительно, некоторые молодые таксисты по вечерам в пятницу и субботу возят с собой своих девушек – у них нет другой возможности видеться, ведь таксистам нужно работать. Эти девушки необычайно терпеливы. Или необычайно влюблены. Таксист и его подружка даже поговорить как следует не могут: сзади всегда сидит пассажир, который смотрит в затылок (смотрит ей в затылок, если это мужчина, особенно одинокий мужчина) и, наверное, слушает.
Я молча ехал по хорошо знакомой мне улице Кастельяна. Некоторые (очень немногие) места не меняются. «Кастельяна-Хилтон» уже давно переименован, но для меня он по-прежнему «Кастельяна-Хилтон», «House of Ming» (в годы моего детства даже упоминать это название запрещалось), «Чамартин», стадион команды «Реал Мадрид», – на память сразу приходят имена, которые не стерлись в памяти и никогда не сотрутся: я до сих пор помню наизусть список игроков команды и помню их лица. Я впервые увидел их на цветных картинках (у каждого мальчишки был целый альбом): Лесмес, Риаль, Копа, толстый Пушкаш, Веласкес, Сантистебан и Саррага – игроки, чьи лица теперь, если мне придется с ними встретиться, я уже не узнаю. А Веласкес был просто гений.
Я молчал и лишь поглядывал искоса на сидевшую рядом со мной проститутку, пытаясь сравнить свои теперешние ощущения с теми, которые я столько раз испытывал, когда мы возвращались откуда-нибудь очень поздно и рядом со мной в машине сидела усталая Селия. Мне хотелось взглянуть ей в лицо, всмотреться в ее черты, но на это еще будет время, к тому же лицо может обмануть, поэтому иногда надежнее довериться собственным чувствам и ощущениям, обратить внимание на характерные жесты, ритм дыхания, манеру покашливать, особые словечки, запах (запах умерших остается, даже когда от них не остается уже больше ничего), на походку, на то, как человек закидывает ногу на ногу, барабанит пальцами по столу, потирает подбородок большим пальцем, улыбается – улыбка всегда выдает человека, который отказывается от своего имени, она у каждого своя. Может быть, рискнуть и заставить сидящую в моей машине проститутку рассмеяться? Тогда у меня не останется сомнений.
Я никак не мог понять, что заставило Селию (если это Селия) пойти на панель. Недостатка в деньгах у нее не было. Тогда что? Избыток легкомыслия? Жажда острых ощущений? А может быть, ее толкнула на это месть? Может быть, она хотела наказать меня? Она знала: мне будет больно узнать, что друзья Руиберриса встречали ее в подозрительных барах и что сам Руиберрис снял ее однажды на ночь, встретив в одном из таких заведений. А сейчас она могла отомстить мне сполна, если я был я, а она была она (она тоже могла сомневаться, я ли это: сам человек не замечает, как он меняется, я не замечаю, как меняюсь, и вполне вероятно, что я уже не тот, каким она меня помнит). И эта месть заключалась в том, чтобы роднить меня с кем попало, с незнакомыми мне мужчинами, о которых я никогда не узнаю, кто они и сколько их было – этого не знает даже она сама (если только не ведет им счет, не записывает их в свой дневник и не спрашивает, как их зовут – хотя вряд ли они скажут ей правду).
– Как тебя зовут? – спросил я проститутку, когда мы доехали до конца улицы Кастельяна и уже поворачивали назад.
– Виктория, – солгала она, если это была Селия, а возможно, она солгала, даже если она была не Селия. Но если это была Селия, то в ее лжи сквозила ирония, злой умысел, может быть даже насмешка, потому что имя, которое она назвала, это женский вариант моего имени. Она достала из сумочки жевательную резинку. В машине запахло мятой.
– А тебя?
– Хавьер, – солгал я в свою очередь и подумал, что так я поступил бы в обоих случаях: если бы она оказалась Селией и если бы не оказалась ею.
– Еще один Хавьер, – сказала она. – Или в этом городе живут одни Хавьеры, или вы все хотите, чтобы вас звали именно так. С чего бы это?
– Кто это «все»? – спросил я. – Твои клиенты?
– Все мужики, все, понятно? Ты что, думаешь, что я, кроме клиентов, никого и не знаю?
В ней была какая-то жесткость, чего не было и нет в Селии, так что если это была Селия, то она очень искусно притворялась. А может быть, она стала такой за то время, что мы не виделись? Уже месяц или два (возможно, даже четыре или пять), как я не видел ее и не говорил с нею, – за это время можно набраться всякого. Или, подумал я, она просто разозлилась на меня за то, что я с такой легкостью ее снял, да еще и заплатил вперед, – наверное, сейчас она мучается загадкой: случайно я ее пригласил, или потому, что узнал, или потому, что часто пользуюсь услугами проституток, и она просто не знала этого, когда мы были женаты?
– Я так не думаю, что ты, извини. У тебя и семья, наверное, есть?
– Есть где-то, я с ними не общаюсь. О них меня не спрашивай! – И добавила сердито: – У меня много знакомых, знаешь!
– Все, все, прости! – сказал я.
Разговор не клеился. Я решил молчать. Иногда мне казалось, что это точно Селия и что лучше нам перестать притворяться и поговорить открыто, но тут же я ясно видел, что это не она, что эта женщина просто необыкновенно похожа на Селию, словно это Селия, но прожившая совершенно другую жизнь, словно ее когда-то – еще в колыбели – подменили, как в сказках или в трагедиях из жизни королей: лицо то же, но воспоминания другие, другое имя и другое прошлое, в котором не было меня (может быть, прошлое той маленькой цыганки, которая сидела на куче рухляди на тележке, запряженной мулом, мадонны старьевщиков, которая уворачивалась от веток старых кривых деревьев и на которую из окон второго этажа двухэтажного автобуса смотрели, жуя резинку, девочки из обеспеченных семей? Но вряд ли: она для этого слишком молода.).
Хотя объяснить это не так уж и трудно: граница зыбкая, не заметишь, как окажешься по ту сторону времени, за его черной спиной – сколько раз мы читали об этом в романах, видели это в жизни, в театре и в кино. Писатели, превратившиеся в нищих мудрецов; короли, оставшиеся без королевства, и короли, попавшие в рабство; принцы, брошенные в темницы и задушенные подушками; банкиры, кончающие жизнь самоубийством, и красавицы, ставшие уродинами после того, как им плеснули в лицо медным купоросом или полоснули ножом; вчерашние кумиры, подвешенные за ноги, как свиньи; дезертиры, сделавшиеся богами, и преступники, причисленные к лику святых; гении, отупевшие от пьянства, и коронованные паралитики, соблазняющие первых красавиц; любовники, убивающие тех, кто их любит. Граница очень зыбкая – не заметишь, как окажешься именно на той стороне, на которой меньше всего хочешь оказаться, нельзя удержаться на грани – все равно окажешься либо с одной стороны, либо с другой, достаточно сделать шаг, достаточно даже этого шага не делать.
– Долго еще будешь рулить? – на этот раз заговорила Виктория. – Готовишься к «Формуле-1» или уже начал думать, куда меня повезешь?
Достать твою карту? А то ты, может быть, заблудился? – И она открыла бардачок.
– Не торопись так, за это время я тебе уже заплатил, – ответил я раздраженно и резко захлопнул крышку бардачка. – И не жалуйся: тут сидеть лучше, чем мерзнуть на углу. Сколько времени ты там простояла?
– Это не твое дело, я о своей работе ни с кем не говорю. Мне хватает того, что я ею занимаюсь. – Она с остервенением жевала свою жвачку, и я открыл окно, чтобы выветрился запах мяты, смешанный с запахом ее духов (запах был приятный, но не из тех, что нравились Селии).
– Значит, ни о чем не хочешь говорить: ни о работе, ни о семье. Вот что значит получить деньги вперед.
– Не в этом дело, парень, – ответила она. – Если хочешь, я верну тебе эти деньги: расплатишься потом. Просто я здесь не для того, чтобы тебя просвещать. Всему свое место, понял?
– Ты здесь для того, чтобы делать, что тебе скажут, – я сам удивился, как мог я сказать такое (не важно кому – Виктории или Селии). Мы, мужчины, легко внушаем женщинам страх: стоит нашему голосу чуть зазвенеть металлом, стоит нам произнести одну фразу холодным резким тоном. У нас более сильные руки, мы веками заставляли подчиняться себе. Потому-то мы так высокомерны.
– Ладно, ладно, не злись! Зачем нам ругаться! – сказала она примирительно, и это «нам» успокоило меня, потому что объединило нас.
– Если кто и злится, так это ты, С того самого момента, как села в машину. Тебе лучше знать, что у тебя там было с предыдущим клиентом. – Наш разговор начинал походить на глупую супружескую ссору или на ссору подростков, И я добавил: – Извини, я понимаю: ты не хочешь говорить о своей работе, Сеньора хранит профессиональную тайну.
– Можно подумать, тебе о твоей работе нравится говорить, – ответила проститутка Виктория. – А ну, чем ты занимаешься?
– Да пожалуйста, расскажу. Я продюсер, работаю на телевидении, – снова соврал я, но соврал осторожно: я знаю нескольких продюсеров и вполне мог бы, если понадобится, сыграть роль продюсера перед этой шлюхой, Я подождал, не спросит ли она, какие программы я делаю, не потребует ли доказательств, но она мне не поверила и потому ничего не спросила (может быть, она не поверила мне потому, что это была Селия, которая знала правду).
– Продюсер так продюсер, – сказала она. – Наше дело вас ублажать, как ты сам сказал.
Я наконец решил поискать какую-нибудь тихую дипломатическую улицу, как она предлагала мне с самого начала, и припарковаться. Я нашел подходящее место на Фортуни, недалеко от посольства Германии, которое в этот час казалось совершенно опустевшим: даже в будке охранника свет не горел – может быть, потому, что охранник так лучше видел ночью, или потому, что его самого так было не видно. По дороге, на углу улицы Эдуардо Дато, мы увидели двух явных трансвеститов, сидевших на еще мокрой от дождя деревянной скамейке под деревьями. Вокруг них лежали кучки палых листьев, словно они спугнули подметальщика улиц, не успевшего закончить свою работу.
Я выключил мотор и, указывая назад, в сторону скамейки, спросил Викторию:
– Как вы ладите с этими? – сейчас я (так же как до этого она) использовал форму множественного числа, объединяющую людей, лишая их индивидуальности.
– Опять он за свое! – возмутилась она. Но все-таки ответила – надо было разрядить атмосферу: – Мы хоть и работаем в одном районе, но они сами по себе, а мы сами по себе. Это их угол, но если в какой-то вечер ни один из них не приходит, то там встаем мы. А когда они появляются, мы уходим. С ними проблем нет. Проблемы бывают только с клиентами.
– И какие с нами проблемы?
– С некоторыми из вас страшно. А некоторые – просто звери.
– Со мной тебе страшно? – задал я глупый вопрос. Глупый потому, что знал заранее: ни один из двух ее возможных ответов мне не понравится. Если это Селия (хотя она вела себя не как Селия), то ей со мной никак не может быть страшно. Если она вела себя не как Селия, то я вел себя, как я (если не обращать внимания на то, что я солгал, да даже если и обращать на это внимание).
– Пока нет, посмотрим, что мы дальше делать будем, – ответила она не совсем уверенно, словно угадала мои мысли (она снова включила меня в это «мы»). – Как ты хочешь? По-французски? – Она вынула изо рта жвачку и держала ее в пальцах, не зная, выбрасывать ее или нет. На этом маленьком шарике остались следы ее зубов – это помогает опознать труп, если удается установить, кто был зубной врач убитого.
– Тебе не страшно садиться в машины к незнакомым мужчинам? – снова спросил я, но теперь мой вопрос был вызван беспокойством за Селию (и за Викторию, но за Викторию меньше). – Ведь никогда не знаешь, на кого нарвешься?
– Страшно, конечно, но что делать? Да я об этом не думаю. И почему мне должно быть страшно? – в ее голосе мне послышались тревожные нотки, и я заметил, что она смотрит на мои руки (я не снимал их с руля). Ее сарказм вдруг куда-то пропал. Мы заговорили о страхе, и ей стало страшно. К тому же она никак не могла понять, куда я клоню. Как легко посеять в чужой душе зерно сомнения или страха, как легко внушить какую-то мысль! Мы так легковерны, иногда человеку достаточно только кивнуть или сделать вид, что ему известна наша тайна, и, заподозрив, что другой нас подозревает, мы можем нечаянно выдать себя с головой, вместо того чтобы хранить свой секрет. Сейчас Селия или Виктория боялась меня, и я понимал Викторию, но не мог понять, чего боялась Селия. Впрочем, я, наверное, понимал: возможно, она заподозрила, что я подозреваю ее в том, что она просто мстила мне, родня меня без моего ведома и без моего согласия со множеством незнакомых мне мужчин. Может быть, она собиралась породнить меня с самим собой? Породнить Хавьера с Виктором? На это я согласие дал.
Нет, конечно же, тебе нечего бояться, – Рассмеялся я, но не был уверен, что мои слова прозвучали убедительно: я уже заронил страх в ее душу – женщины знают: единственное, чего они могут добиться от мужчины, – это небольшая уступка, уступка сильного слабому, добровольная и временная – и в любую минуту мужчины снова могут заявить свои права.
– Зачем ты спрашиваешь, не страшно ли мне садиться в машину к незнакомому человеку, если я только что села к тебе? – Ее саму испугал ее страх, она спешила избавиться от него, не дать ему овладеть ею. Она снова сунула жвачку в рот. – Хочешь меня напугать? Тебя ведь я тоже не знаю.
«Зачем она подчеркивает очевидное, если я – это я, а она – это Виктория?» – подумал я. Сейчас я мог видеть ее лицо, плохо освещенное желтоватым светом фонаря, светившего сквозь густые ветви, – лицо Селии, у которой было другое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39