Они редко ходили в рестораны – не хотели давать поводов для сплетен, ведь Дельфина была известным лицом французского телевидения. К тому же эта негодяйка была настоящей мастерицей в кулинарии – в дневнике были восторженно описаны ее раковые супы, бульоны, мясо на вертеле, паштеты и провансальская пицца. Мариэлиза же – так звали шеф-повара из резиденции – не отличалась воображением, хотя готовила неплохо. Однако Мэгги казалось, что муж был вполне доволен, когда на официальных обедах подавали суп, а после него – блюдо, которое называлось un petit gigot. Мариэлиза сопровождала определением «petit», то есть «маленький», любое понятие – будь то картофель или шоколадная булочка, или просьба подождать «крохотную минутку», или «малюсенький телефонный звоночек». Мариэлизу трудно было назвать маленькой – она была крупная властная женщина, с большой грудью и темно-красными ноздрями. Мэгги втайне побаивалась ее. Даже Джереми предпочитал не спорить с Мариэлизой, безраздельно властвовавшей в резиденции на протяжении четырех лет пребывания супружеской четы в Париже.
Кроме того, именно Дельфина, очевидно, научила Джереми ценить французские вина и разбираться в них – с этой мыслью Мэгги покосилась на бутылку бордо. Разнообразные сорта вин были скрупулезно перечислены в записях. Дельфина водила его на вернисажи и на открытия картинных галерей; они вместе появлялись в театральных кафе. Вот, значит, откуда взялся внезапно проснувшийся интерес к творчеству Жака Превера, над которым Мэгги в то время любила подшучивать!
В конечном счете Мэгги пришлось признать: Дельфина была воплощением всего того, чего не хватало ей. Мысль эта удручала. В принципе и Мэгги могла бы носить кимоно и читать Верлена, но даже если бы ей удалось научиться готовить всевозможные гастрономические изыски вроде veloute de potiron или tarte Tatin, Джереми все равно уже не сможет их оценить.
Мэгги заползла в кровать. Никогда еще она не чувствовала себя столь беспомощной. Ее незыблемая уверенность в завтрашнем дне и в правильности своего выбора исчезла напрочь, теперь Мэгги знала одно: она провела лучшие годы жизни не с тем мужчиной. Она разделяла взгляды своей матери, полагавшей, что первые двадцать лет – лишь подготовка к жизни, последующие три десятилетия – настоящая жизнь, а затем приходит старость, которая в идеале должна быть полна приятных воспоминаний, скрашивающих человеку борьбу с лестничными ступеньками. Настоящей жизнью Мэгги был брак с Джереми. И эта мысль приводила ее в уныние.
Однако маленький лучик света все же маячил на сумрачном горизонте. Представляя себе, как будет потягивать кофе со сливками на летней площадке кафе «Флор» на бульваре Сен-Жермен, Мэгги обретала решимость.
Как бы ни была длинна и темна ночь, утро обязательно принесет с собой всепроникающий аромат кофе и теплые круассаны.
– Да, в Париж, – сообщила она Ширли следующим утром по телефону. – Коробки с вещами отправлены в Англию, но я хочу по пути домой провести несколько недель в Париже. Это поможет мне развеяться.
– Золтан почему-то решил, что поедет с вами. – В тоне Ширли отчетливо слышалось неодобрение. – Вчера пришел за выходным пособием.
– Так и есть, – подтвердила Мэгги. – Я собираюсь купить и перегнать в Англию автомобиль с большим багажником. Золтан едет со мной, потому что я не училась водить на континенте.
– Понятно, – произнесла Ширли, явно ничего не понимая. – Хорошо… Я подумала, может, вам захочется перед отъездом зайти в посольство попрощаться. На ваше имя пришло много сообщений с соболезнованиями, вы, наверное, пожелаете ответить на них, когда будете в состоянии.
После смерти Джереми в атриуме здания посольства был сооружён своего рода мемориал – сотни людей приходили и расписывались в специальной книге. Кроме того, было принесено множество букетов. Мэгги, правда, отослала все цветы в больницу. Многие жены послов, с которыми она вместе работала в благотворительном комитете, позвонили ей домой лично, но большинство официальных соболезнований направлялось в посольство.
– Все были так добры, – сказала она. – Когда мне лучше прийти?
Действительно, все были очень добры к Мэгги. В приемной бывшего кабинета Джереми был накрыт стол, из погребов посольства принесли французское шампанское «Моэт энд Шандон». Мистер Макинтош преподнес Мэгги букет цветов, произнес короткую речь о том, как сильно все они будут по ней скучать, и провозгласил тост за успех ее поездки в Париж и в других начинаниях. Каждый счел своим долгом сделать ей комплимент, сказать, как хорошо она выглядит, а затем приглушенным голосом добавить: «Учитывая обстоятельства…»
Мэгги заметила пристальный взгляд Ширли, обращенный на ее туфли.
– Они совершенно нелепы, правда? – усмехнулась она. И добавила, не дожидаясь ответа: – Я купила их, чтобы хоть немного поднять настроение.
Не дай Бог кто-нибудь сочтет супругу покойного посла «веселой вдовой». Интересно, многие из них знают правду о связи ее мужа с Мойсхен? Вероятно, все. По-видимому, никто не захотел принять ее сторону: все защищали Джереми и оправдывали его измену. С другой стороны, что они могли сделать? Взяла бы она на себя смелость сообщить кому-либо из знакомых женщин о неверности мужа? Вряд ли…
Золтан привез ее на этот прощальный вечер на новом «фольксвагене», оплаченном из сбережений Джереми. В банке обналичили чек на крупную сумму и спокойно согласились перевести деньги в Париж – там находился филиал банка. Даже если тот факт, что Мэгги за неделю потратила больше, чем господин посол тратил за год, и вызвал определенное беспокойство, в банке деликатно промолчали об этом. Пока Золтан терпеливо ждал Мэгги на улице, она обняла и поцеловала на прощание каждого из присутствовавших, а затем шагнула через величественный парадный вход – из одной жизни в другую.
Дорога в Париж заняла около полутора суток. Автомобиль был набит вещами, значительную часть которых составляли оставшиеся «Бумаги Джереми». Золтан решил, что двигатель нового автомобиля перегружать не следует, поэтому они часто останавливались и заглядывали в кафе. Вечером они весьма недурно пообедали в придорожном ресторане, у которого стояло множество машин – хороший знак, по мнению Золтана. Зал с покрытыми полиэтиленовыми скатертями столиками был набит битком и заполнен зловонным табачным дымом. Золтан, по его собственному признанию, отнюдь не был поклонником французской кухни, но в меню заведения все же нашлась тушеная говядина в горшочке, отдаленно напоминавшая его любимый гуляш. Еще они выпили графин местного красного вина.
Джереми никогда не верил в возможность приятельских отношений с подчиненными, и только теперь Мэгги поняла, как мало знает о жизни Золтана. Ей было известно, что у него есть брат, работавший в Будапеште, в одном из министерств. Он-то и помог ему получить визу при переезде в Рим. Раз в год Золтан ездил в Венгрию, но Рождество, как правило, проводил с хозяевами. В канун Рождества они с мужем обычно приглашали к себе весь обслуживающий персонал, угощали глинтвейном со сладкими пирожками и вручали подарки. Для Мэгги это была одна из самых приятных обязанностей. В прошлом году она подарила водителю серебряную зажигалку, которая громко щелкала и давала длинный язык пламени.
Еще ей было известно, что мать Золтана скончалась во время их пребывания в Будапеште – ему тогда предоставили отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы он смог съездить в родную деревню в пуште.
– Ты скучаешь по дому? – спросила Мэгги.
Золтан поведал ей, что его семья жила в простом крестьянском доме с земляным полом, где сушили кукурузу под соломенной крышей. Во дворе был колодец. Мэгги помнила эти колодцы с длинными перекладинами «журавлей», устремленными в небо. Впервые очутившись в Будапеште, она даже купила картину с изображением такого колодца в окружении гусей. Джереми счел ее довольно безвкусной. Родители Золтана зарабатывали на жизнь тем, что усиленно откармливали гусей и продавали их печень на консервный завод. Услышав это, Мэгги поморщилась. Все детские воспоминания Золтана сопровождались гусиным гоготом. Из мягкого гусиного пуха с гусиных шей мать делала подушки и одеяла, приносившие семье дополнительный доход.
Помимо этого, они каждый год забивали свинью, причем даже щеки и ножки шли в дело – на холодец или на салями, которую заготавливали в огромных количествах. Весь год семья питалась мясом одной свиньи. Иногда, в особых случаях, мама жарила гуся. «О, мадам даже не представляет, каким ароматным и вкусным был этот гусь, с поджаристой хрустящей корочкой и сочной мякотью!» При воспоминании о гусе у Золтана увлажнились глаза. А еще его мать готовила самые лучшие в мире галушки: проталкивала тесто через отверстия в специальном керамическом блюде, откуда они падали в кипяток. О, какой потрясающей поварихой она была! Отца же он едва помнил. Тот слишком злоупотреблял «палинкой» из слив и абрикосов, которую собственноручно готовил в ванне, и однажды ночью замерз в снегу, упав по дороге в уборную. Единственным отчетливым воспоминанием Золтана об отце был его громоподобный храп – он был слышен даже через стену, разделявшую спальню родителей и кухню, где они с братом спали у печки.
После смерти матери братья продали дом, зарезали всех гусей, и Золтан вместе с женой перебрался в Будапешт. Он стал мастером на все руки, трудился на нескольких работах, но денег все равно не хватало, и скромный образ жизни, который им приходилось вести, вызывал большое недовольство жены.
– Я и не подозревала, что ты женат! – удивилась Мэгги.
Золтан закурил и глубоко втянул дым.
– Я десять лет был женат, – сообщил он, – на прекрасной девушке, которую знал с самого детства. Она не любила деревню, а попав в Будапешт, стала… как бы это сказать… сумасбродной. Постоянно покупала новую одежду, туфли на каблуках. Мужчины оборачивались ей вслед. Наверное, их внимание вскружило ей голову. Я долго ни о чем не догадывался, а однажды пришел домой и застал их… – Золтан яростно стряхнул пепел с кончика сигареты и глотнул вина. – Видите, мадам, не вы одна…
Мэгги долго не могла забыть мрачную интонацию, с которой он произнес последнюю фразу.
Они переночевали в маленькой придорожной гостинице, где-то в районе Центрального Французского массива. Утром решили выехать пораньше. Мэгги меланхолично созерцала проплывавшие мимо ряды тополей с побеленными стволами, напоминавшими ноги скаковых лошадей.
– Золтан, – обратилась она к сидевшему за рулем водителю, погруженному в молчание. – Скажи, какая она, эта Дельфина?
Он шумно переключил передачу и передвинул зубочистку, которую задумчиво жевал, в другую сторону рта.
– Стерва.
– Стерва? – изумилась Мэгги.
– Заносчивая, очень высокого мнения о себе – как многие французы. Она никогда не здоровалась, садясь в машину, и всегда сильно хлопала дверцей.
Мэгги молча обдумывала радостную весть, свалившуюся на нее. Эта модель совершенства, с ее умением готовить cassoulets и clafoutis, с развитым интеллектом, эрудицией и тонким вкусом, с точеным станом и в кимоно – стерва? Мэгги ощутила прилив тепла, которое мягко заструилось по телу, будто горячий шоколад по поверхности ванильного мороженого. Так и задремала в обнимку с этой сладостной мыслью, а проснулась уже на окраине Парижа.
Она забронировала два номера в гостинице на левом берегу Сены, где они с Джереми проводили медовый месяц. Возможно, не самый удачный выбор в сложившихся обстоятельствах, но это была единственная известная ей парижская гостиница по приемлемой цене. Богачи и знаменитости останавливались исключительно в дорогих отелях на Елисейских полях, но Мэгги не хотелось быть чересчур расточительной. Впечатление от гостиницы было иным, чем прежде. То ли заведение со временем пришло в упадок и потеряло былую прелесть, то ли просто на юную, не знавшую жизни девчонку, какой была Мэгги двадцать пять лет назад, было легче произвести впечатление – ведь тогда ей казалось, что она попала в шикарные апартаменты. Неужели сварливая консьержка, с кислой миной на лице подавшая ключи, работала здесь и в то время?
Усевшись на кровать, застеленную бежевым махровым покрывалом, Мэгги попыталась вспомнить свой приезд сюда в качестве молодой жены. Мама провожала их на вокзале Виктория: Громыхая, отъезжал поезд, отвозивший пассажиров на пароход, и она махала рукой, улыбаясь своей девочке, которую ожидало большое радостное приключение.
Подготовка к свадьбе сблизила их. Мать Мэгги отчаянно желала, чтобы все было идеально и чтобы у сурового, серьезного жениха с мягким рукопожатием и сдержанной улыбкой не возникло поводов для недовольства ее дочерью. Они отправились за приданым на скором поезде из Молверна в Лондон и остановились в гостинице «Бэзил-стрит». Каждый день, вернувшись с покупками, мать и дочь сидели в обшарпанной, но претенциозной гостиной и обменивались за пятичасовым чаем впечатлениями от походов по магазинам. Особое внимание мама уделяла нижнему белью и ночным сорочкам, из-за которых готова была подолгу просиживать на тощих будуарных стульчиках в отделе белья универмага «Селфриджес», ловя на себе презрительные взгляды продавщиц.
Прекрасно понимая, что в костюме из домотканого твида и поношенных грубых башмаках кажется всем неотесанной деревенщиной – особенно на фоне своей изящной дочурки, порхавшей то в примерочную, то обратно в кружевных халатиках и нижних юбках, – она прятала за вместительной сумкой руки, огрубевшие от постоянной работы в саду, и разговаривала шепотом, благодарная за каждую улыбку, которой ее удостаивали.
Как бы там ни было, Мэгги выходила замуж за человека, занимающего высокое положение. Ей предстояло блистать в светских салонах иностранных столиц. Мама бурно хвасталась за спиной у дочери своим соратницам по «Женскому институту»:
– Нет, мы еще не знаем, куда его отправят. Конечно, они бы предпочли жить в Европе. Джереми прочат блестящую дипломатическую карьеру.
Мэгги уже забыла, как выглядела комната, где они провели первую брачную ночь. Она – в ночной рубашке с оборками, он – в полосатой пижаме, оба первый раз наедине в спальне. Муж оказался нежным и понимающим и ни тогда, ни потом не требовал от нее в постели спортивных подвигов, как теперь показывают в кино. После болезненной потери девственности она со временем стала получать настоящее удовольствие от любовных утех, хотя с годами они становились все более редкими.
Мэгги унеслась мыслями на много лет назад, в медовый месяц. Как же она тогда была счастлива! Каким немыслимым подарком судьбы ей казалось то, что прекрасный принц и в самом деле женился на ней! Просто произнес «Согласен» и ласково взглянул на нее через покров фаты, напоминавшей белую пену. Однажды они гуляли по Новому мосту, держась за руки. Мэгги, хотя и знала о нелюбви Джереми к проявлениям чувств на людях, все-таки не сдержалась – подпрыгнула и пылко обняла его. А он подхватил ее на руки и стал качать, как ребенка, а потом сделал вид, будто хочет сбросить с моста в Сену. Потом она очень редко видела мужа в неформальной одежде. Его и в гроб положили в пиджаке с галстуком. А в Париже он ходил в джемпере и в брюках свободного покроя, которые называл слаксами. Спал до обеда, а потом вместе с молодой женой коротал время за одним и тем же столиком в кафе «Флор», наблюдая за посетителями.
Теперь Мэгги пыталась хладнокровно оценить, что имело для нее большее значение – счастливые годы супружеской жизни или внезапный и трагический ее финал. Когда изначальный огонь страсти потихоньку угасает, очень велик соблазн прийти к выводу, будто счастья не было вовсе. Но это лишь полуправда. «Меньше знаешь – лучше спишь» – гласит народная мудрость. Мэгги была вполне счастлива в своем неведении, не зная о том, что ей приходилось делить мужа с Мойсхен, Дельфиной и другими женщинами из Рима и Будапешта. И она не чувствовала себя обделенной – вероятно, то, что перепадало им, ей было не нужно.
Неожиданный стук в дверь прервал ее размышления. Она торопливо надела туфли:
– Кто там?
– Мадам, это я, Золтан.
Мэгги открыла дверь. Водитель деловито прошел к телевизору и включил его. На экране крупным планом показывали женщину с безупречной кожей и широким ртом; магнетические глаза цвета нефрита пронизывали зрителя каким-то почти нечеловеческим взглядом. Бледно-розовые подвижные губы шевелились, произнося какие-то слова, по смыслу похожие на вечерние новости.
– Дельфина, – сообщил Золтан.
Мэгги как завороженная приникла к экрану. Наконец светлые губы замерли. Дельфина сложила в стопку лежавшие перед ней на столе бумаги, пожелала зрителям приятного вечера и исчезла. Все благодушные мысли Мэгги о Джереми и их супружеской жизни моментально исчезли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Кроме того, именно Дельфина, очевидно, научила Джереми ценить французские вина и разбираться в них – с этой мыслью Мэгги покосилась на бутылку бордо. Разнообразные сорта вин были скрупулезно перечислены в записях. Дельфина водила его на вернисажи и на открытия картинных галерей; они вместе появлялись в театральных кафе. Вот, значит, откуда взялся внезапно проснувшийся интерес к творчеству Жака Превера, над которым Мэгги в то время любила подшучивать!
В конечном счете Мэгги пришлось признать: Дельфина была воплощением всего того, чего не хватало ей. Мысль эта удручала. В принципе и Мэгги могла бы носить кимоно и читать Верлена, но даже если бы ей удалось научиться готовить всевозможные гастрономические изыски вроде veloute de potiron или tarte Tatin, Джереми все равно уже не сможет их оценить.
Мэгги заползла в кровать. Никогда еще она не чувствовала себя столь беспомощной. Ее незыблемая уверенность в завтрашнем дне и в правильности своего выбора исчезла напрочь, теперь Мэгги знала одно: она провела лучшие годы жизни не с тем мужчиной. Она разделяла взгляды своей матери, полагавшей, что первые двадцать лет – лишь подготовка к жизни, последующие три десятилетия – настоящая жизнь, а затем приходит старость, которая в идеале должна быть полна приятных воспоминаний, скрашивающих человеку борьбу с лестничными ступеньками. Настоящей жизнью Мэгги был брак с Джереми. И эта мысль приводила ее в уныние.
Однако маленький лучик света все же маячил на сумрачном горизонте. Представляя себе, как будет потягивать кофе со сливками на летней площадке кафе «Флор» на бульваре Сен-Жермен, Мэгги обретала решимость.
Как бы ни была длинна и темна ночь, утро обязательно принесет с собой всепроникающий аромат кофе и теплые круассаны.
– Да, в Париж, – сообщила она Ширли следующим утром по телефону. – Коробки с вещами отправлены в Англию, но я хочу по пути домой провести несколько недель в Париже. Это поможет мне развеяться.
– Золтан почему-то решил, что поедет с вами. – В тоне Ширли отчетливо слышалось неодобрение. – Вчера пришел за выходным пособием.
– Так и есть, – подтвердила Мэгги. – Я собираюсь купить и перегнать в Англию автомобиль с большим багажником. Золтан едет со мной, потому что я не училась водить на континенте.
– Понятно, – произнесла Ширли, явно ничего не понимая. – Хорошо… Я подумала, может, вам захочется перед отъездом зайти в посольство попрощаться. На ваше имя пришло много сообщений с соболезнованиями, вы, наверное, пожелаете ответить на них, когда будете в состоянии.
После смерти Джереми в атриуме здания посольства был сооружён своего рода мемориал – сотни людей приходили и расписывались в специальной книге. Кроме того, было принесено множество букетов. Мэгги, правда, отослала все цветы в больницу. Многие жены послов, с которыми она вместе работала в благотворительном комитете, позвонили ей домой лично, но большинство официальных соболезнований направлялось в посольство.
– Все были так добры, – сказала она. – Когда мне лучше прийти?
Действительно, все были очень добры к Мэгги. В приемной бывшего кабинета Джереми был накрыт стол, из погребов посольства принесли французское шампанское «Моэт энд Шандон». Мистер Макинтош преподнес Мэгги букет цветов, произнес короткую речь о том, как сильно все они будут по ней скучать, и провозгласил тост за успех ее поездки в Париж и в других начинаниях. Каждый счел своим долгом сделать ей комплимент, сказать, как хорошо она выглядит, а затем приглушенным голосом добавить: «Учитывая обстоятельства…»
Мэгги заметила пристальный взгляд Ширли, обращенный на ее туфли.
– Они совершенно нелепы, правда? – усмехнулась она. И добавила, не дожидаясь ответа: – Я купила их, чтобы хоть немного поднять настроение.
Не дай Бог кто-нибудь сочтет супругу покойного посла «веселой вдовой». Интересно, многие из них знают правду о связи ее мужа с Мойсхен? Вероятно, все. По-видимому, никто не захотел принять ее сторону: все защищали Джереми и оправдывали его измену. С другой стороны, что они могли сделать? Взяла бы она на себя смелость сообщить кому-либо из знакомых женщин о неверности мужа? Вряд ли…
Золтан привез ее на этот прощальный вечер на новом «фольксвагене», оплаченном из сбережений Джереми. В банке обналичили чек на крупную сумму и спокойно согласились перевести деньги в Париж – там находился филиал банка. Даже если тот факт, что Мэгги за неделю потратила больше, чем господин посол тратил за год, и вызвал определенное беспокойство, в банке деликатно промолчали об этом. Пока Золтан терпеливо ждал Мэгги на улице, она обняла и поцеловала на прощание каждого из присутствовавших, а затем шагнула через величественный парадный вход – из одной жизни в другую.
Дорога в Париж заняла около полутора суток. Автомобиль был набит вещами, значительную часть которых составляли оставшиеся «Бумаги Джереми». Золтан решил, что двигатель нового автомобиля перегружать не следует, поэтому они часто останавливались и заглядывали в кафе. Вечером они весьма недурно пообедали в придорожном ресторане, у которого стояло множество машин – хороший знак, по мнению Золтана. Зал с покрытыми полиэтиленовыми скатертями столиками был набит битком и заполнен зловонным табачным дымом. Золтан, по его собственному признанию, отнюдь не был поклонником французской кухни, но в меню заведения все же нашлась тушеная говядина в горшочке, отдаленно напоминавшая его любимый гуляш. Еще они выпили графин местного красного вина.
Джереми никогда не верил в возможность приятельских отношений с подчиненными, и только теперь Мэгги поняла, как мало знает о жизни Золтана. Ей было известно, что у него есть брат, работавший в Будапеште, в одном из министерств. Он-то и помог ему получить визу при переезде в Рим. Раз в год Золтан ездил в Венгрию, но Рождество, как правило, проводил с хозяевами. В канун Рождества они с мужем обычно приглашали к себе весь обслуживающий персонал, угощали глинтвейном со сладкими пирожками и вручали подарки. Для Мэгги это была одна из самых приятных обязанностей. В прошлом году она подарила водителю серебряную зажигалку, которая громко щелкала и давала длинный язык пламени.
Еще ей было известно, что мать Золтана скончалась во время их пребывания в Будапеште – ему тогда предоставили отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы он смог съездить в родную деревню в пуште.
– Ты скучаешь по дому? – спросила Мэгги.
Золтан поведал ей, что его семья жила в простом крестьянском доме с земляным полом, где сушили кукурузу под соломенной крышей. Во дворе был колодец. Мэгги помнила эти колодцы с длинными перекладинами «журавлей», устремленными в небо. Впервые очутившись в Будапеште, она даже купила картину с изображением такого колодца в окружении гусей. Джереми счел ее довольно безвкусной. Родители Золтана зарабатывали на жизнь тем, что усиленно откармливали гусей и продавали их печень на консервный завод. Услышав это, Мэгги поморщилась. Все детские воспоминания Золтана сопровождались гусиным гоготом. Из мягкого гусиного пуха с гусиных шей мать делала подушки и одеяла, приносившие семье дополнительный доход.
Помимо этого, они каждый год забивали свинью, причем даже щеки и ножки шли в дело – на холодец или на салями, которую заготавливали в огромных количествах. Весь год семья питалась мясом одной свиньи. Иногда, в особых случаях, мама жарила гуся. «О, мадам даже не представляет, каким ароматным и вкусным был этот гусь, с поджаристой хрустящей корочкой и сочной мякотью!» При воспоминании о гусе у Золтана увлажнились глаза. А еще его мать готовила самые лучшие в мире галушки: проталкивала тесто через отверстия в специальном керамическом блюде, откуда они падали в кипяток. О, какой потрясающей поварихой она была! Отца же он едва помнил. Тот слишком злоупотреблял «палинкой» из слив и абрикосов, которую собственноручно готовил в ванне, и однажды ночью замерз в снегу, упав по дороге в уборную. Единственным отчетливым воспоминанием Золтана об отце был его громоподобный храп – он был слышен даже через стену, разделявшую спальню родителей и кухню, где они с братом спали у печки.
После смерти матери братья продали дом, зарезали всех гусей, и Золтан вместе с женой перебрался в Будапешт. Он стал мастером на все руки, трудился на нескольких работах, но денег все равно не хватало, и скромный образ жизни, который им приходилось вести, вызывал большое недовольство жены.
– Я и не подозревала, что ты женат! – удивилась Мэгги.
Золтан закурил и глубоко втянул дым.
– Я десять лет был женат, – сообщил он, – на прекрасной девушке, которую знал с самого детства. Она не любила деревню, а попав в Будапешт, стала… как бы это сказать… сумасбродной. Постоянно покупала новую одежду, туфли на каблуках. Мужчины оборачивались ей вслед. Наверное, их внимание вскружило ей голову. Я долго ни о чем не догадывался, а однажды пришел домой и застал их… – Золтан яростно стряхнул пепел с кончика сигареты и глотнул вина. – Видите, мадам, не вы одна…
Мэгги долго не могла забыть мрачную интонацию, с которой он произнес последнюю фразу.
Они переночевали в маленькой придорожной гостинице, где-то в районе Центрального Французского массива. Утром решили выехать пораньше. Мэгги меланхолично созерцала проплывавшие мимо ряды тополей с побеленными стволами, напоминавшими ноги скаковых лошадей.
– Золтан, – обратилась она к сидевшему за рулем водителю, погруженному в молчание. – Скажи, какая она, эта Дельфина?
Он шумно переключил передачу и передвинул зубочистку, которую задумчиво жевал, в другую сторону рта.
– Стерва.
– Стерва? – изумилась Мэгги.
– Заносчивая, очень высокого мнения о себе – как многие французы. Она никогда не здоровалась, садясь в машину, и всегда сильно хлопала дверцей.
Мэгги молча обдумывала радостную весть, свалившуюся на нее. Эта модель совершенства, с ее умением готовить cassoulets и clafoutis, с развитым интеллектом, эрудицией и тонким вкусом, с точеным станом и в кимоно – стерва? Мэгги ощутила прилив тепла, которое мягко заструилось по телу, будто горячий шоколад по поверхности ванильного мороженого. Так и задремала в обнимку с этой сладостной мыслью, а проснулась уже на окраине Парижа.
Она забронировала два номера в гостинице на левом берегу Сены, где они с Джереми проводили медовый месяц. Возможно, не самый удачный выбор в сложившихся обстоятельствах, но это была единственная известная ей парижская гостиница по приемлемой цене. Богачи и знаменитости останавливались исключительно в дорогих отелях на Елисейских полях, но Мэгги не хотелось быть чересчур расточительной. Впечатление от гостиницы было иным, чем прежде. То ли заведение со временем пришло в упадок и потеряло былую прелесть, то ли просто на юную, не знавшую жизни девчонку, какой была Мэгги двадцать пять лет назад, было легче произвести впечатление – ведь тогда ей казалось, что она попала в шикарные апартаменты. Неужели сварливая консьержка, с кислой миной на лице подавшая ключи, работала здесь и в то время?
Усевшись на кровать, застеленную бежевым махровым покрывалом, Мэгги попыталась вспомнить свой приезд сюда в качестве молодой жены. Мама провожала их на вокзале Виктория: Громыхая, отъезжал поезд, отвозивший пассажиров на пароход, и она махала рукой, улыбаясь своей девочке, которую ожидало большое радостное приключение.
Подготовка к свадьбе сблизила их. Мать Мэгги отчаянно желала, чтобы все было идеально и чтобы у сурового, серьезного жениха с мягким рукопожатием и сдержанной улыбкой не возникло поводов для недовольства ее дочерью. Они отправились за приданым на скором поезде из Молверна в Лондон и остановились в гостинице «Бэзил-стрит». Каждый день, вернувшись с покупками, мать и дочь сидели в обшарпанной, но претенциозной гостиной и обменивались за пятичасовым чаем впечатлениями от походов по магазинам. Особое внимание мама уделяла нижнему белью и ночным сорочкам, из-за которых готова была подолгу просиживать на тощих будуарных стульчиках в отделе белья универмага «Селфриджес», ловя на себе презрительные взгляды продавщиц.
Прекрасно понимая, что в костюме из домотканого твида и поношенных грубых башмаках кажется всем неотесанной деревенщиной – особенно на фоне своей изящной дочурки, порхавшей то в примерочную, то обратно в кружевных халатиках и нижних юбках, – она прятала за вместительной сумкой руки, огрубевшие от постоянной работы в саду, и разговаривала шепотом, благодарная за каждую улыбку, которой ее удостаивали.
Как бы там ни было, Мэгги выходила замуж за человека, занимающего высокое положение. Ей предстояло блистать в светских салонах иностранных столиц. Мама бурно хвасталась за спиной у дочери своим соратницам по «Женскому институту»:
– Нет, мы еще не знаем, куда его отправят. Конечно, они бы предпочли жить в Европе. Джереми прочат блестящую дипломатическую карьеру.
Мэгги уже забыла, как выглядела комната, где они провели первую брачную ночь. Она – в ночной рубашке с оборками, он – в полосатой пижаме, оба первый раз наедине в спальне. Муж оказался нежным и понимающим и ни тогда, ни потом не требовал от нее в постели спортивных подвигов, как теперь показывают в кино. После болезненной потери девственности она со временем стала получать настоящее удовольствие от любовных утех, хотя с годами они становились все более редкими.
Мэгги унеслась мыслями на много лет назад, в медовый месяц. Как же она тогда была счастлива! Каким немыслимым подарком судьбы ей казалось то, что прекрасный принц и в самом деле женился на ней! Просто произнес «Согласен» и ласково взглянул на нее через покров фаты, напоминавшей белую пену. Однажды они гуляли по Новому мосту, держась за руки. Мэгги, хотя и знала о нелюбви Джереми к проявлениям чувств на людях, все-таки не сдержалась – подпрыгнула и пылко обняла его. А он подхватил ее на руки и стал качать, как ребенка, а потом сделал вид, будто хочет сбросить с моста в Сену. Потом она очень редко видела мужа в неформальной одежде. Его и в гроб положили в пиджаке с галстуком. А в Париже он ходил в джемпере и в брюках свободного покроя, которые называл слаксами. Спал до обеда, а потом вместе с молодой женой коротал время за одним и тем же столиком в кафе «Флор», наблюдая за посетителями.
Теперь Мэгги пыталась хладнокровно оценить, что имело для нее большее значение – счастливые годы супружеской жизни или внезапный и трагический ее финал. Когда изначальный огонь страсти потихоньку угасает, очень велик соблазн прийти к выводу, будто счастья не было вовсе. Но это лишь полуправда. «Меньше знаешь – лучше спишь» – гласит народная мудрость. Мэгги была вполне счастлива в своем неведении, не зная о том, что ей приходилось делить мужа с Мойсхен, Дельфиной и другими женщинами из Рима и Будапешта. И она не чувствовала себя обделенной – вероятно, то, что перепадало им, ей было не нужно.
Неожиданный стук в дверь прервал ее размышления. Она торопливо надела туфли:
– Кто там?
– Мадам, это я, Золтан.
Мэгги открыла дверь. Водитель деловито прошел к телевизору и включил его. На экране крупным планом показывали женщину с безупречной кожей и широким ртом; магнетические глаза цвета нефрита пронизывали зрителя каким-то почти нечеловеческим взглядом. Бледно-розовые подвижные губы шевелились, произнося какие-то слова, по смыслу похожие на вечерние новости.
– Дельфина, – сообщил Золтан.
Мэгги как завороженная приникла к экрану. Наконец светлые губы замерли. Дельфина сложила в стопку лежавшие перед ней на столе бумаги, пожелала зрителям приятного вечера и исчезла. Все благодушные мысли Мэгги о Джереми и их супружеской жизни моментально исчезли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24