– Да, я дала разрешение на трансплантацию. Но большего от меня нельзя требовать. Не хочу, чтобы другой сын знал об этом. Не хочу, чтобы дочка знала. Боюсь, что это может причинить им горе. Легко ли приноровиться к мысли, что сердце брата пересадили в грудь незнакомца? Что часть их брата жива?
Изабелла слушала не прерывая. Откуда у нее право судить о реакциях человека на такие глубоко личные трагедии? Конечно, эта тема обсуждается в литературе, анализирующей этику биологических проблем, но авторы, рассуждающие о честности, открытости и благородстве дара, скорее всего, не пережили потери своего брата.
– Чего ж вы все-таки хотите? – спросила Джин, опустившись на стул и разглядывая сложенные на коленях руки.
Изабелла чуть помедлила с ответом и, когда Джин подняла на нее глаза, осторожно заговорила. Рассказала об Иане, его видениях, его страхах.
– Знаю, это звучит совершенно невероятно. В особенности для вас – вы ведь естественник. И знаете, что материя – это материя, а память и сознание – нечто совсем другое. Понимаю, что все это может казаться вам бессмыслицей. Но человек, жизнь которого спас ваш сын, действительно испытывает то, о чем говорит.
Изабелла хотела продолжить, но Джин жестом остановила ее.
– Он видит его отца, – произнесла она тусклым голосом. – Человек, чье лицо вы описали, – мой муж. Во всяком случае, очень похоже, что это так.
Ну вот, опять, подумала Изабелла. Это с трудом укладывается в сознании. Одно совпадение за другим. Имена. Теперь лица. Все совпадает.
Встав, Джин открыла ящик письменного стола.
– Мой муж через несколько месяцев будет уже моим бывшим мужем. За это время юристы закончат всю подготовку к разводу. – Она замолчала и вся ушла в перелистывание бумаг. Затем вынула маленькую фотографию, из тех, что приклеивают на паспорт или какие-нибудь другие документы, и протянула ее Изабелле: – Вот он.
Изабелла взяла снимок в руки. На нее глянуло приятное лицо с открытым взглядом. Высокий лоб, чуть намеченные мешки под глазами. Она поискала глазами шрам, но его не было видно: резкость изображения была недостаточной. Внимательно рассмотрев фотографию, она вернула ее Джин, а та снова спрятала снимок в ящик стола.
– Не понимаю, зачем я все это храню, – проговорила она. – В доме масса его вещей. Вот выберу время, устрою большую уборку и разом от них избавлюсь. – Закрыв ящик, Джин повернулась к Изабелле: – Вы в курсе наших дел? Вам рассказали?
– Нет, знаю только то, о чем уже сказала. А больше ничего. Ни о вас, ни о сыне.
– Мальчик не видел отца много месяцев, почти год. – Джин судорожно вздохнула. – Когда Юан – так зовут мужа – ушел от нас, оба сына порвали с ним. Полностью. Я думала, что со временем все утрясется, но нет, куда там! И ко времени смерти Гэвина – а убила его, конечно, депрессия, он был в очень глубокой депрессии, и это она привела его к мысли уйти из жизни – они уже очень-очень давно не виделись. Пропасть была такой глубокой, что отец даже не пришел на похороны. На похороны собственного сына. – Она говорила с усилием, но сохраняла спокойствие и не спускала глаз с Изабеллы. – Думаю, что теперь его мучает чувство глубокой вины. И я испытываю к нему жалость. Но ничего не поделать. Все кончено. И ему надо с этим жить.
Может быть, я могла бы помочь, – продолжала она, растерянно глядя на Изабеллу, – но ему не заставить себя прийти к нам. Он по-прежнему живет в нашей деревне. Мы стараемся избегать встреч. Он теперь пользуется другой дорогой, хотя для него – он тоже ветеринар – это куда более долгий путь на работу. Но он делает крюк. Ему нестерпимо видеть детей.
Изабелле нечего было ответить на это. Но ей все же хотелось узнать, что думает Джин о лице, являющемся Иану. Джин никак не откликнулась на ее рассказ и, похоже, почти забыла о нем.
– Вы не сердитесь, что я приехала к вам со своей историей? – осторожно спросила Изабелла. – Мне самой очень неловко. Но я чувствовала себя обязанной сделать это.
– Не беспокойтесь! – отмахнулась Джин. – А что до самого рассказа, то ведь люди нередко придумывают что-то такое. Сама я рационалистка. Для чудес и фантазий у меня просто нет времени. – Она улыбнулась с уверенностью твердо стоящего на земле ветеринарного врача, не сомневающегося, что на все есть научные объяснения. – К сожалению, мисс Дэлхаузи, я никогда не верила в возможность личного бессмертия. Гибель мозга – это и наша гибель. А что касается душ, то я думаю вот что: если у нас есть души, то они есть и у животных. И если бы мы обретали жизнь после смерти, то и они должны бы ее обретать. А раз так, небеса – или как вы их там называете? – будут чудовищно переполнены всяческими собаками, кошками, мелким домашним скотом и прочим. Вам это представляется возможным? Мне – нет.
В другое время Изабелла возразила бы на это. Она сказала бы: во-первых, мы все-таки отличаемся от животных и их сознание не наше сознание. Она была в этом уверена, хоть и не соглашалась с Декартом, думавшим, что собаки всего лишь механизмы. Если души действительно существуют, то они есть и у животных, души, способные, кстати сказать, любить. Далее, если душа-сознание обладает способностью жить после смерти, она вовсе не обязательно существует в телесной форме, а раз так, места может хватить как для людских душ, так и для душ четвероногих. Она готова допустить эту теорию, как и любые другие. Нам – или большинству из нас – насущно нужен Бог, а уж как будет оформлена идея Бога, не так и важно. Для нее Бог – это стремление к добру. И разве плохо стремиться к добру тем способом, который почему-то принимает твой разум? Грейс ходит на спиритические сеансы, священники совершают обряды перед алтарем, кто-то окунается в воды Ганга, кто-то отправляется в Мекку. Все это формы жажды Бога, присущей всему человечеству. Нам нужны святые места. Оден в стихотворении о воде написал:
И даруй каждому из малых сих
Видения красоты и священные сени.
Энергия пылкого чувства в кратких словах – как всегда.
Она посмотрела на Джин. Эта женщина справилась со смертью сына, не прибегая к помощи религии. Выдержать такое, не поддавшись отчаянию, могла только сильная личность, верящая во что-то, что помогает идти вперед, несмотря на грядущую пустоту и отсутствие всякой надежды. Изабелла бросила взгляд на руки Джин, на эти огрубевшие от постоянного мытья с мылом, как того требует ее профессия, руки, и подумала, что эта женщина находит облегчение в чувстве хорошо сделанной за день тяжелой работы, а это чувство приходит, когда ты трудишься не просто ради заработка. Так что и у нее есть высшая цель, и неважно, признаётся ли она в этом, говорит о ней или нет.
Оставался последний вопрос, который ей очень хотелось задать. И, встав, чтобы распрощаться, она спросила, известно ли мужу Джин, что сердце их сына использовано как трансплантат. Нет, ответила Джин. Она сообщила о смерти Гэвина по телефону. Разговор был очень коротким. Он не знает.
На обратном пути Изабелла заехала в книжный магазин. Дерек Уотсон радостно встретил ее и повел в кухоньку, расположенную позади отдела подержанной книги. На столе были разложены ноты. Похоже, что он занимался оркестровкой: партитура испещрена карандашными пометками и значками. Дерек поставил на плиту чайник и достал из буфета коробку с печеньем.
– Дерек, я хочу попросить у тебя прощения, – сказала Изабелла. – Заехала навестить, а разговаривать не хочется. Я только что была у Джин Маклеод.
Услышав это, Дерек так и застыл на полпути между столом и буфетом. Участливо моргнул:
– Бедная женщина. Ее сын часто приходил сюда. Его интересовало все, что касается горной Шотландии. Я специально выискивал для него книги, и он подолгу просиживал над ними здесь, в комнате за магазином. А нередко я видел, что он сидит, устремив взгляд в окно. Там, на другой стороне улицы, живет его отец. Гэвин сидел и смотрел на дом.
Изабелла никак не откликнулась.
– Знаешь, Дерек, – произнесла она потом, – давай я просто посижу и помолчу, а ты мне что-нибудь расскажешь. Например, о своих композиторах. – Дерек был автором нескольких композиторских биографий.
– Ну, если ты настаиваешь, – пожал плечами он. – Кстати, я тебя понимаю. Тоже люблю иногда тихонько сидеть и слушать.
Итак, Изабелла слушала, а Дерек рассказывал. Затевая свое последнее исследование, он надеялся возродить интерес к наследию Джакомо Мейербера.
– Удивительно! – говорил он. – В девятнадцатом веке Мейербера считали одним из крупнейших оперных композиторов. А потом раз! – и словно перестали замечать. К сожалению, надо отметить, что часть вины лежит на Вагнере с его антисемитскими настроениями. Так или иначе, но совершилась несправедливость. Мейербер обладал удивительной энергией, открытый всему миру, человек прекрасной души. А его скинули с пьедестала. Когда ты в последний раз слышала его оперы? Давно. Вот то-то же.
Изабелла отпила глоток чая. Нужно ли ей предпринять что-то для защиты Мейербера? Нет, у нее и так забот достаточно. Правильнее оставить Мейербера Дереку.
– Ну а вообще-то, – продолжал Дерек, – я сейчас работаю над симфонической поэмой. Листы вон там, на столе. Толчком к созданию музыки послужила история святого Манго. Я много думал о нем в последнее время. Ты, конечно же, помнишь, что его дедом был король Лот, правитель Оркни, и в их владениях была гора, похожая на зуб, на севере, около Хаддингтона. Когда Лот узнал, что принц Овайн овладел его дочерью – причем случилось это не где-нибудь, а в свинарнике, – он велел сбросить бедную девочку с этой жуткой горы. Она выжила, но ее тут же швырнули в лодку и пустили вниз по течению реки Форт. Не слишком гуманно. В наши дни отношение к матерям-одиночкам куда как мягче. Согласна?
Он налил Изабелле еще чашку чая.
– Так вот, лодку долго несло по реке и наконец прибило к берегу. Около Калросса. И там не кто иной, как святой Серф, спас бедняжку-страдалицу. А когда пришло время, она родила нам святого Манго. Так что – надо отметить – жестокость и бессердечие в конечном счете иногда оборачиваются благом. Думаю показать это в своей поэме, – объявил он после паузы. – Вернее, попытаюсь это сделать.
Изабелла улыбнулась. По ходу рассказа Дерека ей становилось все лучше и легче. Да, мир полон тягот и несправедливости, но в нем есть и светлые точки – островки света, разгоняющие тьму.
Глава двадцать первая
Записка от Джейми была короткой и деловой:
Если Вы захотите поставить точку в наших отношениях, это будет не удивительно. На Вашем месте я так бы и поступил. Сказать могу только одно: мой уход из «Сент-Оноре» был совершенно недопустимым. Я поступил по-ребячески глупо. Раскаиваюсь.
В ответ Изабелла написала:
Дорогой Джейми, если кому-то и надо извиняться, то мне. Я собиралась позвонить и сказать Вам это, но не успела: закрутил вихрь событий… Словом, я снова в своем репертуаре. Рискую вызвать неудовольствие, но все-таки расскажу. Я ездила в Западный Линтон, чтобы поговорить с матерью того, второго, юноши. Далось нелегко. Но теперь я все знаю и, кажется, скоро приду к окончательному и абсолютно рациональному объяснению происходившего. Это меня очень радует, пусть даже Вы и считаете, что я напрасно вмешиваюсь в чужие дела. (Но, Джейми, я в них не вмешиваюсь, я в них вхожу. В старинных шотландских кодексах есть юридический термин, который мне очень нравится. Его применяют по отношению к человеку, который входит в чужие дела. Того, кто поступает так без должного основания, называют злостно входящим. Как Вам это? Думаю, что ко мне он все-таки не относится. Я не злостно входящая.)
Но извиниться перед Вами мне необходимо. Ваши чувства к Кэт касаются только Вас, и я не имела права высказываться о них. Обещаю, что больше этого не повторится. Так что простите, пожалуйста, что позволила себе навязываться с непрошеными советами.
Должна сказать еще одно. Я счастлива, что Вы не уезжаете в Лондон. Лондон очень хорош на своем месте, но он так далек от Эдинбурга. Лондонцы – очаровательные люди, и очень веселые, какую бы напраслину на них ни возводили, но я уверена, что в Эдинбурге Вас скорее оценят по достоинству, чем в Лондоне. Я, например, ценю Вас очень высоко, и Грейс – тоже. А сколько у Вас учеников, чьи музыкальные способности пропадут втуне, если Вас не будет! Мы все чудом избежали опасности потерять Вас.
Не отдают ли все эти доводы эгоизмом? Подозреваю, что да. Почти уверена, что я так ратую за Эдинбург, потому что забочусь в первую очередь о себе, понимаю, как мне будет чудовищно не хватать Вас, если Вы вдруг уедете. Так что, выслушивая мои советы, помните об этом и поступайте – при любой следующей возможности – сугубо по своему усмотрению. И я буду вести себя так же. У меня, правда, нет желания уехать. Хотя и хотелось бы повидать Западную Австралию, город Мобил, штат Алабама, а также Гавану, Буэнос-Айрес и…
Закончив письмо, она надписала конверт и выложила его на столик в холле. Уходя во второй половине дня, Грейс захватит все, что накопится, и опустит в почтовый ящик в конце улицы. Джейми получит извинения завтра, а послезавтра они, может быть, увидятся. Она попросит его захватить ноты, и, пройдя в музыкальную комнату, они устроятся у рояля. Он будет петь, она – аккомпанировать, а тьма за окном – постепенно сгущаться. Редактор «Прикладной этики» (фортепьяно) и ее друг Джейми (вокал). Как это чисто по-эдинбургски. И как… пикантно.
Слегка подсмеиваясь над собой, она подумала, что стоит, вероятно, начинать каждый день с письменных извинений за вчерашние неловкости… Так. Ну а кто же еще ждет от нее сегодня покаянного письма? Может быть, тот восхваляющий зло австралийский профессор, чью статью она отказалась печатать? Возможно, он мягкий и нежный, а зло славит чисто теоретически. Возможно, получив отказ, он горько плакал на берегу океана, хотя нет, вряд ли. Все австралийские профессора-философы, с которыми ей доводилось встречаться, отличаются бодростью и пышут здоровьем. Да и ее ответ не был грубым. Может, чрезмерно категоричным, но, безусловно, не грубым.
По дороге на кухню она задумалась о проявлениях дружбы, о том, что письма и подарки – единственные доступные нам способы выражения дружеских чувств. В иных культурах заверения в дружбе куда как ярче. Где-то она читала, что в Южной Америке двое мужчин, объявляя себя друзьями, проходят своего рода крещение: исполняют в лесу возле дерева ритуалы, после которых дух дерева становится их отцом, а они – братьями. Нам это кажется странным, мы слишком заняты, чтобы разводить такие церемонии, нам проще встретиться за чашкой кофе. А в Германии, где вопрос формы имеет большое значение, на пути дружбы оказываются и лингвистические трудности, связанные с переходом на фамильярное «ты». Да и по именам они там называют друг друга отнюдь не сразу. В некоторых слоях общества на это уходят годы. Изабелла улыбнулась, вспомнив профессора из Фрейбурга, рассказывавшего, как после нескольких лет знакомства они с коллегой все еще обращались друг к другу только по фамилии. Но однажды этот коллега пригласил профессора к себе домой – посмотреть очень ответственный футбольный матч – и в порыве азарта воскликнул: «Рейнхард! Смотрите! Немцы забили гол!» Конечно, он тут же смущенно зажал себе рот рукой. Какая неловкость! Он назвал гостя по имени, а знакомы они всего несколько лет! К счастью, гость проявил либеральность и простил промах. Мало того, они постановили тут же, не сходя с места, отбросить формальности и скрепили это решение, как и следует в таких случаях, тостом «за дружбу!». Этот рассказ очень заинтересовал Изабеллу.
– Но что происходит, если коллеги уже перешли на «ты», а потом не поладили? Нужно ли им в этом случае возвращаться на «вы»?
Ее немецкий друг задумался.
– Я вспоминаю подобный случай, – сказал он наконец. – Кажется, это случилось в Бонне, и досадное осложнение произошло у профессоров теологии. Они вернулись к прежней форме обращения. Но это привело к разным трудностям и вызвало толки. Толкуют до сих пор. В Бонне.
Она включила кофеварку, и пока та разогревалась, готовясь запустить кофейную мельницу, выглянула в окно. За окном, на высокой каменной стене, огораживающей ее сад, сидела величавая и полная чувства собственного достоинства соседская кошка. Границы, установленные людьми, для нее были безразличны. Истинные рубежи, таинственные разделительные линии, прочерченные животными, охранялись ревниво и в строгом соответствии с законами, недоступными человеческому разумению, но столь же значимыми в кошачьей юрисдикции, как и письменно закрепленные шотландские законы. Слегка шевельнувшись, кошка вдруг повернулась и посмотрела на стоявшую за стеклом Изабеллу.
– Вон та кошка почувствовала мой взгляд, – сказала Изабелла вошедшей в комнату Грейс. – Повернулась и смотрит на меня.
– Они телепаты, – пожала плечами Грейс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24