вот, значит, где...
Несколько дней назад Шурка прибежал возбужденный (но и заметно струхнувший) с рассказом, что где-то в их квартале сгорел старик.
- Как "сгорел"?
- Горстка пепла осталась, - процедил старший братец Аркашенька.
- А ты заткнись идиотина не горстка пепла а на носилках вынесли под простыней рука белая такая болтается...
Он и сам был бледный и тараторил, стараясь, для собственной бодрости, напугать других. Общественное мнение склонялось к тому, что пока старик сидел в ванне (там его и нашли), на кухне каким-то образом загорелась занавеска - от невыключенного газа, что ли, - от занавески шкафчик с книгами, сгоревший практически дотла, а от книг еще что-то синтетическое, ядовитое, отчего старик, вероятно, и задохнулся.
- Пожарники все прямо из окна выбрасывают некоторые пацаны начали подбирать я одному по морде дал шакалу а клюшек там штук двадцать он раздолбанные клюшки собирал а потом всем предлагал и мне предлагал, а я тоже не взял кому они сдались пацаны говорили что у него портрет Гитлера висит мы с Бобовским давно еще подсадили и посмотрели ничего у него не висит только Лев Толстой и еще какой-то с бородкой может он сам только плохо было видно не разглядеть...
Это еще что: одна дуруша из института энергетики рассказывала, что старец этот зазовет, бывало, маленьких девочек и смотрит - понимаешь? смотрит. Сабуров несколько раз встречал этого старика, шествующего неспешной поступью патриарха, увенчанного желтоватой седой гривой. Борода, той же желтоватой, словно бы прокуренной седины, внушительно возлежала на обтрепаннейшем черном пальто, мохнатые петли для пуговиц больше напоминали рваные пробоины на боевой шинели, а пробивавшийся из них белый ватин старик закрасил чернилами, простодушно рассчитывая, что человеческий глаз неспособен отличить синее от черного.
Последний раз Сабуров встретил его в гастрономе, - тот ласково требовал книгу жалоб, чтобы вписать в нее благодарность, а сметанная леди клялась всем самым святым, что книгу забрали на проверку. Было слякотно, стариковские ботинки и лоснящиеся брюки были забрызганы грязью, но в глаза Сабурову бросились странные переливающиеся носки старика. Вглядевшись, он с изумлением обнаружил, что это полиэтиленовые мешочки, - колумбово решение! Для будущего отчета: чтобы оставаться членом коллектива, необходимо видеть себя со стороны - глазами, так сказать, коллектива. Чудаковатость - это и есть неумение видеть себя чужими глазами.
И вот от чудаковатого патриарха осталась кучка ломаного обгоревшего барахла, нелепые клюшки, скорчившиеся в огне книжные переплеты... Погибнуть на костре из собственных любимых книг - лучшей смерти Сабуров не мог бы для себя изобрести. Но этот кухонный столик, припавший на подломившуюся ножку, эта тумбочка - не тумбочка, стул с металлическими трубчатыми ножками явно общепитовского происхождения (не хотелось рассматривать, но подловатые глаза уже все обежали, чего-то выискивая), луковица, кастрюля с половником, к половнику присохла капуста из щей... Содрогнувшись, Сабуров поспешил пройти мимо.
Он всегда завидывал людям, воспринимавшим смерть не в космическом ее значении, а в обыденном, житейском - как переезд, скажем, на новую квартиру: известные хлопоты, завершающиеся хорошей выпивкой и закуской на поминках. Ему же всякая будничность, сопутствующая этому грандиозному явлению, представлялась едва ли даже не более чудовищной, чем сама смерть - эта деловитость в обсуждении венков, расцветки гроба, с его кокетливыми рюшами и роскошным переливающимся нутром, достойным принять в себя парфюмерное либо ювелирное изделие! Эти пресерьезные обсуждения, высокое ли, сухое ли место выбрано, чтобы зарыть труп, - ведь это так важно! Впрочем, что терять тем, у кого нет личности!
Оказалось, успел вернуться из школы Аркаша - первенец, надежда, с позволения выразиться, и опора, наследник и, так сказать, преемник. В обычной своей позе, разбросав по полу бессильные ноги, раскинулся на диване, близ которого был застигнут сразившим его наповал параксизмом лени. У бессильно откинутой руки завалился набок расстегнувшийся портфель, из которого текут книги, тетради, ручки, линейки, циркули и карандаши: у Аркашеньки нет сил каждодневно выкладывать ненужные вещи - он предпочитает таскать их все без разбора. Нет у него сил и проверить, имеется ли уже в его портфеле изобилия линейка или циркуль - он предпочитает на всякий случай сунуть еще по экземпляру, а попадется Шуркин - не беда, пусть пошумит, он тоже относится к Аркашиным вещам по-родственному, без лишних церемоний.
Конечно, таскать такую раздувшуюся торбу тоже требует усилий, но самых легких - бессмысленно мускульных, а не самых трудных - сознательно волевых.
Поза его отпрыска, как нельзя лучше символизировавшая крах педагогических надежд и усилий Сабурова, разом оттеснила все еще стоявшую перед глазами очень уж неприкрашенную картину человеческого исчезновения.
Дернув углом рта от просительной нотки, проскользнувшей в натужной бодрости его приветствия, Сабуров прошел в свою комнату, до возвращения Натальи - часов, значит, до девяти-десяти - служившую его кабинетом (смех и грех!). Оказывается, задающая тон начальственная бодрость - это от отчаяния: пресечь хотя бы внешние проявления уныния, - начальник вынужден довольствоваться телом, не умея овладеть душой. А сын... Можно зайти к нему через два часа и застать его в той же позе. Вот и сейчас диванные пружины безмолвствовали...
Аркаша появился на свет патологически ласковым и послушным, любил все без исключения одушевленные и неодушевленные предметы, охотно слушался всякого взрослого, которому вздумывалось о чем-то распорядиться, и вступал в доброжелательную беседу с каждым, кому взбредало в голову с ним заговорить. В садике у него постоянно оказывалась внеплановая конфета или яблоко - угостила воспитательница из соседней группы. Но Аркаша неуклонно предпочитал конфете похвалу. Весь в маму. И в папу. Какие-то незнакомые женщины, которых Сабуров никак не мог запомнить, донельзя дружелюбно с ним здоровались и начинали до небес превозносить Аркашку: это будет профессор - столько стихов знает и разных других сведений! Спросишь его: "Аркаша, как дела? Нормально, говорит. Такой умный парень!"
А Зина Борисовна, Аркашина воспитательница, отправляя его в школу, прижимала его к груди и целовала, обливаясь самыми настоящими слезами, что Аркаша воспринимал как должное.
Но в школе - в первой в его жизни канцелярии - его ожидало серьезное потрясение: новая мама не желала его любить только потому, что из-под его пера выходили слишком кособокие члены будущих букв и цифр. Наталья сама бессменная отличница - была ошарашена, что ее вундеркинд носит двойки и тройки. Она вырывалась с работы в школу советоваться с немолодой иссохшей дурушей в плоских кудряшках образца второй половины сороковых и получила мудрый рецепт: контроль и строгость.
Умудренный Сабуров только посмеивался и, вечерами проходя с умненьким Аркашей весьма углубленный и расширенный курс математики, готовил ему нет, не триумф, не настолько Сабуров был глуп, чтобы ожидать триумфа от посредственностей, от канцеляристов, но - щит, за которым Аркаша будет неуязвим. Однако через три-четыре года и умудренного отца ожидало известное потрясение. К этому времени Аркаша уже самостоятельно изучил школьный курс алгебры и тригонометрии, по физике прорабатывал электричество и магнетизм, школьные задачи щелкал как орешки, - но получал все больше четверки, а то и тройки.
Наконец, сломив гордыню, Сабуров отправился в школу объясняться с учительницей и узнал, что существуют правила записи, ОДИНАКОВЫЕ ДЛЯ ВСЕХ, а Аркаша забывает провести то вертикальную черту, то сразу переходит к скалярной записи, опуская векторную, то еще что-нибудь, а ПОРЯДОК ЕСТЬ ПОРЯДОК. Один для всех.
Ничего, разочарован может быть лишь тот, кто очарован, пусть лучше Аркаша сразу узнает, что посредственностям, чьи медные лбы составляют плоть Медного Всадника, нет дела до талантов, им есть дело только до единообразия.
Обычно в интеллигентных семьях гуманитарными способностями называют тупость к точным наукам. Аркаша проявлял гуманитарные способности всерьез: небезынтересно сравнивал "Воскресение" с "Преступлением и наказанием", Гоголя и Чехова знал наизусть, из Шекспира больше всего любил "Гамлета", по всей квартире были разложены забытые им на месте прочтения стихотворные сборники всевозможных классиков, да и писал он без единой ошибки, и грамматическими правилами сыпал, как поднаторевший стряпчий, и получал четверки за то, что вечно путал, какие члены положено подчеркивать прямой, а какие волнистой.
На столкновение с Медным Всадником Аркаша реагировал, в общем, правильно: все меньше интересовался школой и все больше уходил в собственные занятия и запойное чтение, - возвращаясь домой, Сабуров чаще всего заставал его на кровати с книжкой, другая книжка раскрыта на столе, третья на подоконнике в кухне, а четвертая на диване, - ее он читал, стоя на коленях, как и положено стоять перед священным предметом. Но, увы, - Аркаша не ограничился безразличием к школьным делам, а распространил его и на внешкольные. Поэтому занятия с сыном утратили для Сабурова всякую прелесть, а вскоре он и вспомнить о них не мог без раздражения.
А ведь во всех Аркашиных начинаниях были очевидны успехи... Но ему, казалось, не нужны были никакие достижения, если они не приносили ЛЮБВИ. (Интересно, что желание снискать усердием дополнительную любовь папы с мамой Аркаша не обнаруживал, - видимо, в их любви и без того был уверен: неинтересно побеждать побежденного.)
И чтение у него почти вытеснилось общением, причем общением весьма и весьма странным...
Но ведь Сабуров и сам когда-то учился в школе, когда-то и сам был в Аркашином положении, но ушел в мир внутренний, чтоб внешнего не видеть, и вынырнул из него только в университете - вынырнул и вознесся звездой. "И мы пришли, и встретил нас Куницын...". Вернее, старик Семенов нас заметил и, в гроб сходя, благословил. Сабуров слушал его спецкурс по "проблеме Семенова", и Семенов, входя в аудиторию, чрезвычайно учтиво приветствовал всех собравшихся и отдельно, как дирижер первой скрипке, пожимал руку Андрею Сабурову, дружески приподнимавшемуся из-за первого стола.
Академик Семенов был известен, кстати, еще и тем, что читал свой спецкурс много лет подряд, абсолютно не обращая внимания, тридцать человек собралось в аудитории или двое. Но Семенов, возможно, продолжал бы отправлять свои богослужения и в пустом храме. ("Так что же, не только восхищением питается творчество?..)
Уже на третьем сабуровском курсе Семенов рекомендовал в "Доклады Академии Наук" статью девятнадцатилетнего Андрея Сабурова. А дипломную работу Сабуров защищал уже по четырем публикациям, закончив университет на год раньше срока, и сразу же представил ту же работу в Ученый Совет. Знал бы, в какое колдуновское болото ему предстоит шмякнуться с небосвода, не спешил бы, посидел еще два аспирантских года среди людей, умеющих ценить Красоту. Но он еще спешил неизвестно куда, и защита прошла среди таких славословий, как будто это были похороны. (Чуяли...) А Семенов всенародно объявил, что кандидатских работ такого изящества и остроумия ему не встречалось во всей его научной карьере, - начавшейся еще в Императорском Санкт-Петербургском университете.
Словом, он, Андрей Сабуров, вырвался же из школьного болота, а Аркаша почему-то закис. А все потому, что стремиться надо не к симпатиям соседей и сослуживцев, людей посредственных, а к тем, кто восседает на Олимпе. ("А почему же ты сам закис, не имея похвал живых людей?..") Может, дело в том, что он, отец, представлял сыну науку не как служение чему-то сверхъестественно высокому, а всего лишь как прозаическое средство прокормления и безопасности? Его-то самого вели совсем другие маяки... На книжных полках Сабурова-деда, сколько помнил Сабуров-отец, всегда стояли жизнеописания замечательных людей, и маленький Андрюша с самого раннего детства поглощал упоительные рассказы отца о великих людях (лишь через много лет он понял, что это были не рассказы, а сказки). Отец не разбирал характеров и профессий, - у всех великих была как бы одна общая профессия - "великий человек" (только политиков там не было, вдруг подумал Сабуров) - и с равным воодушевлением повествовал о Пушкине, Пастере, Гауссе, Мусоргском, Архимеде, Ньютоне и Рембрандте, и только, опять-таки, по прошествии многих лет Сабуров обнаружил, что отец ровным счетом ничего не смыслит ни в поэзии, ни в биологии, ни в музыке, ни в живописи, ни, тем более, в физике с математикой, - его занимала и приводила в почти религиозный восторг одна общая для всех великих схема: таланты страдают и созидают, а обыкновенные люди преклоняются перед ними и благоговейно возлагают цветы к подножию их памятников. "Ты ошибался, папочка, люди поклоняются успеху, а не таланту".
Однако маленький Андрюша, сам того не подозревая, усвоил, что единственно стоящая жизнь протекает где-то там, среди олимпийцев, а все прочие люди - не более чем тени, призрачно скользящие по историческому экрану, не оставляя на нем следа. Точнее, великие возвышались над историческим потоком, подобно незыблемым утесам, омываемым струями ежесекундно обновляющейся анонимной человеческой массы, которая - волна за волной - навеки исчезает в водопаде времен. Но Андрюша чуял в отцовских рассказах некий намек: если он, Андрюша, очень постарается, то и сам когда-нибудь попадет в ряды неподвластных времени утесов.
Весь поселок, где в то время жили Сабуровы, казалось, также укреплял Андрюшу в этой надежде, - здесь каждая собака знала сынишку доктора Сабурова, которому случалось оказывать медицинские услуги каждой без исключения семье, и обращаться к нему можно было в любое время дня и ночи, и, поднятый из-за стола или с постели, не заговаривая ни о приемных часах, ни о записях на завтра или послезавтра, доктор Сабуров натягивал галоши и, выказывая величайшую обеспокоенность, шагал во тьму вместе с просителем, не знавшим как и благодарить. (Кто бы мог подумать, что этот мягчайший гуманист сочувствует людям так, как другие жалеют животных, а высокое значение придает только тем, кто неподвластен времени!)
За разъяснениями по любому мало-мальски сложному вопросу - из политики или из кроссворда - шли опять же к доктору Сабурову, и никто не уходил с пустыми руками. В поселке было два промышленных предприятия: лесопилка и фабричонка, на которой штамповали пластмассовые игрушки и пуговицы, впрочем, тоже только и годились, что на игрушки какому-нибудь совсем еще не вошедшему в ум младенцу, - да и то нужно было зорко следить, чтобы он их не проглотил. Так что никто здесь и не помышлял тягаться образованностью не только с доктором, но и с его удивительным сынишкой, тараторившим наизусть "Мойдодыра" с "Кошкиным домом", а также необычайно продолжительные куски из "Сказки о царе Салтане" и "Сказки о золотом петушке". И когда он звонко восклицал: "И засем тебе девиця?", - слушатели помирали от смеху.
Таким раритетом, как доктор Сабуров с его семейством, гордилось даже начальство и дарило доктора своей благосклонностью за то, что он ничуть не кичился образованностью, а кроме того, решительно ни на что не претендовал. Маленький Андрюша, играя "в дворец", всегда выстилал пол позолоченными папиными грамотами, - мама предупреждала только, чтоб он как-нибудь не наступил на любимый профиль Сталина, коим венчалась каждая грамота.
Когда Андрюша пошел в школу - и учителя, и ученики уже прекрасно знали, что ему предстоит особая дорога, и он тоже это знал, и, принимая положенные ему пятерки, ничуть не зазнавался, готовый делиться с каждым встречным дарами, доставшимися ему по наследству.
Но потом отец почему-то согласился переехать в областной центр, и там как-то очень быстро обнаружилось, что он не мудрец, а чудак, и даже галоши его начали вызывать насмешку вместо умиления: если твоя душа живет чем-то неземным, телу лучше обитать или прямо на небесах, или уж в земной толще, но никак не посередине - посреди посредственностей. Андрюша тоже был очень удивлен, когда, выслушав его ответ по химии, учительница спокойно кивнула: "Хорошо", и поставила ему - что бы вы думали? - четверку. А потом такую же четверку он получил по физике. А потом по литературе, - он стал учиться на пятерки-четверки: автоматические пятерки по праву наследования здесь полагались Нинели Крупицыной, про которую каждый новый человек спрашивал, не дочь ли она Крупицына. Андрею впервые со всей отчетливостью открылось, что звание мальчика с будущим уже не принадлежит ему по наследству. И, подобно древним витязям, перед боем отправлявшимся к святым мощам, Андрюша стал зачитываться жизнеописаниями великих, как другие в его годы зачитываются Майн Ридом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44