— Нет, отец Талер! — воскликнул я с жаром. — Нет! Не в этом дело! Я не для того, чтобы избежать наказания! Пусть в школе меня накажут как угодно!
Он удивленно взглянул на меня.
— Ну а для чего же?
— Я не хочу, чтобы узнал отец.
Он потер подбородок большим пальцем.
— Ах, вот оно что! — произнес он уже более спокойно. — Ты так боишься отца?
Он снова сел, взял трубку и несколько минут молча курил.
— Ну а что бы сделал тебе отец? Побил?
— Нет, отец Талер.
Казалось, он хотел спросить меня еще о чем-то, но передумал и снова начал сосать свою трубку.
— Рудольф, — наконец мягко обратился он ко мне.
— Да?
— Лучше все же признаться ему.
Я задрожал.
— О нет! Нет! Пожалуйста, не надо!
Он встал и изумленно посмотрел на меня.
— Да что с тобой? Ты весь дрожишь? Надеюсь, ты не упадешь в обморок?
Он встряхнул меня за плечи, похлопал по щекам, открыл окно и, выждав немного, спросил:
— Ну как, лучше тебе?
— Лучше.
— Да ты сядь.
Я послушно сел, а он принялся расхаживать по своей каморке, время от времени бросая на меня пытливые взгляды. Потом закрыл окно. Зазвонил звонок.
— А теперь иди, не то опоздаешь в класс.
Я встал и направился к двери.
— Рудольф...
Я обернулся.
— Так с отцом... — сказал он, понизив голос, — поступай как знаешь.
Он положил руку мне на голову, помедлив, открыл дверь и подтолкнул меня.
В этот вечер Мария, впуская меня домой, шепнула:
— Дядя Франц здесь.
Я с живостью спросил:
— Он в форме?
Дядя Франц был всего лишь унтер-офицером. Его портрет не висел рядом с портретами офицеров в гостиной. Но все же я восхищался им.
— Да, в форме, — сурово ответила Мария. — Но тебе нельзя с ним разговаривать.
— Почему?
— Господин Ланг запретил.
Я снял куртку, повесил ее и тут заметил, что пальто отца не висит на вешалке.
— А где отец?
— Он ушел.
— Почему мне нельзя разговаривать с дядей Францем?
— Он богохульствовал.
— Что же он сказал?
— Не твое дело, — строго отрезала Мария. И добавила со значительным и в то же время испуганным видом: — Он сказал: церковь — это сплошное надувательство.
Из кухни доносился какой-то шум, я прислушался и узнал голос дяди Франца.
— Господин Ланг запретил тебе говорить с ним, — повторила Мария.
— Но поздороваться-то я могу?
— Конечно, — неуверенно ответила Мария. — Быть вежливым — не грех.
Дверь кухни была широко открыта. Я подошел и стал навытяжку. Дядя Франц сидел со стаканом в руке, китель его был расстегнут, ноги он положил на другой стул. Мама стояла рядом, и вид у нее был счастливый и вместе с тем виноватый.
Дядя Франц заметил меня.
— А вот и маленький священник! — воскликнул он. — Здравствуй, маленький священник!
— Франц! — проговорила мама с упреком.
— А как надо сказать? Вот и маленькая жертва! Здравствуй, маленькая жертва!
— Франц! — повторила мама и с ужасом обернулась, точно ожидая, что из-за ее спины сейчас появится отец.
— Что тут такого? — крикнул дядя Франц. — Я сказал только правду. Разве не так?
Я застыл в дверях, все еще стоя навытяжку, и не сводил глаз с дяди Франца.
— Рудольф! — строго прикрикнула на меня мама. — Иди немедленно в свою комнату!
— Пустяки! — подмигивая мне, отозвался дядя Франц. — Оставь его на минутку в покое!
Он поднял свой стакан и, снова подмигнув, залихватским тоном, который мне так нравился, сказал:
— Дай ты ему хоть изредка поглядеть на настоящего мужчину!
— Рудольф, — повторила мама, — иди в свою комнату.
Я круто повернулся и пошел по коридору. Я слышал, как за моей спиной дядя Франц сказал:
— Бедный малыш. Согласись, это переходит уж всякие границы: принуждать его стать священником только потому, что твой муж во Франции...
Дверь кухни с треском захлопнулась, и я не расслышал продолжения. Ворчливым голосом что-то говорила мама, но слов я не разобрал, а после снова загремел голос дяди Франца, и до меня отчетливо донеслось: «...сплошное надувательство».
В этот вечер мы обедали немного раньше, так как отец должен был пойти в школу на собрание родителей. После обеда мы опустились в столовой на колени и прочли вечернюю молитву. Когда отец кончил, он повернулся к Берте и спросил:
— Берта, тебе не в чем покаяться?
— Нет, отец.
Он обратился к Герде:
— Герда, тебе не в чем покаяться?
— Нет, отец.
Я был старшим, поэтому отец оставлял меня напоследок.
— Рудольф, тебе не в чем покаяться?
— Нет, отец.
Он поднялся, и все последовали его примеру. Вынув часы, он посмотрел на маму и сказал:
— Восемь часов. В девять — все в постель!
Мама кивнула. Отец обернулся к толстой Марии:
— И вы тоже, сударыня...
— Хорошо, господин Ланг! — ответила Мария.
Отец окинул всех нас взглядом, вышел в переднюю, надел пальто, шарф и шляпу. Мы не трогались с места — он еще не разрешил нам разойтись.
Весь в черном, в черных перчатках, он появился на пороге столовой, и в свете лампы сверкнули его запавшие глаза. Он снова окинул всех взглядом и произнес:
— Спокойной ночи!
Раздались в унисон три «спокойной ночи!», затем с некоторым запозданием еще одно «спокойной ночи, господин Ланг» — Марии.
Мама проводила отца до входной двери, открыла ее и отступила, чтобы пропустить его. Ей полагалось особое «спокойной ночи» — только для нее.
Я уже минут десять лежал в кровати, когда в мою комнату вошла мама. Я открыл глаза и увидел, что она смотрит на меня. Это продолжалось всего мгновение — она сразу же отвернулась и погасила свет. Затем бесшумно закрыла за собой дверь, и я услышал в коридоре ее легкие удаляющиеся шаги.
Меня разбудил стук входной двери и тяжелые шаги в коридоре. Яркий свет ослепил меня, я заморгал, мне показалось, что отец в пальто и шляпе стоит около моей кровати. Чья-то рука встряхнула меня, и я совсем очнулся: передо мной был отец, весь в черном, неподвижный, с глубоко запавшими сверкающими глазами.
— Вставай! — раздался его ледяной голос.
Я взглянул на него, ужас сковал меня.
— Вставай!
Рука в черной перчатке с бешенством сорвала с меня одеяло. Я соскользнул с кровати и наклонился, ища туфли, но отец ударом ноги забросил их под кровать.
— Иди так!
Он вышел в коридор, подтолкнул меня вперед, затворил дверь моей комнаты, тяжело ступая, направился к комнате Марии, яростно стукнул в дверь и крикнул:
— Встать!
Затем к моим сестрам:
— Встать!
И наконец еще яростнее — если это было возможно! — забарабанил в дверь комнаты мамы:
— Встать!
Мария появилась первой, с бигуди в волосах, в зеленой рубашке в цветочках. Она со страхом глядела на отца в пальто и шляпе и на меня рядом с ним, дрожащего, босого.
Мама и обе мои сестры вышли из своих комнат, они щурились от света, растерянно оглядывались. Отец круто повернулся к ним:
— Накиньте пальто и идемте.
Он ждал их молча, не двигаясь, и когда они вернулись, зашагал в столовую. Все последовали за ним. Он зажег свет, снял шляпу, положил ее на буфет и сказал:
— Помолимся.
Все опустились на колени, и отец начал читать молитву. Огонь в камине давно потух, я стоял в одной рубашке на каменном полу, но почти не чувствовал холода.
Отец произнес «аминь» и поднялся с колен. Неподвижный, все еще в перчатках, он возвышался над нами, казался великаном.
— Среди нас здесь, — сказал он, не возвышая голоса, — находится Иуда.
Никто не шелохнулся, никто не поднял на него глаза.
— Ты слышишь, Марта?
— Слышу, Генрих, — слабым голосом отозвалась мама.
Отец продолжал:
— Сегодня вечером... на молитве... все вы слышали... я спросил у Рудольфа... нет ли у него в чем покаяться.
Он посмотрел на маму, и мама утвердительно кивнула головой.
— И вы все... слышали... все хорошо слышали... не правда ли... как Рудольф ответил... «нет»?
— Да, Генрих, — прошептала мама.
— Рудольф, — сказал отец, — встань.
Я встал, дрожа всем телом.
— Посмотрите на него!
Мама, мои сестры и Мария повернулись ко мне.
— Итак... он ответил «нет», — с торжествующим видом продолжал отец. — Так знайте же... что всего за несколько часов... до того, как он ответил «нет»... он совершил... невероятно жестокий... поступок. Он избил... маленького беззащитного товарища... Сломал ему ногу!
Отцу уже незачем было повторять «посмотрите на него», взгляды всех неотрывно были устремлены на меня.
— И потом, — отец возвысил голос, — это жестокое существо... сидело среди нас... ело наш хлеб... не сказав ничего... и молилось... молилось!.. вместе с нами...
Он опустил глаза и взглянул на маму.
— Вот какого сына... ты подарила мне!
Мама отвернулась.
— Смотри на него! — свирепо приказал отец.
Мама снова повернулась ко мне, и губы ее задрожали.
— И это наш сын, — продолжал отец дрожащим голосом, — сын, которого окружает здесь... лишь... любовь...
В этот момент произошло нечто невероятное — толстая Мария что-то пробурчала.
Отец выпрямился, окинул нас бешеным взглядом и тихо, с расстановкой, криво усмехаясь, произнес:
— Если... у кого... есть что сказать... пусть скажет!
Я взглянул на Марию. Глаза ее были опущены, но толстые губы что-то беззвучно шептали, а пальцы судорожно мяли пальто.
Прошла секунда, и я с изумлением услышал собственный голос:
— Я исповедался.
— Я это знал! — торжествующе крикнул отец.
Уничтоженный, я смотрел на него.
— Знайте же, — отец возвысил голос, — что этот дьявол... совершив преступление... затаив в сердце... коварство... пошел к священнику... лицемерно покаялся... и обманом добился у него... отпущения грехов! И святое прощение еще не сошло с его чела... а он... уже... осквернил ложью... почтение, которое обязан оказывать своему отцу... и скрыл от него свое преступление. И если бы не непредвиденные обстоятельства.... открывшие... мне преступление... то я, его отец...
Он остановился и у него вырвалось рыдание.
— Я, его отец... который... взвалил на себя... из любви к нему... все его грехи... как если бы... я их сам совершил... то я... не ведая... осквернил бы... свою совесть... — Он вдруг закричал: — ...не ведая... о его преступлении!
Он грозно взглянул на маму.
— Ты слышишь, Марта?.. Слышишь? Если бы... случайно... я не узнал... о преступлении твоего сына... то я... перед богом... — он ударил себя в грудь, — сам того не ведая... принял бы на себя... навсегда... все его зверство... всю его ложь! Господи! — воскликнул он, бросаясь на колени. — Как... смогу я... когда-либо... заслужить твое прощение...
Отец умолк, и крупные слезы покатились по его морщинистому лицу. Затем он сжал голову руками, наклонился вперед и с душераздирающими стонами стал раскачиваться, монотонно причитая:
— Прости, господи! Прости, господи! Прости, господи! Прости, господи!..
После этого, помолившись вполголоса, он немного успокоился, поднял голову и сказал:
— Рудольф, на колени! Кайся!
Я опустился на колени, молитвенно сложил руки, но не смог выговорить ни слова.
— Кайся!
Все смотрели на меня. Я сделал отчаянное усилие, снова открыл рот, но ни звука не сорвалось с моих губ.
— Это дьявол! — возбужденно выкрикнул отец. — Это дьявол... не дает ему говорить!
Я посмотрел на маму. Всеми силами души безмолвно я молил ее о помощи. Она попыталась отвести взгляд, но сейчас ей это не удалось. Целую секунду она не сводила с меня расширенных От ужаса глаз, затем взгляд ее померк, она побледнела и молча упала во весь рост на пол.
В мгновение ока я понял, что меня ждет: в который раз мама предавала меня отцу.
Мария приподнялась.
— Ни с места! — страшным голосом крикнул отец.
Мария замерла, затем медленно снова опустилась на колени. Отец взглянул на безжизненное тело мамы, распростертое перед ним, и еле слышно, с каким-то торжеством проговорил:
— Расплата началась.
Обернувшись ко мне, он глухим голосом приказал:
— Покайся в своем грехе!
Но дьявол точно и в самом деле вселился в меня — я был не в силах произнести ни слова.
— Это все дьявол! — сказал отец.
Берта закрыла лицо руками и зарыдала.
— Господи, — сказал отец, — ты оставил моего сына... так снизойди же ко мне в своем милосердии... и позволь мне еще раз... взвалить на свои плечи... его омерзительный проступок!
Лицо его исказилось от боли, он ломал руки, слова с хриплыми рыданиями срывались с его губ:
— Боже... прими мое покаяние... я сломал ногу... Гансу Вернеру.
Еще никогда в жизни его слова не действовали на меня с такой силой!
Отец поднял голову, обвел нас сверкающим взглядом и сказал:
— Помолимся.
Он начал читать «Отче наш». С небольшим запозданием Мария и сестры присоединились к нему. Отец взглянул на меня. Я открыл рот, но не издал ни звука, словно в меня вселился дьявол. Я начал шевелить губами, делая вид, будто молюсь про себя, пытался сосредоточиться на словах молитвы — но все было напрасно.
Отец перекрестился, встал, сходил на кухню за стаканом воды и плеснул ее маме в лицо. Она слабо шевельнулась, открыла глаза и с трудом поднялась.
— Отправляйтесь спать, — приказал отец.
Я шагнул к двери.
— Не вы, сударь! — холодно остановил он меня.
Мама вышла, даже не взглянув в мою сторону. Сестры последовали за ней. Мария задержалась на пороге, обернулась, посмотрела на отца и тихо, но внятно произнесла:
— Стыдно!
Она вышла. Я хотел крикнуть: «Мария!», но не смог. Я слышал, как медленно удаляются ее шаги по коридору, как хлопнула дверь. Я остался наедине с отцом.
Он смотрел на меня с такой ненавистью, что во мне на мгновение вспыхнула надежда: может, он меня ударит.
— Идем! — сказал он глухим голосом.
Он вышел, и я последовал за ним. После каменных плит столовой деревянный пол коридора показался мне почти горячим.
Отец отворил дверь своего кабинета — там стоял пронизывающий холод, — пропустил меня вперед и запер дверь. Не зажигая света, он приоткрыл шторы на окнах. Ночь была светлой, на крыше вокзала лежал снег.
— Помолимся.
Он опустился на колени перед распятием, я встал на колени позади него. Немного погодя он обернулся:
— Ты что, не молишься?
Я взглянул на него и знаком показал, что молюсь.
— Молись вслух!
Я хотел ответить: «Не могу», мои губы шевелились, я даже поднес руки к горлу, но звуков не получалось.
Отец схватил меня за плечо, словно хотел хорошенько встряхнуть, но тут же отдернул руку, будто одно только прикосновение ко мне вызывало у него отвращение.
— Молись же! — с ненавистью проговорил он. — Молись! Молись!
Я снова пошевелил губами, но остался нем. Отец стоял на коленях вполоборота ко мне, не сводя с меня своих глубоко запавших сверкающих глаз; он, казалось, тоже лишился дара речи.
Наконец он отвел от меня взгляд и сказал:
— Ну хорошо, молись про себя!
Затем он начал читать «Аве, Мария». Теперь я не пытался даже шевелить губами.
Голова моя пылала, и я ощущал в ней какую-то пустоту. Я больше не делал попыток унять дрожь, только время от времени плотнее прижимал к бокам рубашку.
Отец осенил себя крестом, обернулся, посмотрел на меня в упор и с нескрываемым торжеством в голосе произнес:
— После того, что произошло... Рудольф... надеюсь... ты сам понимаешь... священником ты еще можешь стать... но миссионером... ни в коем случае...
На другой день я тяжело заболел. Я никого не узнавал, не понимал, что мне говорили, и сам лишился речи. Меня ворочали, перекладывали, ставили мне компрессы, поили, клали лед на голову, умывали. Этим ограничивались мои взаимоотношения с семьей.
В особенности было приятно то, что я не различал лиц. Они мне представлялись какими-то беловатыми кругами — без носа, без рта, без глаз, без волос. Эти круги двигались взад и вперед по комнате, склонялись надо мной, снова удалялись, и до меня доносилось невнятное, монотонное бормотание, словно где-то жужжали мухи. Круги были расплывчатыми, они все время дрожали, точно студень, и голоса тоже казались какими-то слабыми и дрожащими. Однако ни эти круги, ни эти голоса не вызывали во мне страха.
Однажды утром я сидел в кровати, откинувшись на подложенные мне под спину подушки, и рассеянно следил, как движется около меня один такой круг. И тут случилось ужасное: круг начал принимать окраску. Сначала я заметил два небольших красных пятнышка по обеим сторонам большого желтого пятна, беспрестанно двигавшегося. Потом образ стал вырисовываться четче, но тут все снова расплылось — и на миг во мне вспыхнула надежда, что ничего не произойдет. Я попытался отвести взгляд, но глаза мои невольно притягивало это пятно; с пугающей быстротой оно приобретало четкость: вырисовалась большая голова с двумя красными ленточками по бокам, лицо, на лице обозначились глаза, нос, рот — и внезапно я узнал свою сестру Берту. Она сидела на стуле у моего изголовья, склонившись над книгой. Сердце бешено застучало у меня в груди, я закрыл глаза, снова открыл их — она была здесь.
Тревога сжала мне горло. Я приподнялся на подушках и, еще не понимая, что произошло, словно ребенок, читающий но слогам, пролепетал:
— Где... Ма-ри-я?
Берта растерянно взглянула на меня, вскочила, уронив книгу на пол, и выбежала из комнаты с криком:
— Рудольф заговорил! Рудольф заговорил!
Минуту спустя мама, Берта и моя вторая сестра нерешительно вошли в комнату и замерли в ногах моей постели, с опаской глядя на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32