Шпионит за нами! Ну и дурак народ тут! Тебе что нужно от нас? – громко спросил он по-арабски.
Узел на седле охнул. Мальчик остановился.
– Мне с вами надо говорить, – обратился он к де Коломбелю.
Де Коломбель с ужасом узнал голос Мабруки и поспешил отослать Тайеба.
Когда тот отошел, де Коломбель направился к девушке.
– Вот и я! – сказала она по-французски.
– Как вы осмелились! – Он грубо схватил ее за руку. – Как вы осмелились! Это безумие! Самоубийство! Возвращайтесь сейчас же обратно вместе с Рашидом! Кто эта другая женщина?
– Неджма!
– Великий Боже! – вырвалось у него.
– Помпом, нам нельзя вернуться, нам надо ехать дальше.
– Вашего отсутствия еще не успели заметить, вероятно.
– Но двери заперты уже. – Она содрогнулась, случайно употребив слова, в каких арабы говорят о смерти. – Нам не откроют.
Он молчал.
– Ты должен взять меня с собой, – крикнула она, и в голосе был дикий ужас.
– Куда, ради самого неба?
– К твоей сестре, в Алжир.
– Невозможно. Я еду в Батну, оттуда в Тунис.
– Возьми нас с собой.
– Что я буду делать с двумя женщинами?
– Никто не догадается, что я женщина, я стройна и худощава. Я буду мальчиком Саллахом, отправляющимся в Тунис со своей больной матерью. Я не буду вам в тягость. Я захватила свои драгоценности и деньги.
– Но за нами будет выслана погоня! – вырвалось у него. – Меня обвинят в том, что я увез вас. Боже! Вот так положение!
Она засмеялась:
– О, я не так глупа, как вы думаете! До утра меня не хватятся. А там – два человека покажут, хотя бы и под присягой, что видели, как мы пробирались к палаткам Хаджи Джилани, который уйдет со своим караваном на рассвете. Я не раз грозила, что сделаю это. Рашид удостоверит, что с вами меня не было.
Де Коломбель задумался. Узнав, что опасность не так велика, что истина может и не обнаружиться, он начинал поддаваться обаянию приключения.
– О друг мой, не отталкивайте меня! – быстро зашептала Мабрука, прижимаясь к нему. – Я молода, Помпом, я не хочу умирать, я люблю жизнь, люблю, люблю. Клянусь Аллахом, я не жила до сих пор, а вы хотите выбить чашу у меня из рук, как раз в ту минуту, когда я уже подношу ее к губам.
– Вы вознаградите меня, маленькая луна? – неуверенно ответил он, загораясь от ее ласки.
– Еще бы! – это прозвучало уверенно-радостно.
Он схватил ее в объятия.
– Послушай, Мабрука. А Рашид?
– Его бояться нечего.
– И, если я возьму тебя с собой… – хриплым голосом начал он.
– Я награжу вас, я уже сказала. У меня есть деньги. И я дам вам много, много золота, когда разбогатею, потому что я буду плясать, как моя мать. О Помпом! Хорошо быть богатой. Можно бывать всюду – в Константинополе – и в Каире – и в глубине Аравии. Везде будет греметь слава обо мне. А драгоценностей у меня будет столько, как ни у одной женщины в мире! Вот увидишь. – Глаза так и сияли из-под капюшона тяжелого бурнуса. – Я буду сверкать, как солнце, я буду как райская гурия в светозарных одеждах. Ах! Вот это будет жизнь! Я, как франкская женщина, увижу большие города…
Она умолкла в экстазе и сделала движение, чтобы освободиться из его объятий.
– Пусти… я не люблю, когда меня держат…
Он послушно отпустил ее, утешая себя надеждой на будущее.
Он задавался вопросом – служат ли ее слова выражением глухого, столетиями накапливавшегося протеста, или она – исключение, одинокая душа, в которую природа вложила непреоборимое стремление к свободе? А может быть, в ней говорит наследственность со стороны женщины, которая сама отвергла покрывало?
– Дай посмотреть на тебя, – попросил он вдруг.
– Темно. – Она по привычке натянула капюшон на лицо.
Он зажег спичку. Спичка вспыхнула и погасла. Он не успел разглядеть лица Мабруки, но с радостной уверенностью подумал, что она красива той особенной красотой, которая не поддается определению, а влечет к себе неотразимо; той красотой, что прославила ее мать в стране, где тело ценят больше, чем душу, где нет двух разных слов для «люблю» и «желаю».
– Надо действовать очень осторожно, – заговорил он, взвешивая каждое слово. – Очень осторожно. Надо заставить Тайеба молчать.
– Значит, решено?
– Решено.
В ней была какая-то ребяческая смелость, пленявшая де Коломбеля. Волна страсти захлестнула его, веки дрогнули.
– Решено! – повторил он и, отвернувшись, позвал Тайеба.
– Сиди! – отозвался издалека голос драгомана.
– Си-Измаил прислал этого мальчика и его пожилую больную родственницу, чтобы мы взяли их с собой. Нам надо спешить. Рашида не видно еще?
– Он уже здесь, сиди.
– В таком случае – в путь!
– Так, сиди.
И четыре лошади потонули во мраке ночи.
ГЛАВА IV
В одной из узких улиц тунисской Казбы, лет двадцать тому назад, стоял грязновато-желтый с зелеными ставнями дом, по фасаду которого черными, местами выцветшими от солнца буквами было выведено: «Гостиница «Солнце». Дом заклинился между мальтийской бакалейной лавкой и еврейской мясной и даже в этой улице, где все было ни с чем несообразно, имел вид какой-то деклассированный. Он был много выше соседей, и из окон верхнего этажа, поверх плоских крыш, открывался вид до самого Дарэль-бея, и можно было пересчитать все минареты квартала Медины. А снизу из узкой улички, такой узкой, что солнце проникало туда только в полдень, весь день неслись звонкие крики продавцов и шарканье ног в туфлях.
Над большой мечетью в верхней части города только что взвился флаг – знак, что пробил полдень, – и только что отзвучали голоса муэдзинов, призывавших на третью молитву, как на улице Казбы показался офицер в форме африканского стрелка; он вошел в гостиницу, кивнув мимоходом неопрятной итальянской хозяйке, пожилой, с усиками женщине, чистившей на пороге горох.
– Наверху? – спросил он, не останавливаясь.
Она кивнула головой – двойной подбородок задрожал.
– Они не выходили из дому?
– Старуха выходила вчера, да и молодая тоже – после захода солнца. Месье знает дорогу?
Она снова принялась за свой горох, а де Коломбель поднялся по скрипучей лестнице в верхний этаж. Остановившись у первой двери, он постучал. Раз, другой. Дверь приоткрылась. Выглянуло лицо старухи, желтое, как слоновая кость, и все в морщинах.
– Как дела, Неджма?
– Хорошо, сиди, хорошо.
Она неохотно отступила, и он быстро вошел, отстранив ее.
– Где Мабрука? – Он оглянулся в скудно обставленной комнате.
– Все еще больна, сиди. Маленькая луна болеет в чужой стране.
Де Коломбель остановил ее нетерпеливым движением.
– Довольно. Мне это надоело. Ей, очевидно, лучше, раз она выходила вчера.
– Выходила, сиди? Да она не вставала с постели.
– Она выходила, и даже под вечер, когда прохладно. Незачем лгать мне. Я хочу видеть Мабруку.
Лицо старухи перекосилось от страха. Не обращая на нее внимания, де Коломбель толкнул дверь в соседнюю комнату и вошел. Ставни были притворены, и по голому полу протянулись в разных направлениях светлые горячие полосы.
– Мабрука!
Она вызывающе взглянула на него. Глаза у нее были окаймлены темными кругами, но цвет лица совершенно здоровый. При виде него краска медленно прилила ей к щекам.
– Я не хочу вас видеть.
– А мне надо видеть тебя! – заговорил он на своем родном языке. – Я не знаю минуты покоя с тех пор, как ты убежала от меня в Батне. Думаешь, я выследил тебя здесь так… из любопытства? От скуки?
Она молчала, стояла неподвижно, порывисто дыша, – странная дикая фигурка в желто-пунцовом платье.
– И ты не можешь обойтись без меня, – уже спокойнее и мягче продолжал он. – Тебе невозможно оставаться здесь одной. Что знаешь ты о жизни? Что будешь делать? Какие могут быть у тебя причины отказываться видеть меня? Отказываться от единственного твоего друга? Поди сюда, не будь дурочкой!
Он подошел к ней вплотную и осторожно, опасаясь взрыва, обнял ее.
– Не прогоняй меня, – шептал он ей на ухо по-арабски. – Я не могу отпустить тебя. Ты мне как воздух нужна.
Она слушала, испуганная, упрямо сжав губы и нахмурив брови.
– Я изголодался по тебе, – продолжал он шептать, прибегая к языку арабов.
– Отпусти меня назад, – тихо, с трудом заговорила она, наконец.
– На смерть?
– Не все ли равно? Я умру, если останусь здесь.
– А что же свобода?
– Но я ведь несвободна! – крикнула она с рыданием в голосе. – Ты обманул меня. Я ненавижу тебя.
– Это ты нарушаешь наш уговор.
– Как я могла знать, что у меня украдут драгоценности, – прерывающимся голосом ответила она.
– Разве я требую денег, Мабрука? Я люблю тебя.
– Мы сговорились, что я расплачусь деньгами.
– Я не сговаривался.
– Ненавижу, ненавижу тебя! – страстно выкрикнула она.
– Я предлагал купить тебе новые драгоценности…
– На что они мне? Собака! Собака!
Пот выступил у него на лбу. Он долго смотрел ей в глаза, метавшие молнии, потом вдруг встряхнул головой, коротко рассмеялся – он овладел собой. Опустившись на край широкого дивана, покрытого красным ковром, он попросил пить.
Она отошла в угол и вернулась с полным стаканом какого-то питья. Он залпом выпил его и, вернув Мабруке стакан, притянул ее на диван рядом с собой. Стакан выпал из рук девушки и разлетелся на мельчайшие куски. К величайшему изумлению де Коломбеля, Мабрука на этот раз не сопротивлялась, и он душил ее поцелуями, шепча слова любви.
Наконец она высвободилась. Зрачки, у нее сузились, как у хищного зверя.
– Ты сказал, что подаришь мне драгоценности?
Он снова обнял ее.
– Мабрука, бога ради, мне надо идти.
– Ты сказал… – начала она опять.
– Да, да… – нетерпеливо оборвал ее де Коломбель.
– Сегодня вечером подаришь? – медленно, с удареньем спросила она.
– Сегодня вечером.
– И деньги тоже?
– Принесу и деньги. Но к чему это, сердце мое? Тебе не нужны здесь деньги.
– Так… хочется… в руках подержать… вообразить, что я богата… – Окрашенные охрой до первого сустава пальцы зашевелились, будто перебирая монеты. – Приятно трогать деньги и драгоценности тоже. Я надену их и буду плясать для тебя и думать, что я пляшу перед великим шейхом.
Кровь бросилась ему в лицо.
– Ты получишь их.
– Это правда?
– Правда, Мабрука.
Он двумя руками взял ее за лицо и испытующе заглянул ей в глаза. Лицо было бесстрастно, как высеченное в камне египетское изображение, и таких же совершенных линий.
– Я буду допущен сегодня вечером?
– Ты будешь допущен.
Он поднялся.
– Сердце мое, помни, я друг тебе!
– Я знаю.
Он снова с сомнением заглянул ей в глаза. Она ответила улыбкой, бесконечно печальной улыбкой женщин ее расы.
– Иди пока, Помпом.
Он нагнулся и перецеловал кончики ее пальцев, один за другим. Потом поцеловал ее в губы.
Когда он вышел, она несколько мгновений сидела неподвижно.
Доносившийся с улицы гам заглушал шум его шагов на скрипучей лестнице.
Она не шевелилась. Наконец, нагнувшись, хладнокровно плюнула на то место, где он только что стоял. Плюнула второй, третий раз, а затем, подойдя к дверям, позвала Неджму.
Старуха вошла, боязливо поглядывая на свою госпожу.
– Неджма, я хочу надеть твои серьги.
Старуха с трудом вытащила большие ободки из сморщенных ушных мочек, сильно оттянутых книзу тяжелыми серьгами. Серьги были кабильские, туземной работы: золотые, искусно вычеканенные, украшенные янтарями и кораллами, – предмет гордости Неджмы.
Госпожа ее взяла их, подержала на руке, затем, подойдя к висевшему на стене треснувшему зеркалу, продела их себе в уши.
– Теперь давай браслеты.
Неджме удалось снять лишь полдюжины с запястьев. Остальные были надеты ей на руки, когда руки были тоньше и стройнее, и снять их не было никакой возможности. За запястьями последовала серебряная цепочка с амулетами, – словом, весь скромный запас драгоценностей Неджмы.
Мабрука рассматривала себя в мутное стекло, поворачивая голову из стороны в сторону, как красивый пестрый попугай.
– Мои были красивей…
– Но эти тоже идут тебе, друг мой, – сказала старуха. – Если бы Измаил видел тебя…
Мабрука вдруг опустилась на пол к ее ногам и разразилась рыданиями.
ГЛАВА V
У французов офицеров, стоявших в Тунисе, вошло в обыкновение обедать в небольшом итальянском ресторанчике, помещавшемся в арабском квартале. Повар там был прекрасный, а в знойные дни большое преимущество представляла прохладная каменная веранда, на которой расставлялись столики.
Не успел де Коломбель присесть к одному из таких столиков, как к нему подошел знакомый штатский.
– Вы будете вечером у мадам Тресали? – спросил он.
– Загляну, вероятно, ненадолго.
– Это почему? Мадам Тресали будет разочарована. На последнем приеме вам выказана была особая благосклонность, все обратили на это внимание.
– Все, кроме меня, очевидно.
Собеседник расхохотался. Де Коломбель зевнул, проглядывая меню.
– Сказать правду, Бурдон, дама, на мой вкус, чересчур стара, чересчур прославлена и чересчур набожна.
На этом разговор оборвался.
Час спустя де Коломбель раскланивался перед хозяйкой дома.
Мадам Тресали играла видную роль в политических сферах Туниса. Говорили, что оккупация его французами совершилась мирным путем именно благодаря ее стараниям. Итальянка по происхождению, она действовала в интересах французского правительства и умело пользовалась для этой цели своими многочисленными дружескими и любовными связями, – она была исключительно красива, хотя и перешагнула уже за пятый десяток. Генерал Тресали, обходительный человек и большой любитель карт, занимал при бее высокий пост, но всеми давно было признано, что руководящая роль в их ассоциации принадлежит жене.
– Мне надо поговорить с вами, – шепнула она де Коломбелю, когда он здоровался с ней. – Подойдите ко мне через час.
Де Коломбель раскланялся. Он не любил м-м Тресали, несмотря на ее ум и красоту, не любил за склонность к интригам.
Он прошел в зал, где танцевали, потом – в комнату, где играли в баккара. Шел как автомат. Душой он был далеко от этой толпы. За одним из карточных столов он заметил приятельницу м-м Тресали, красивую молодую сицилийку. Она встретилась с ним глазами, улыбнулась, сбросила свою последнюю карту.
Де Коломбель с оттенком сожаления смотрел ей вслед, когда она с несколько скучающим видом направилась к мужу. Но вдруг при мысли о том, что через час он будет держать в своих объятьях Мабруку, огонь пробежал у него по жилам. Ее своеобразие, примитивность, ее мягкость зажгли его страстью, какую никогда не могла внушить ему ни одна женщина его расы, и страсть разгоралась все сильнее оттого, что Мабрука сопротивлялась.
В ее лице он столкнулся с натурой гораздо более сложной, чем можно было предположить. В Батне, когда выяснилось, что планы у них совершенно разные, она, после бурной сцены, бежала от него, и он лишь с помощью Рашида выследил ее в Тунисе. Дорогой у нее украли деньги и драгоценности, так что она вынуждена была принять предложенную им помощь, но видеть его отказывалась, ссылаясь на нездоровье, до сегодняшнего дня. А сегодня…
Тут чья-то рука тронула его за локоть, и он увидел м-м Тресали.
– Выйдем на балкон, – сказала она вполголоса. – Нам там не помешают.
Она увела де Коломбеля в самый дальний угол балкона и опустилась в кресло. Он последовал ее примеру.
– Я слыхала, месье де Коломбель, что вы знакомы с Си-Измаилом бен-Алуи, что вы гостили у него недавно?
– Только что приехал.
– О нем-то я и хотела поговорить с вами. Мы с мужем собираемся на экскурсию в те края, и было бы очень мило, если бы вы дали нам рекомендательное письмо к нему.
– С удовольствием. Но муж ваш так известен и настолько близок со многими видными арабами, что в письме нет надобности.
– Все же лучше иметь письмо от его личного друга. Мне очень любопытно посмотреть на Си-Измаила. Расскажите, как он живет. Какой резкий переход – из Парижа в пустынную деревушку, на роль местного святого! В резиденции говорили на днях, что он наш главнейший оплот на юге – в смысле политическом, что он и сердцем и душой предан Франции. Каково ваше мнение?
– Мы с ним политики не касаемся.
– Ведь отец его поднял восстание семьдесят первого года.
– Слыхал об этом.
– Но отец… – Она колебалась. – Месье де Коломбель… – вдруг заговорила она другим тоном. – Признаюсь вам, что наш визит к нему имеет основания политического характера. И я хотела бы заручиться вашей помощью.
– Сожалею, что ничего сделать не могу. Как я уже сказал, мы никогда не касались политики.
– Но он ведь фанатичный магометанин?
– Магометанин, разумеется, но он слишком широких взглядов человек, чтобы быть фанатиком.
Он знал, что она мысленно честит его отъявленным дураком.
Но ничего больше не прибавил. На этом разговор и прекратился.
Час спустя он вернулся к себе в отель, достал из чемодана небольшой сверток, который положил туда днем, не переодеваясь спустился по лестнице и, минуя кланявшегося заспанного швейцара-араба, вышел на площадь. Ночь была не темная, хотя молодой месяц давал мало света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Узел на седле охнул. Мальчик остановился.
– Мне с вами надо говорить, – обратился он к де Коломбелю.
Де Коломбель с ужасом узнал голос Мабруки и поспешил отослать Тайеба.
Когда тот отошел, де Коломбель направился к девушке.
– Вот и я! – сказала она по-французски.
– Как вы осмелились! – Он грубо схватил ее за руку. – Как вы осмелились! Это безумие! Самоубийство! Возвращайтесь сейчас же обратно вместе с Рашидом! Кто эта другая женщина?
– Неджма!
– Великий Боже! – вырвалось у него.
– Помпом, нам нельзя вернуться, нам надо ехать дальше.
– Вашего отсутствия еще не успели заметить, вероятно.
– Но двери заперты уже. – Она содрогнулась, случайно употребив слова, в каких арабы говорят о смерти. – Нам не откроют.
Он молчал.
– Ты должен взять меня с собой, – крикнула она, и в голосе был дикий ужас.
– Куда, ради самого неба?
– К твоей сестре, в Алжир.
– Невозможно. Я еду в Батну, оттуда в Тунис.
– Возьми нас с собой.
– Что я буду делать с двумя женщинами?
– Никто не догадается, что я женщина, я стройна и худощава. Я буду мальчиком Саллахом, отправляющимся в Тунис со своей больной матерью. Я не буду вам в тягость. Я захватила свои драгоценности и деньги.
– Но за нами будет выслана погоня! – вырвалось у него. – Меня обвинят в том, что я увез вас. Боже! Вот так положение!
Она засмеялась:
– О, я не так глупа, как вы думаете! До утра меня не хватятся. А там – два человека покажут, хотя бы и под присягой, что видели, как мы пробирались к палаткам Хаджи Джилани, который уйдет со своим караваном на рассвете. Я не раз грозила, что сделаю это. Рашид удостоверит, что с вами меня не было.
Де Коломбель задумался. Узнав, что опасность не так велика, что истина может и не обнаружиться, он начинал поддаваться обаянию приключения.
– О друг мой, не отталкивайте меня! – быстро зашептала Мабрука, прижимаясь к нему. – Я молода, Помпом, я не хочу умирать, я люблю жизнь, люблю, люблю. Клянусь Аллахом, я не жила до сих пор, а вы хотите выбить чашу у меня из рук, как раз в ту минуту, когда я уже подношу ее к губам.
– Вы вознаградите меня, маленькая луна? – неуверенно ответил он, загораясь от ее ласки.
– Еще бы! – это прозвучало уверенно-радостно.
Он схватил ее в объятия.
– Послушай, Мабрука. А Рашид?
– Его бояться нечего.
– И, если я возьму тебя с собой… – хриплым голосом начал он.
– Я награжу вас, я уже сказала. У меня есть деньги. И я дам вам много, много золота, когда разбогатею, потому что я буду плясать, как моя мать. О Помпом! Хорошо быть богатой. Можно бывать всюду – в Константинополе – и в Каире – и в глубине Аравии. Везде будет греметь слава обо мне. А драгоценностей у меня будет столько, как ни у одной женщины в мире! Вот увидишь. – Глаза так и сияли из-под капюшона тяжелого бурнуса. – Я буду сверкать, как солнце, я буду как райская гурия в светозарных одеждах. Ах! Вот это будет жизнь! Я, как франкская женщина, увижу большие города…
Она умолкла в экстазе и сделала движение, чтобы освободиться из его объятий.
– Пусти… я не люблю, когда меня держат…
Он послушно отпустил ее, утешая себя надеждой на будущее.
Он задавался вопросом – служат ли ее слова выражением глухого, столетиями накапливавшегося протеста, или она – исключение, одинокая душа, в которую природа вложила непреоборимое стремление к свободе? А может быть, в ней говорит наследственность со стороны женщины, которая сама отвергла покрывало?
– Дай посмотреть на тебя, – попросил он вдруг.
– Темно. – Она по привычке натянула капюшон на лицо.
Он зажег спичку. Спичка вспыхнула и погасла. Он не успел разглядеть лица Мабруки, но с радостной уверенностью подумал, что она красива той особенной красотой, которая не поддается определению, а влечет к себе неотразимо; той красотой, что прославила ее мать в стране, где тело ценят больше, чем душу, где нет двух разных слов для «люблю» и «желаю».
– Надо действовать очень осторожно, – заговорил он, взвешивая каждое слово. – Очень осторожно. Надо заставить Тайеба молчать.
– Значит, решено?
– Решено.
В ней была какая-то ребяческая смелость, пленявшая де Коломбеля. Волна страсти захлестнула его, веки дрогнули.
– Решено! – повторил он и, отвернувшись, позвал Тайеба.
– Сиди! – отозвался издалека голос драгомана.
– Си-Измаил прислал этого мальчика и его пожилую больную родственницу, чтобы мы взяли их с собой. Нам надо спешить. Рашида не видно еще?
– Он уже здесь, сиди.
– В таком случае – в путь!
– Так, сиди.
И четыре лошади потонули во мраке ночи.
ГЛАВА IV
В одной из узких улиц тунисской Казбы, лет двадцать тому назад, стоял грязновато-желтый с зелеными ставнями дом, по фасаду которого черными, местами выцветшими от солнца буквами было выведено: «Гостиница «Солнце». Дом заклинился между мальтийской бакалейной лавкой и еврейской мясной и даже в этой улице, где все было ни с чем несообразно, имел вид какой-то деклассированный. Он был много выше соседей, и из окон верхнего этажа, поверх плоских крыш, открывался вид до самого Дарэль-бея, и можно было пересчитать все минареты квартала Медины. А снизу из узкой улички, такой узкой, что солнце проникало туда только в полдень, весь день неслись звонкие крики продавцов и шарканье ног в туфлях.
Над большой мечетью в верхней части города только что взвился флаг – знак, что пробил полдень, – и только что отзвучали голоса муэдзинов, призывавших на третью молитву, как на улице Казбы показался офицер в форме африканского стрелка; он вошел в гостиницу, кивнув мимоходом неопрятной итальянской хозяйке, пожилой, с усиками женщине, чистившей на пороге горох.
– Наверху? – спросил он, не останавливаясь.
Она кивнула головой – двойной подбородок задрожал.
– Они не выходили из дому?
– Старуха выходила вчера, да и молодая тоже – после захода солнца. Месье знает дорогу?
Она снова принялась за свой горох, а де Коломбель поднялся по скрипучей лестнице в верхний этаж. Остановившись у первой двери, он постучал. Раз, другой. Дверь приоткрылась. Выглянуло лицо старухи, желтое, как слоновая кость, и все в морщинах.
– Как дела, Неджма?
– Хорошо, сиди, хорошо.
Она неохотно отступила, и он быстро вошел, отстранив ее.
– Где Мабрука? – Он оглянулся в скудно обставленной комнате.
– Все еще больна, сиди. Маленькая луна болеет в чужой стране.
Де Коломбель остановил ее нетерпеливым движением.
– Довольно. Мне это надоело. Ей, очевидно, лучше, раз она выходила вчера.
– Выходила, сиди? Да она не вставала с постели.
– Она выходила, и даже под вечер, когда прохладно. Незачем лгать мне. Я хочу видеть Мабруку.
Лицо старухи перекосилось от страха. Не обращая на нее внимания, де Коломбель толкнул дверь в соседнюю комнату и вошел. Ставни были притворены, и по голому полу протянулись в разных направлениях светлые горячие полосы.
– Мабрука!
Она вызывающе взглянула на него. Глаза у нее были окаймлены темными кругами, но цвет лица совершенно здоровый. При виде него краска медленно прилила ей к щекам.
– Я не хочу вас видеть.
– А мне надо видеть тебя! – заговорил он на своем родном языке. – Я не знаю минуты покоя с тех пор, как ты убежала от меня в Батне. Думаешь, я выследил тебя здесь так… из любопытства? От скуки?
Она молчала, стояла неподвижно, порывисто дыша, – странная дикая фигурка в желто-пунцовом платье.
– И ты не можешь обойтись без меня, – уже спокойнее и мягче продолжал он. – Тебе невозможно оставаться здесь одной. Что знаешь ты о жизни? Что будешь делать? Какие могут быть у тебя причины отказываться видеть меня? Отказываться от единственного твоего друга? Поди сюда, не будь дурочкой!
Он подошел к ней вплотную и осторожно, опасаясь взрыва, обнял ее.
– Не прогоняй меня, – шептал он ей на ухо по-арабски. – Я не могу отпустить тебя. Ты мне как воздух нужна.
Она слушала, испуганная, упрямо сжав губы и нахмурив брови.
– Я изголодался по тебе, – продолжал он шептать, прибегая к языку арабов.
– Отпусти меня назад, – тихо, с трудом заговорила она, наконец.
– На смерть?
– Не все ли равно? Я умру, если останусь здесь.
– А что же свобода?
– Но я ведь несвободна! – крикнула она с рыданием в голосе. – Ты обманул меня. Я ненавижу тебя.
– Это ты нарушаешь наш уговор.
– Как я могла знать, что у меня украдут драгоценности, – прерывающимся голосом ответила она.
– Разве я требую денег, Мабрука? Я люблю тебя.
– Мы сговорились, что я расплачусь деньгами.
– Я не сговаривался.
– Ненавижу, ненавижу тебя! – страстно выкрикнула она.
– Я предлагал купить тебе новые драгоценности…
– На что они мне? Собака! Собака!
Пот выступил у него на лбу. Он долго смотрел ей в глаза, метавшие молнии, потом вдруг встряхнул головой, коротко рассмеялся – он овладел собой. Опустившись на край широкого дивана, покрытого красным ковром, он попросил пить.
Она отошла в угол и вернулась с полным стаканом какого-то питья. Он залпом выпил его и, вернув Мабруке стакан, притянул ее на диван рядом с собой. Стакан выпал из рук девушки и разлетелся на мельчайшие куски. К величайшему изумлению де Коломбеля, Мабрука на этот раз не сопротивлялась, и он душил ее поцелуями, шепча слова любви.
Наконец она высвободилась. Зрачки, у нее сузились, как у хищного зверя.
– Ты сказал, что подаришь мне драгоценности?
Он снова обнял ее.
– Мабрука, бога ради, мне надо идти.
– Ты сказал… – начала она опять.
– Да, да… – нетерпеливо оборвал ее де Коломбель.
– Сегодня вечером подаришь? – медленно, с удареньем спросила она.
– Сегодня вечером.
– И деньги тоже?
– Принесу и деньги. Но к чему это, сердце мое? Тебе не нужны здесь деньги.
– Так… хочется… в руках подержать… вообразить, что я богата… – Окрашенные охрой до первого сустава пальцы зашевелились, будто перебирая монеты. – Приятно трогать деньги и драгоценности тоже. Я надену их и буду плясать для тебя и думать, что я пляшу перед великим шейхом.
Кровь бросилась ему в лицо.
– Ты получишь их.
– Это правда?
– Правда, Мабрука.
Он двумя руками взял ее за лицо и испытующе заглянул ей в глаза. Лицо было бесстрастно, как высеченное в камне египетское изображение, и таких же совершенных линий.
– Я буду допущен сегодня вечером?
– Ты будешь допущен.
Он поднялся.
– Сердце мое, помни, я друг тебе!
– Я знаю.
Он снова с сомнением заглянул ей в глаза. Она ответила улыбкой, бесконечно печальной улыбкой женщин ее расы.
– Иди пока, Помпом.
Он нагнулся и перецеловал кончики ее пальцев, один за другим. Потом поцеловал ее в губы.
Когда он вышел, она несколько мгновений сидела неподвижно.
Доносившийся с улицы гам заглушал шум его шагов на скрипучей лестнице.
Она не шевелилась. Наконец, нагнувшись, хладнокровно плюнула на то место, где он только что стоял. Плюнула второй, третий раз, а затем, подойдя к дверям, позвала Неджму.
Старуха вошла, боязливо поглядывая на свою госпожу.
– Неджма, я хочу надеть твои серьги.
Старуха с трудом вытащила большие ободки из сморщенных ушных мочек, сильно оттянутых книзу тяжелыми серьгами. Серьги были кабильские, туземной работы: золотые, искусно вычеканенные, украшенные янтарями и кораллами, – предмет гордости Неджмы.
Госпожа ее взяла их, подержала на руке, затем, подойдя к висевшему на стене треснувшему зеркалу, продела их себе в уши.
– Теперь давай браслеты.
Неджме удалось снять лишь полдюжины с запястьев. Остальные были надеты ей на руки, когда руки были тоньше и стройнее, и снять их не было никакой возможности. За запястьями последовала серебряная цепочка с амулетами, – словом, весь скромный запас драгоценностей Неджмы.
Мабрука рассматривала себя в мутное стекло, поворачивая голову из стороны в сторону, как красивый пестрый попугай.
– Мои были красивей…
– Но эти тоже идут тебе, друг мой, – сказала старуха. – Если бы Измаил видел тебя…
Мабрука вдруг опустилась на пол к ее ногам и разразилась рыданиями.
ГЛАВА V
У французов офицеров, стоявших в Тунисе, вошло в обыкновение обедать в небольшом итальянском ресторанчике, помещавшемся в арабском квартале. Повар там был прекрасный, а в знойные дни большое преимущество представляла прохладная каменная веранда, на которой расставлялись столики.
Не успел де Коломбель присесть к одному из таких столиков, как к нему подошел знакомый штатский.
– Вы будете вечером у мадам Тресали? – спросил он.
– Загляну, вероятно, ненадолго.
– Это почему? Мадам Тресали будет разочарована. На последнем приеме вам выказана была особая благосклонность, все обратили на это внимание.
– Все, кроме меня, очевидно.
Собеседник расхохотался. Де Коломбель зевнул, проглядывая меню.
– Сказать правду, Бурдон, дама, на мой вкус, чересчур стара, чересчур прославлена и чересчур набожна.
На этом разговор оборвался.
Час спустя де Коломбель раскланивался перед хозяйкой дома.
Мадам Тресали играла видную роль в политических сферах Туниса. Говорили, что оккупация его французами совершилась мирным путем именно благодаря ее стараниям. Итальянка по происхождению, она действовала в интересах французского правительства и умело пользовалась для этой цели своими многочисленными дружескими и любовными связями, – она была исключительно красива, хотя и перешагнула уже за пятый десяток. Генерал Тресали, обходительный человек и большой любитель карт, занимал при бее высокий пост, но всеми давно было признано, что руководящая роль в их ассоциации принадлежит жене.
– Мне надо поговорить с вами, – шепнула она де Коломбелю, когда он здоровался с ней. – Подойдите ко мне через час.
Де Коломбель раскланялся. Он не любил м-м Тресали, несмотря на ее ум и красоту, не любил за склонность к интригам.
Он прошел в зал, где танцевали, потом – в комнату, где играли в баккара. Шел как автомат. Душой он был далеко от этой толпы. За одним из карточных столов он заметил приятельницу м-м Тресали, красивую молодую сицилийку. Она встретилась с ним глазами, улыбнулась, сбросила свою последнюю карту.
Де Коломбель с оттенком сожаления смотрел ей вслед, когда она с несколько скучающим видом направилась к мужу. Но вдруг при мысли о том, что через час он будет держать в своих объятьях Мабруку, огонь пробежал у него по жилам. Ее своеобразие, примитивность, ее мягкость зажгли его страстью, какую никогда не могла внушить ему ни одна женщина его расы, и страсть разгоралась все сильнее оттого, что Мабрука сопротивлялась.
В ее лице он столкнулся с натурой гораздо более сложной, чем можно было предположить. В Батне, когда выяснилось, что планы у них совершенно разные, она, после бурной сцены, бежала от него, и он лишь с помощью Рашида выследил ее в Тунисе. Дорогой у нее украли деньги и драгоценности, так что она вынуждена была принять предложенную им помощь, но видеть его отказывалась, ссылаясь на нездоровье, до сегодняшнего дня. А сегодня…
Тут чья-то рука тронула его за локоть, и он увидел м-м Тресали.
– Выйдем на балкон, – сказала она вполголоса. – Нам там не помешают.
Она увела де Коломбеля в самый дальний угол балкона и опустилась в кресло. Он последовал ее примеру.
– Я слыхала, месье де Коломбель, что вы знакомы с Си-Измаилом бен-Алуи, что вы гостили у него недавно?
– Только что приехал.
– О нем-то я и хотела поговорить с вами. Мы с мужем собираемся на экскурсию в те края, и было бы очень мило, если бы вы дали нам рекомендательное письмо к нему.
– С удовольствием. Но муж ваш так известен и настолько близок со многими видными арабами, что в письме нет надобности.
– Все же лучше иметь письмо от его личного друга. Мне очень любопытно посмотреть на Си-Измаила. Расскажите, как он живет. Какой резкий переход – из Парижа в пустынную деревушку, на роль местного святого! В резиденции говорили на днях, что он наш главнейший оплот на юге – в смысле политическом, что он и сердцем и душой предан Франции. Каково ваше мнение?
– Мы с ним политики не касаемся.
– Ведь отец его поднял восстание семьдесят первого года.
– Слыхал об этом.
– Но отец… – Она колебалась. – Месье де Коломбель… – вдруг заговорила она другим тоном. – Признаюсь вам, что наш визит к нему имеет основания политического характера. И я хотела бы заручиться вашей помощью.
– Сожалею, что ничего сделать не могу. Как я уже сказал, мы никогда не касались политики.
– Но он ведь фанатичный магометанин?
– Магометанин, разумеется, но он слишком широких взглядов человек, чтобы быть фанатиком.
Он знал, что она мысленно честит его отъявленным дураком.
Но ничего больше не прибавил. На этом разговор и прекратился.
Час спустя он вернулся к себе в отель, достал из чемодана небольшой сверток, который положил туда днем, не переодеваясь спустился по лестнице и, минуя кланявшегося заспанного швейцара-араба, вышел на площадь. Ночь была не темная, хотя молодой месяц давал мало света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21