Риккардо помог своей спутнице выйти. Звякнули, как кандалы, серебряные обручи.
Темная шелковая вуаль закрывала лицо женщины, хаик скрадывал очертания фигуры. Экипаж остановился у заброшенной цистерны. Перед ними, отделенное от них лишь полями ячменя, лежало море. Оба молчали. Араб, выполнявший обязанности кучера, занялся распряганием лошадей, а Риккардо оглянулся кругом. Карфаген, мертвый город, Карфаген, где был запахан пепел Дидоны и прах трех цивилизаций!
С тех пор миновало уже много тысяч лун и много тысяч звездных ночей, а здесь все пашут, засевают, снимают урожай.
Молодой ячмень волновался, когда бродяга-ветерок с моря касался его зеленых колосьев. И было это как вздох: ведь недаром говорит легенда, что мертвые вздыхают подчас, когда снятся им сны о любви и когда полная луна освещает их плодоносящее ложе. Их прах питает те асфодели, которые срывает весной юная бедуинка, стерегущая ослят своего отца. И кувшин, который она несет на голове, сделан тоже из глины мертвого города.
Риккардо смутно припоминал описание событий, которое читал, когда учился в школе в Палермо, в большом желтом доме, стоявшем посреди лимонного сада. Слово «Карфаген» было тогда для него пустым звуком, но, рассеянно переводя взгляд с книги на море и на возвышавшуюся на берегу, всю синюю, скалу Пеллегрино, он думал о суровых карфагенянах, которые держались на ней три лета и три зимы, время трех посевов и трех жатв.
На небе победоносно поднималась золотая как мед луна. Чары мертвого города и молодых исходов поднимали в душе его бурю; судьба далекой Дидоны таинственно сплеталась с его судьбой.
Он нагнулся, сорвал зеленый колос и прижал его к щеке. Колос был прохладный, влажный от росы – трудового пота жаждущей земли.
– Слушайте, – шепнула его спутница.
Он прислушался: вздыхало море, тысячами граней преломляя лучи луны. Где-то далеко-далеко лаяла собака, одинокий страж бедной бедуинской палатки; шелковисто шуршал ячмень. Потом донесся звук африканского барабана, глухой, как биение сердца, меланхоличный, равномерный. Кто-то пел в лагере бедуинов, на самом берегу – в простой, но трудноуловимой мелодии была неизъяснимая усталость, будто жалоба на то, что обманули и жизнь, и любовь, и смерть…
– Это песня пустыни, – сказала женщина. – Я часто слыхала ее ребенком. Эти бедуины пришли, может быть, от предгорий Зибана.
Песня замерла. Только билось о берег море.
Сделав Риккардо знак, женщина свернула на узкую тропинку между всходами ячменя. Несмотря на широкие шаровары, на тяжелый хаик, на серебряные кольца на ногах, она шла упругой, танцующей походкой; она вдруг повеселела, будто претерпела какое-то превращение, вырвавшись из душной атмосферы маленькой каретки.
Риккардо пошел вслед за ней. Араб не отставал от них. Он нес в руках большую корзину. Мягко ложилась под ногами трава; пахло тимьяном, мятой, майораном. В одном месте высохшие асфодели – они отцвели уже месяца два назад – выстроились, как скелеты, по гребню холма; а у подножья его луна отыскала кусок невспаханной земли, на котором пышно разросся златоцвет.
Было в воздухе, во всем окружающем, что-то, что поднимало настроение, заставляло сердце биться быстрее.
Они вышли на широкую дорогу. Она остановилась и подождала, пока он поравнялся с ней.
– Вы не устали, мадам?
– Я – и устала! – Она засмеялась.
– Я думал, что арабские леди совсем не ходят пешком.
– Я ведь незнатного происхождения. У меня нет ни отца, ни братьев. Женщины, подобные мне, не имеют национальности.
– Женщины, подобные вам?
– Я – танцовщица. Танцовщицей была и моя мать. Ей не было пятнадцати лет, когда я родилась. Я не знаю, кто мой отец, руми, быть может, кожа у меня очень белая. Я была совсем маленькой, когда рассталась с матерью.
Они молча шли дальше. Наконец она спросила:
– Вам не нравится мой город? – Она указала влево. – Видите эти горбы, поросшие травой? Говорят, это римские цистерны. Они служат теперь приютом бедуинам и пастухам. А там, – она обернулась в другую сторону, – нашли глубокие, как колодцы, склепы, высеченные в скале. И в них много удивительных вещей. Как странно, что люди жили давно-давно, умерли, исчезли… Зачем жили? За что умерли? Они поклонялись идолам. Говорят, монахи собрали много таких идолов там, у себя наверху… Мне рассказывал один ученый араб, да я перезабыла. Не будет об этом… я недостаточно учена для таких разговоров.
ГЛАВА VII
Колючих смокв здесь было так же много, как в Сицилии; местами выделялись, освещенные луной, пиленые колонны агав. Они были накануне цветения и смерти: агава умирает, как только ее белые цисты развернут свои лепестки. Поля ячменя остались позади. Кое-где выступал на фоне светлого неба четкий силуэт гурби, а вдали виднелись напоминавшие пчелиные ульи палатки лагеря бедуинов, откуда перед тем доносилась песня пустыни; верблюды и мулы стояли и лежали подле них. В расстоянии мили, на возвышении, расположился плоский городок Сидибу-Саид, – при лунном освещении его белые крыши и купола принимали оттенок слоновой кости.
Множество запахов носилось кругом. Аромат жасмина, отделявшийся от спутницы Риккардо, смешивался с другими – с изначальным соленым дыханием моря и с запахом сырой земли. И сама она, думал Риккардо, часть души этого мертвого города и этой полной луны.
Они пересекли поле, оставленное под паром, спустились по откосу, и Риккардо увидел впереди, в ложбине, развалины большого здания или группы зданий: колонны, камни, глыбы, побелевшие, мертвые и безмолвные. Один-два монолита и не сколько глыб размещены были с некоторой планомерностью. Ученый сумел бы расшифровать их, но Риккардо видел лишь нагромождение белых камней, словно шаловливый ребенок или Бог уронил вниз свои кирпичики, да и забыл о них.
Женщина легко и ловко, как кошка, пробиралась между обломками камней и упавшими колоннами; она чуть отодвигала вуаль, чтобы видно было под ноги; браслеты у нее на ногах звенели. Идти было нелегко; Риккардо спотыкался на каждом шагу. Светло было почти как днем, но тени ложились такие густые, что за каждой мерещилась пропасть.
Множество цветов росло в расщелинах и в пожелтевшей траве. Златоцветы, которых выдавал пряный запах, пурпурная, синяя и белая вика, чеснок, высокие высохшие асфодели и много других, все – обкраденные колдуньей-луной, отнявшей у них краски.
Спутница Риккардо остановилась, наконец, перед полукруглым входом, не то в пещеру, не то в подвал. Это была сводчатая комната, над которой сохранилась еще крыша; небольшой холм защищал ее от сирокко. Отсюда открывался вид на все развалины, на поля по ту сторону их и на белоснежный собор и здания монастыря Святых отцов на самом высоком из холмов.
Риккардо глубоко передохнул. Где-то вблизи тихо заблеяла коза, должно быть заблудилась; не слышно было ответного блеяния стада. Это напомнило Риккардо Сицилию; топот ног, пригоняемых на закате в Джирдженти коз, которых тотчас принимаются доить бережливые хозяйки; отдаленный перезвон их колокольчиков, когда они, уже выдоенные, спешат в свои загоны, на склонах гор, на полпути к развалинам храмов, тех самых храмов, которые были разорены армиями карфагенян.
– О чем вы думаете? – спросила она.
– О родных краях, – ответил он.
– Для меня все места родные, – без всякого оттенка грусти сказала она.
Вкусный запах защекотал им ноздри и вернул их к настоящей минуте. Она захлопала в ладоши.
– Надеюсь, у вас хороший аппетит, mon ami! Сама я безумно хочу есть.
– Я бываю голоден часа через три после обеда, – признался Риккардо.
– Хорошо! Вы молоды. – Она рассмеялась. – Прекрасно! – воскликнула она вдруг. – Я и забыла! У нас сегодня гость, в честь него надо убрать стол цветами.
Она выбежала на открытое место и стала срывать цветы.
– Рвите, рвите! – весело кричала она. – Ах, эти закрылись, глупенькие! – Она протянула ему ветку вьюнка.
– Они прячут свое лицо, как вы, мадам. И златоцветы тоже.
– Златоцветы? Мы зовем их по-другому. Они приносят счастье. Вот и маки! Эти не спят. Нарвем маков.
Они нарвали по большому пучку, выбирая лишь свежие, атласные цветы, только что распустившиеся, и пренебрегая цветами слишком развернувшимися и серо-зелеными бутонами.
– Осторожно! Они пачкают, – сказала она, опускаясь на обломок колонны. – Пятна, оставленные ими, не отмываются. Так же, как кровь безвинно убитых. В Тунисе есть дом, где триста лет тому назад был убит один араб; на месте, где он упал, до сих пор видно пятно. В этом доме никто не хочет жить. Говорят, там бывают джинны.
– А вы верите в джиннов?
– Тсс!.. – Она испуганно понизила голос. – Нехорошо говорить о них в таком месте. Недели три тому назад джинна видел Си-Хамуд. Он возвращался из гостей. Только поравнялся экипаж с Джедидскими воротами, как лошади захрапели и стали. Сколько ни бил их кучер, ничто не помогало. Тогда Си-Хамуд вышел из экипажа и тут-то увидел джинна. Он вырос перед самыми лошадьми в виде большого-большого негра. Си-Хамуд – храбрый человек. Кучер чуть не умер от страха, а Си-Хамуд склонился до земли и спросил, что джинну угодно от него? Тот потребовал, чтобы Си-Хамуд оставил ночью некоторые бумаги на крыше дома. Когда Си-Хамуд поднял голову, оказалось, что джинн уже исчез. Си-Хамуд выполнил то, что требовалось. В полночь послышался шум, будто несколько человек ходило по крыше. Никто не решился выйти посмотреть, а утром выяснилось, что бумаги исчезли. Джинн унес их с собой.
– Что это были за бумаги?
– Они касались права собственности на одну мечеть, кажется. Наверное не знаю. Слыхала об этом в кофейне и на базаре.
Голос ее был для него как музыка, он хоть целый год готов был слушать его.
– Расскажите еще что-нибудь о джиннах.
– Нет, нет! Нехорошо говорить о них. Будь здесь Лалла, она много могла бы рассказать.
– Кто эта Лалла?
– Богатая негритянка. Она родом из Кэруана, а сюда приехала искать счастья. Никто так не умеет рассказывать сказки. Можно состариться, слушая ее, а покажется, будто и часу не прошло. В Тунисе никто не умеет так рассказывать о приключениях Антара и Аблы или сказки «Тысячи и одной ночи».
– А кто такие Антар и Абла?
– Любовники. Но это – длинная история. Он бросился наземь у ее ног.
– Расскажите мне о приключениях Антара.
– Нет, нет. Надо три месяца, чтобы прочесть с начала и до конца, даже если читать каждый вечер в кофейне.
– Ну, часть хотя бы…
– Нет, нет, не сейчас. – Она протянула руку и, улыбаясь, погладила его по волосам. – Как вы красивы, – шепнула она, не то со вздохом, не то смеясь.
Страсть разом вспыхнула в нем. Кровь забилась в висках.
– Отошли Сайда, – быстро попросил он, ловя ее руку и поднося ее к губам.
– Не сейчас.
– Когда же? Когда же? Дорогая моя! Вы мучаете меня…
– Вы делаете больно… руке…
Он отпустил ее руку. Ее близость в таком месте и в такой час, аромат, исходивший от нее, покрывало, скрывавшее ее, – все это привело к тому, что он желал ее так, как не желал никогда ни одной женщины.
– Сними свою вуаль! – шептал он, едва владея собой, так ему хотелось сорвать ненавистное покрывало.
– Нет… Вспомните о вашем обещании, друг мой.
Он колебался мгновение. В конце концов – она всего только туземная танцовщица…
– Не сейчас еще… – снова заговорила она, обращаясь как будто больше к себе, чем к нему. – Сохраните нашу дружбу такой, какая она есть… пока… Нам хорошо. Мы счастливы сейчас как дети. Когда сердце устало – не возлюбленному исцелить его. Исцеляют часы, подобные этому… Когда я состарюсь и танцевать буду уже не в состоянии, я буду приходить сюда каждую ночь, ища исцеления. Здесь ничто не старится: каждую весну распускаются цветы и всходит наново ячмень. И море всегда тут и ночи, как эта… Я не буду одинока… Побудем так немного… хотя бы один час.
ГЛАВА VIII
В освещенном луной пространстве показалась белая фигура – загадочно улыбающийся Сайд.
– Ужин готов, – сказала женщина. – Я покажу вам, где стряпает Сайд. Он привык к этим поздним ужинам, но гостей у нас никогда не бывает. И вы должны извинить нас, если найдете что-нибудь не по вкусу.
Она увела его к самому краю насыпи, где Сайд устроил себе кухню: еще тлели уголья в импровизированном из нескольких обломков камней очаге. Рядом дымилась медная сковородка. Сайд тут совсем преображался. Он, смеясь, отвечал своей госпоже, когда она заговорила с ним на родном языке.
– Вы ели когда-нибудь кускус? – спросила она Риккардо, возвращаясь с ним на прежнее место.
– Не имею понятия, что это такое.
– Каждый европеец считает своим долгом отведать кускуса. А каждая арабская женщина обязательно должна уметь делать его. Даже богатые собственными руками приготовляют его для своих мужей.
У входа в их импровизированную столовую горела масляная лампа. Сайд разостлал на полу циновки и из какого-то укромного местечка вытащил несколько мягких подушек. Хозяйка его отодвинула свою подушку в тень и опустилась на нее, поджавши ноги, а Риккардо, после тщетных попыток устроиться удобно в таком же положении, уселся против нее на камне. Сайд поставил на пол плоское блюдо с дымящимся, вкусно пахнувшим кушанием. Женщина наложила полную тарелку и передала ее Риккардо. Он понял, что брать надо пальцами и, не задумываясь, пустил их в ход. Она тревожно следила за ним.
– Как вы находите?
Было удивительно вкусно: напомнило Риккардо поленту, но сдобренную кайенским перцем и пряностями, приправленную сметаной и всякими хорошими вещами.
– Превосходно! – воскликнул он по-итальянски. – Ваш Сайд гений, мадам.
– Приготовляется это блюдо из зерен кускуса и из цыплят, из овощей и баранины, и плодов. Можно класть все, что угодно, по вдохновению. Кускус – это поэма. У каждого повара есть свой способ приготовления его, все равно как у каждого поэта есть свой излюбленный размер для стихов, в которых он воспевает красоту женщины. Сайд хороший повар и хороший поэт.
– Поэт? – Риккардо засмеялся.
– Уверяю вас. В самом буквальном смысле слова.
– И он женат, этот поэт?
– Он евнух, – просто ответила она.
Риккардо было любопытно – как будет она есть, не снимая покрывала. Он понятия не имел, как ловко справляются со своим покрывалом арабские женщины, которые в дороге умудряются даже переодеваться с головы до ног в тесной комнатке на спине верблюда.
Она лишь чуть-чуть отвернула край вуали. Риккардо странно чувствовал себя. Он привык за столом всегда смотреть в лицо собеседнику. А сейчас не знал – улыбается ли она или печальна, не знал даже, какие у нее глаза – сияющие или сонные. Он никогда не видал ее лица. Только голос слыхал, звонкий и с детскими интонациями.
Ела она мало, несмотря на то, что недавно уверяла, будто безумно голодна. И пила только воду, хотя гостю Сайд налил вина.
– У меня есть для вас вино получше – сказала она, – но, как хорошая хозяйка, я приберегаю его под конец.
За кускусом следовал десерт – пунцовые апельсины и сушеный инжир, и много всяких сластей, которые Риккардо добросовестно перепробовал.
– Совсем как на Рамазан, – заговорила женщина после паузы.
– Почему?
– Потому что тогда мы тоже едим ночью, а днем – постимся, как вы в свой Великий пост, и по ночам у нас карнавал, празднества. После восхода солнца никто уж не ест, не курит, не пьет. А стоило солнцу зайти – и кофейни переполняются, на улицах начинается пляс. Посмотрели бы вы на Тунис в полночь во время Рамазана! Веселья-то, веселья! Куда Парижу!.. Все на улицу высыпают, – кроме женщин, разумеется!
– А чем же женщины развлекаются?
– Нам многого не нужно: навестить подругу, поболтать за чашкой кофе, послушать рассказчиков. Богатые люди приглашают к себе музыкантов и рассказчиков; те ходят из гарема в гарем, и всё бледнеют – столько им приходится есть сладкого в каждом доме. Богатеют в это время и танцовщицы… Но вот закусили все последний раз и уснули… А за час до рассвета поднимается шум: это бегают по улицам негры, бьют в барабаны, в сковороды, стучат молотками в дверь, всех поднимают па ноги. Хозяйки спешат приготовить еду; мужчины кушают и курят. Но только поднимается солнце над городской стеной, – раздается пушечный выстрел, и мужчины отбрасывают свои папиросы, выбивают трубки, встают – пост начинается снова.
– Немного же им приходится спать!
– Они спят днем. В полдень город совсем вымирает.
– И вы поститесь?
– Ну конечно. – Она рассмеялась.
– И долго это продолжается?
– До молодого месяца. Случается, первая весть приходит из деревни; муэдзин деревенской мечети заметил молодой месяц, когда с минарета призывал на вечернюю молитву. Спешно отправляется телеграмма в Тунис. Новость распространяется. Кричат об этом с минаретов. Все вне себя от радости.
Она сделала Сайду знак, чтобы он убирал кушанья, и томным движением откинулась на подушки. Забытые маки рассыпались по полу, распространяя снотворный запах, который и туманил мозг, и волновал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Темная шелковая вуаль закрывала лицо женщины, хаик скрадывал очертания фигуры. Экипаж остановился у заброшенной цистерны. Перед ними, отделенное от них лишь полями ячменя, лежало море. Оба молчали. Араб, выполнявший обязанности кучера, занялся распряганием лошадей, а Риккардо оглянулся кругом. Карфаген, мертвый город, Карфаген, где был запахан пепел Дидоны и прах трех цивилизаций!
С тех пор миновало уже много тысяч лун и много тысяч звездных ночей, а здесь все пашут, засевают, снимают урожай.
Молодой ячмень волновался, когда бродяга-ветерок с моря касался его зеленых колосьев. И было это как вздох: ведь недаром говорит легенда, что мертвые вздыхают подчас, когда снятся им сны о любви и когда полная луна освещает их плодоносящее ложе. Их прах питает те асфодели, которые срывает весной юная бедуинка, стерегущая ослят своего отца. И кувшин, который она несет на голове, сделан тоже из глины мертвого города.
Риккардо смутно припоминал описание событий, которое читал, когда учился в школе в Палермо, в большом желтом доме, стоявшем посреди лимонного сада. Слово «Карфаген» было тогда для него пустым звуком, но, рассеянно переводя взгляд с книги на море и на возвышавшуюся на берегу, всю синюю, скалу Пеллегрино, он думал о суровых карфагенянах, которые держались на ней три лета и три зимы, время трех посевов и трех жатв.
На небе победоносно поднималась золотая как мед луна. Чары мертвого города и молодых исходов поднимали в душе его бурю; судьба далекой Дидоны таинственно сплеталась с его судьбой.
Он нагнулся, сорвал зеленый колос и прижал его к щеке. Колос был прохладный, влажный от росы – трудового пота жаждущей земли.
– Слушайте, – шепнула его спутница.
Он прислушался: вздыхало море, тысячами граней преломляя лучи луны. Где-то далеко-далеко лаяла собака, одинокий страж бедной бедуинской палатки; шелковисто шуршал ячмень. Потом донесся звук африканского барабана, глухой, как биение сердца, меланхоличный, равномерный. Кто-то пел в лагере бедуинов, на самом берегу – в простой, но трудноуловимой мелодии была неизъяснимая усталость, будто жалоба на то, что обманули и жизнь, и любовь, и смерть…
– Это песня пустыни, – сказала женщина. – Я часто слыхала ее ребенком. Эти бедуины пришли, может быть, от предгорий Зибана.
Песня замерла. Только билось о берег море.
Сделав Риккардо знак, женщина свернула на узкую тропинку между всходами ячменя. Несмотря на широкие шаровары, на тяжелый хаик, на серебряные кольца на ногах, она шла упругой, танцующей походкой; она вдруг повеселела, будто претерпела какое-то превращение, вырвавшись из душной атмосферы маленькой каретки.
Риккардо пошел вслед за ней. Араб не отставал от них. Он нес в руках большую корзину. Мягко ложилась под ногами трава; пахло тимьяном, мятой, майораном. В одном месте высохшие асфодели – они отцвели уже месяца два назад – выстроились, как скелеты, по гребню холма; а у подножья его луна отыскала кусок невспаханной земли, на котором пышно разросся златоцвет.
Было в воздухе, во всем окружающем, что-то, что поднимало настроение, заставляло сердце биться быстрее.
Они вышли на широкую дорогу. Она остановилась и подождала, пока он поравнялся с ней.
– Вы не устали, мадам?
– Я – и устала! – Она засмеялась.
– Я думал, что арабские леди совсем не ходят пешком.
– Я ведь незнатного происхождения. У меня нет ни отца, ни братьев. Женщины, подобные мне, не имеют национальности.
– Женщины, подобные вам?
– Я – танцовщица. Танцовщицей была и моя мать. Ей не было пятнадцати лет, когда я родилась. Я не знаю, кто мой отец, руми, быть может, кожа у меня очень белая. Я была совсем маленькой, когда рассталась с матерью.
Они молча шли дальше. Наконец она спросила:
– Вам не нравится мой город? – Она указала влево. – Видите эти горбы, поросшие травой? Говорят, это римские цистерны. Они служат теперь приютом бедуинам и пастухам. А там, – она обернулась в другую сторону, – нашли глубокие, как колодцы, склепы, высеченные в скале. И в них много удивительных вещей. Как странно, что люди жили давно-давно, умерли, исчезли… Зачем жили? За что умерли? Они поклонялись идолам. Говорят, монахи собрали много таких идолов там, у себя наверху… Мне рассказывал один ученый араб, да я перезабыла. Не будет об этом… я недостаточно учена для таких разговоров.
ГЛАВА VII
Колючих смокв здесь было так же много, как в Сицилии; местами выделялись, освещенные луной, пиленые колонны агав. Они были накануне цветения и смерти: агава умирает, как только ее белые цисты развернут свои лепестки. Поля ячменя остались позади. Кое-где выступал на фоне светлого неба четкий силуэт гурби, а вдали виднелись напоминавшие пчелиные ульи палатки лагеря бедуинов, откуда перед тем доносилась песня пустыни; верблюды и мулы стояли и лежали подле них. В расстоянии мили, на возвышении, расположился плоский городок Сидибу-Саид, – при лунном освещении его белые крыши и купола принимали оттенок слоновой кости.
Множество запахов носилось кругом. Аромат жасмина, отделявшийся от спутницы Риккардо, смешивался с другими – с изначальным соленым дыханием моря и с запахом сырой земли. И сама она, думал Риккардо, часть души этого мертвого города и этой полной луны.
Они пересекли поле, оставленное под паром, спустились по откосу, и Риккардо увидел впереди, в ложбине, развалины большого здания или группы зданий: колонны, камни, глыбы, побелевшие, мертвые и безмолвные. Один-два монолита и не сколько глыб размещены были с некоторой планомерностью. Ученый сумел бы расшифровать их, но Риккардо видел лишь нагромождение белых камней, словно шаловливый ребенок или Бог уронил вниз свои кирпичики, да и забыл о них.
Женщина легко и ловко, как кошка, пробиралась между обломками камней и упавшими колоннами; она чуть отодвигала вуаль, чтобы видно было под ноги; браслеты у нее на ногах звенели. Идти было нелегко; Риккардо спотыкался на каждом шагу. Светло было почти как днем, но тени ложились такие густые, что за каждой мерещилась пропасть.
Множество цветов росло в расщелинах и в пожелтевшей траве. Златоцветы, которых выдавал пряный запах, пурпурная, синяя и белая вика, чеснок, высокие высохшие асфодели и много других, все – обкраденные колдуньей-луной, отнявшей у них краски.
Спутница Риккардо остановилась, наконец, перед полукруглым входом, не то в пещеру, не то в подвал. Это была сводчатая комната, над которой сохранилась еще крыша; небольшой холм защищал ее от сирокко. Отсюда открывался вид на все развалины, на поля по ту сторону их и на белоснежный собор и здания монастыря Святых отцов на самом высоком из холмов.
Риккардо глубоко передохнул. Где-то вблизи тихо заблеяла коза, должно быть заблудилась; не слышно было ответного блеяния стада. Это напомнило Риккардо Сицилию; топот ног, пригоняемых на закате в Джирдженти коз, которых тотчас принимаются доить бережливые хозяйки; отдаленный перезвон их колокольчиков, когда они, уже выдоенные, спешат в свои загоны, на склонах гор, на полпути к развалинам храмов, тех самых храмов, которые были разорены армиями карфагенян.
– О чем вы думаете? – спросила она.
– О родных краях, – ответил он.
– Для меня все места родные, – без всякого оттенка грусти сказала она.
Вкусный запах защекотал им ноздри и вернул их к настоящей минуте. Она захлопала в ладоши.
– Надеюсь, у вас хороший аппетит, mon ami! Сама я безумно хочу есть.
– Я бываю голоден часа через три после обеда, – признался Риккардо.
– Хорошо! Вы молоды. – Она рассмеялась. – Прекрасно! – воскликнула она вдруг. – Я и забыла! У нас сегодня гость, в честь него надо убрать стол цветами.
Она выбежала на открытое место и стала срывать цветы.
– Рвите, рвите! – весело кричала она. – Ах, эти закрылись, глупенькие! – Она протянула ему ветку вьюнка.
– Они прячут свое лицо, как вы, мадам. И златоцветы тоже.
– Златоцветы? Мы зовем их по-другому. Они приносят счастье. Вот и маки! Эти не спят. Нарвем маков.
Они нарвали по большому пучку, выбирая лишь свежие, атласные цветы, только что распустившиеся, и пренебрегая цветами слишком развернувшимися и серо-зелеными бутонами.
– Осторожно! Они пачкают, – сказала она, опускаясь на обломок колонны. – Пятна, оставленные ими, не отмываются. Так же, как кровь безвинно убитых. В Тунисе есть дом, где триста лет тому назад был убит один араб; на месте, где он упал, до сих пор видно пятно. В этом доме никто не хочет жить. Говорят, там бывают джинны.
– А вы верите в джиннов?
– Тсс!.. – Она испуганно понизила голос. – Нехорошо говорить о них в таком месте. Недели три тому назад джинна видел Си-Хамуд. Он возвращался из гостей. Только поравнялся экипаж с Джедидскими воротами, как лошади захрапели и стали. Сколько ни бил их кучер, ничто не помогало. Тогда Си-Хамуд вышел из экипажа и тут-то увидел джинна. Он вырос перед самыми лошадьми в виде большого-большого негра. Си-Хамуд – храбрый человек. Кучер чуть не умер от страха, а Си-Хамуд склонился до земли и спросил, что джинну угодно от него? Тот потребовал, чтобы Си-Хамуд оставил ночью некоторые бумаги на крыше дома. Когда Си-Хамуд поднял голову, оказалось, что джинн уже исчез. Си-Хамуд выполнил то, что требовалось. В полночь послышался шум, будто несколько человек ходило по крыше. Никто не решился выйти посмотреть, а утром выяснилось, что бумаги исчезли. Джинн унес их с собой.
– Что это были за бумаги?
– Они касались права собственности на одну мечеть, кажется. Наверное не знаю. Слыхала об этом в кофейне и на базаре.
Голос ее был для него как музыка, он хоть целый год готов был слушать его.
– Расскажите еще что-нибудь о джиннах.
– Нет, нет! Нехорошо говорить о них. Будь здесь Лалла, она много могла бы рассказать.
– Кто эта Лалла?
– Богатая негритянка. Она родом из Кэруана, а сюда приехала искать счастья. Никто так не умеет рассказывать сказки. Можно состариться, слушая ее, а покажется, будто и часу не прошло. В Тунисе никто не умеет так рассказывать о приключениях Антара и Аблы или сказки «Тысячи и одной ночи».
– А кто такие Антар и Абла?
– Любовники. Но это – длинная история. Он бросился наземь у ее ног.
– Расскажите мне о приключениях Антара.
– Нет, нет. Надо три месяца, чтобы прочесть с начала и до конца, даже если читать каждый вечер в кофейне.
– Ну, часть хотя бы…
– Нет, нет, не сейчас. – Она протянула руку и, улыбаясь, погладила его по волосам. – Как вы красивы, – шепнула она, не то со вздохом, не то смеясь.
Страсть разом вспыхнула в нем. Кровь забилась в висках.
– Отошли Сайда, – быстро попросил он, ловя ее руку и поднося ее к губам.
– Не сейчас.
– Когда же? Когда же? Дорогая моя! Вы мучаете меня…
– Вы делаете больно… руке…
Он отпустил ее руку. Ее близость в таком месте и в такой час, аромат, исходивший от нее, покрывало, скрывавшее ее, – все это привело к тому, что он желал ее так, как не желал никогда ни одной женщины.
– Сними свою вуаль! – шептал он, едва владея собой, так ему хотелось сорвать ненавистное покрывало.
– Нет… Вспомните о вашем обещании, друг мой.
Он колебался мгновение. В конце концов – она всего только туземная танцовщица…
– Не сейчас еще… – снова заговорила она, обращаясь как будто больше к себе, чем к нему. – Сохраните нашу дружбу такой, какая она есть… пока… Нам хорошо. Мы счастливы сейчас как дети. Когда сердце устало – не возлюбленному исцелить его. Исцеляют часы, подобные этому… Когда я состарюсь и танцевать буду уже не в состоянии, я буду приходить сюда каждую ночь, ища исцеления. Здесь ничто не старится: каждую весну распускаются цветы и всходит наново ячмень. И море всегда тут и ночи, как эта… Я не буду одинока… Побудем так немного… хотя бы один час.
ГЛАВА VIII
В освещенном луной пространстве показалась белая фигура – загадочно улыбающийся Сайд.
– Ужин готов, – сказала женщина. – Я покажу вам, где стряпает Сайд. Он привык к этим поздним ужинам, но гостей у нас никогда не бывает. И вы должны извинить нас, если найдете что-нибудь не по вкусу.
Она увела его к самому краю насыпи, где Сайд устроил себе кухню: еще тлели уголья в импровизированном из нескольких обломков камней очаге. Рядом дымилась медная сковородка. Сайд тут совсем преображался. Он, смеясь, отвечал своей госпоже, когда она заговорила с ним на родном языке.
– Вы ели когда-нибудь кускус? – спросила она Риккардо, возвращаясь с ним на прежнее место.
– Не имею понятия, что это такое.
– Каждый европеец считает своим долгом отведать кускуса. А каждая арабская женщина обязательно должна уметь делать его. Даже богатые собственными руками приготовляют его для своих мужей.
У входа в их импровизированную столовую горела масляная лампа. Сайд разостлал на полу циновки и из какого-то укромного местечка вытащил несколько мягких подушек. Хозяйка его отодвинула свою подушку в тень и опустилась на нее, поджавши ноги, а Риккардо, после тщетных попыток устроиться удобно в таком же положении, уселся против нее на камне. Сайд поставил на пол плоское блюдо с дымящимся, вкусно пахнувшим кушанием. Женщина наложила полную тарелку и передала ее Риккардо. Он понял, что брать надо пальцами и, не задумываясь, пустил их в ход. Она тревожно следила за ним.
– Как вы находите?
Было удивительно вкусно: напомнило Риккардо поленту, но сдобренную кайенским перцем и пряностями, приправленную сметаной и всякими хорошими вещами.
– Превосходно! – воскликнул он по-итальянски. – Ваш Сайд гений, мадам.
– Приготовляется это блюдо из зерен кускуса и из цыплят, из овощей и баранины, и плодов. Можно класть все, что угодно, по вдохновению. Кускус – это поэма. У каждого повара есть свой способ приготовления его, все равно как у каждого поэта есть свой излюбленный размер для стихов, в которых он воспевает красоту женщины. Сайд хороший повар и хороший поэт.
– Поэт? – Риккардо засмеялся.
– Уверяю вас. В самом буквальном смысле слова.
– И он женат, этот поэт?
– Он евнух, – просто ответила она.
Риккардо было любопытно – как будет она есть, не снимая покрывала. Он понятия не имел, как ловко справляются со своим покрывалом арабские женщины, которые в дороге умудряются даже переодеваться с головы до ног в тесной комнатке на спине верблюда.
Она лишь чуть-чуть отвернула край вуали. Риккардо странно чувствовал себя. Он привык за столом всегда смотреть в лицо собеседнику. А сейчас не знал – улыбается ли она или печальна, не знал даже, какие у нее глаза – сияющие или сонные. Он никогда не видал ее лица. Только голос слыхал, звонкий и с детскими интонациями.
Ела она мало, несмотря на то, что недавно уверяла, будто безумно голодна. И пила только воду, хотя гостю Сайд налил вина.
– У меня есть для вас вино получше – сказала она, – но, как хорошая хозяйка, я приберегаю его под конец.
За кускусом следовал десерт – пунцовые апельсины и сушеный инжир, и много всяких сластей, которые Риккардо добросовестно перепробовал.
– Совсем как на Рамазан, – заговорила женщина после паузы.
– Почему?
– Потому что тогда мы тоже едим ночью, а днем – постимся, как вы в свой Великий пост, и по ночам у нас карнавал, празднества. После восхода солнца никто уж не ест, не курит, не пьет. А стоило солнцу зайти – и кофейни переполняются, на улицах начинается пляс. Посмотрели бы вы на Тунис в полночь во время Рамазана! Веселья-то, веселья! Куда Парижу!.. Все на улицу высыпают, – кроме женщин, разумеется!
– А чем же женщины развлекаются?
– Нам многого не нужно: навестить подругу, поболтать за чашкой кофе, послушать рассказчиков. Богатые люди приглашают к себе музыкантов и рассказчиков; те ходят из гарема в гарем, и всё бледнеют – столько им приходится есть сладкого в каждом доме. Богатеют в это время и танцовщицы… Но вот закусили все последний раз и уснули… А за час до рассвета поднимается шум: это бегают по улицам негры, бьют в барабаны, в сковороды, стучат молотками в дверь, всех поднимают па ноги. Хозяйки спешат приготовить еду; мужчины кушают и курят. Но только поднимается солнце над городской стеной, – раздается пушечный выстрел, и мужчины отбрасывают свои папиросы, выбивают трубки, встают – пост начинается снова.
– Немного же им приходится спать!
– Они спят днем. В полдень город совсем вымирает.
– И вы поститесь?
– Ну конечно. – Она рассмеялась.
– И долго это продолжается?
– До молодого месяца. Случается, первая весть приходит из деревни; муэдзин деревенской мечети заметил молодой месяц, когда с минарета призывал на вечернюю молитву. Спешно отправляется телеграмма в Тунис. Новость распространяется. Кричат об этом с минаретов. Все вне себя от радости.
Она сделала Сайду знак, чтобы он убирал кушанья, и томным движением откинулась на подушки. Забытые маки рассыпались по полу, распространяя снотворный запах, который и туманил мозг, и волновал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21