Даже помыслить о том, чтоб открыться Мэтью, было теперь труднее, чем прежде. Раньше он был равнодушен и к Саймону Фентону, и ко всем прочим мужчинам, которые как-то проявляли к ней интерес, но теперь свирепел при одном лишь упоминании о них. Когда Эбен Варнум, пришедший взглянуть, как движется стройка, посоветовал купить доски у Саймона – он сушит дерево дольше, чем на других лесопильнях, и его товар качественнее, – Мэтью пробормотал что-то, чего не расслышала Эммелина, но что заставило Эбена побледнеть и уйти. Она подумала тогда, что Мэтью неприятно слышать похвалы Саймону, но как-то вскоре вечером отец, стараясь уточнить, когда именно произошло какое-то событие, сказал: «Это было, когда Элайя Смолл ухаживал за Эммелиной», и Мэтью сразу окаменел, замолчал и больше уже не раскрыл рта. Несколько дней спустя опять повторилось нечто подобное, хотя на этот раз в разговор попал даже и не поклонник, а просто Айзек Девис, с которым она когда-то в детстве несколько лет подряд ходила в школу.
– В чем дело? – спросила она, когда чуть позже они шли вместе к строящемуся дому.
Мэтью только что закончил третью стену, и под ежевечерним предлогом, что Эммелине нужно взглянуть, как продвинулось дело на стройке после обеда, они вдвоем улизнули из дома. Она ожидала услышать какое-нибудь объяснение, никак не связанное с помянутым отцом Айзеком Девисом. Но Мэтью, пнув ногой валявшуюся на дороге ветку, отрывисто бросил:
– Он нарочно все время их поминает.
– Кого?
– Этих… твоих. Малейшей возможности не упускает!
– Да что ты! Айзек Девис был просто мальчиком в шко…
– Он называет их, чтоб досадить мне.
– Нет, Мэтью, – сказала она примиряюще. – Этого быть не может. С чего бы ему хотеть досаждать? Я думаю, он успел полюбить тебя. – Отец и в самом деле вел себя дружелюбно с того памятного всем вечера.
– А это, сатана тебя побери, грязное вранье! – яростно выругался Мэтью, и сердце у нее подпрыгнуло и замерло. Ей уже приходилось слышать, как он сквернословил, когда вокруг были мужчины и он не знал, что она тоже неподалеку, но сейчас он выругался ей в лицо и явно знал, что делал. – Имей он возможность, вышвырнул бы меня отсюда, как… А ты просто не видишь, что он делает! Не слышишь, что он вворачивает, когда говорит со мной! Успел полюбить? Сказанула! Да он скорее полюбит гадюку, когда обнаружит ее у себя в постели!
Она невольно рассмеялась.
– Ничего нет смешного. Ну, ты идешь?
Она медленно подошла к нему.
– Я так люблю тебя, Мэтью. Я просто не понимаю, как может иметь значение то, что отец говорит о каком-то мальчике, когда-то ходившем со мной в школу, ведь он и упомянул о нем потому только, что его мать…
– Не хочу ничего о нем слышать! – в бешенстве выкрикнул Мэтью. – Как до тебя не доходит? Я не желаю слышать ни о ком, кого ты когда-либо знала!
* * *
Друзья мои, мы собрались здесь сегодня, дабы сочетать в священном брачном союзе этого мужчину и эту женщину. Брак предписан Господом Богом нашим и вменен нам среди иных законов бытия для счастия и благоденствия рода людского. Пытаясь понять суть вещей, мы должны сказать себе, что совершающаяся церемония – всего лишь символ того, что сокровенно и реально, символ священного союза сердец, который Церковь может благословить, а Государство легализовать, но оба они не в состоянии ни создать, ни разрушить. Путь к счастью – это преданность супругов друг другу и преданность их обоих благороднейшим задачам жизни.
Веря, что вы, брачующиеся, пришли сюда, понимая это, разрешаю вам соединить руки.
Они стояли у алтаря напротив пастора Эйвери. На Эммелине было подвенечное платье бабушки Джейн, в котором венчались и мать Джейн, и она сама. Дед Джейн был морским капитаном и привез ткань не то из Азии, не то из Африки (никто не помнил точно откуда). Это была кисея, но такая блестящая и мягкая, что с легкостью могла сойти за шелк, а кружевная отделка на платье была настолько изощренной, что каждая видевшая ее женщина понимала: этот узор не скопируешь. Мэтью купил к свадьбе новый костюм, хотя несколько человек готовы были одолжить ему свой. Посмотрев на него, Эммелина невольно затрепетала: он был так красив, так желанен. Непокорные волосы смочены и зачесаны аккуратно назад, а серые глаза смотрят прямо на пастора Эйвери, так что сбоку видны только густые темные ресницы.
Пастор Эйвери был изящным молодым человеком небольшого роста, похожим на олененка с лесной опушки, только что обнаружившего, что за ним следят. Но в этот день он казался Эммелине исполненным священного величия. Поговаривали, что, когда этот любимец всех матрон Файетта стал баптистом, его отец, священник епископальной церкви, публично заявил: он больше мне не сын. В обычной жизни пастор слегка заикался, но сейчас это едва ощущалось в легких, почти незаметных паузах. Прозвучали венчальные клятвы, и Мэтью надел Эммелине на палец гладкое золотое кольцо. Пастор провозгласил их мужем и женой, и они снова соединили руки.
Господь, Отец наш, повелевший нам объединяться в семьи, связующий нас нерушимыми узами любви, взгляни на детей Твоих, стоящих пред лицем Твоим. Соединив руки, они торжественно поклялись служить друг другу до конца дней своих. Мы свято верим, что происходящий здесь обряд – это лишь символическое скрепление союза сердец, уже ставшего нерушимым благодаря любви, которую Ты вложил в их души. Встретившись среди множества множеств людей, эти двое взглянули в лицо друг другу и стали единым целым. Их жизненные пути пересеклись, и отныне они пойдут одним, общим путем.
Если по Твоей милости это возможно, то пусть тропа, по которой они идут, всегда будет ровной и гладкой, а небо над их головами – ясным и солнечным. Но если дню горя суждено наступить – а такой день приходит, увы, ко всем, – то пусть тяжесть перенесенного испытания еще сильнее скрепит их союз. Пусть обретаемый опыт спаивает их все больше и больше…
Свершилось. Страхи ее рассеялись, по крайней мере ушли в мир снов. Создатель только что сказанных слов понимал то, что чувствовали они с Мэтью, а это значило, что и другие, раньше, до них, испытывали то же самое. Это давало ощущение опоры, ведь время от времени ей казалось, что она погрузилась в воды неведомого или, еще того хуже, ушла в мир нереальный.
Она подняла глаза на Мэтью: он смотрел так, словно видел ее впервые. Наклонившись, поцеловал, но сразу же резко выпрямился, будто вдруг осознал, что они не одни в церкви. Присутствовавшие на церемонии стояли, ожидая, когда молодые пройдут к выходу. Все тихо переговаривались. Где-то здесь, рядом, были ее родители, братья, сестры, но лица сливались, а слов ей было не разобрать.
Пройдя между рядами скамеек, Мэтью и Эммелина вышли на крыльцо и сразу остановились, моргая. Солнечный свет ослепил, как если бы они вышли из темноты.
Чуть в стороне от дверей на ровно подстриженной лужайке накрыты были столы. Несколько дней все женщины семейства Мошер с утра до вечера неутомимо стряпали, и теперь прикрытые крышками блюда и горшочки, выстроившись рядами, ожидали, пока собравшиеся гости нагонят танцами достойный аппетит. Мэтью повел ее к отходившей от церкви дорожке. Все прочие следовали за ними, но с трудом поспевали: он шел слишком быстро для них и слишком быстро для Эммелины.
– Мэтью! – сказала она со смехом. – Куда ты ведешь меня?
– Домой, – спокойно ответил он. Она остановилась.
– Но мы не можем сейчас взять и уйти! – воскликнула она с изумлением, но просто умирая от любви к нему и думая: «А что я сделаю, если он будет настаивать?» В том, что его воля гораздо сильнее, сомнения не было.
– А когда же мы сможем уйти?
– Сейчас будут танцы, потом все сядут за стол. После ужина – снова танцы, и вот тогда…
Их окружили, ненадолго отделив друг от друга. Откупорили первую в этом году бутылку сидра; немножко рановато, но дела это не портило. Гарриет двигалась между гостями, как черная туча, не способная закрыть солнце. Саймон Фентон, печальный и вежливый, так и не смог заставить себя подойти и поздравить жениха и невесту. Но в целом свадьба, безусловно, удалась.
После ужина Мэтью уговорили достать губную гармошку, которая, как обычно, была у него в кармане, и он заиграл, присоединившись к двум местным парням, еще и до ужина наяривавшим на скрипках. Молодежь, переваривавшая пищу быстрее, чем люди старшего возраста, снова принялась танцевать. Немного смущаясь, Льюк подошел к Эммелине и пригласил на танец. Ужасно обрадовавшись, она чмокнула его в щеку, и они закружились, но почти сразу же Мэтью вдруг оказался рядом и, взяв ее за руку, потащил прочь.
Льюк остался стоять в замешательстве. Те, кто был рядом, с недоумением поглазели на эту сценку, но в основном никто ничего не заметил.
– Еще очень рано, – шептала она, едва поспевая за куда-то тянувшим ее Мэтью.
– Мы целый день с ними.
– Ну, не целый, – смеялась она.
Он увлек ее на маленькую, мягкой травой поросшую лужайку. Они были примерно в ста ярдах от веселящихся гостей, отчетливо слышали их голоса, хотя сами – она понимала – были невидимы.
– Так не годится, – выдохнула она.
Но он только хмыкнул. А у нее уже не было своей воли. Как-то раз – они лежали, едва разомкнув объятия, – он сказал ей, что она сможет делать с ним все, что только захочет, но она ясно осознавала: командует он, она – подчиняется. И когда он притянул ее к себе, она уже не пыталась сопротивляться, захлестнутая и обессиленная желанием, неведомым ей до встречи с Мэтью, и хотя продолжала еще твердить «нет», «нет» звучало как «да», и они оба понимали это.
Лучше всего им было вдвоем. Лето шло к концу, наступала осень, работы было очень много, причины или желание выходить на люди возникали нечасто – исключением была лишь работа на ферме отца, – и нередко они еще до темноты забирались в постель.
Теперь уже всем было ясно, что мать Эммелины плоха. Сара Мошер по-прежнему ни на что не жаловалась, но силы день ото дня оставляли ее. Она почти не выходила из дома, не могла больше работать в саду и часами сидела в качалке: лущила горох, низала стручки фасоли или же вырезала черенки и подгнившие куски из томатов, предназначавшихся для запасов на зиму. Нога отца зажила, но продолжала причинять беспокойство, и было ясно, что хромота останется на всю жизнь. Тяжелая работа перешла к Мэтью и Эндрю, но отец продолжал задавать корм скоту, доить коров и делать в хозяйстве все, что попроще.
К концу сентября внутренняя отделка стен была закончена. Их новый дом, чуть поменьше родительского, состоял из большой нижней комнаты и комнаты наверху. Однако, в отличие от дома Мошеров, наверх вела не приставушка, а настоящая лестница. Матрац, принесенный из родительского дома, был пока единственной мебелью, но теперь Мэтью взялся мастерить стол и скамьи. О размерах стола вышел спор. Он сколотил небольшой и сказал, что на первое время его будет более чем достаточно. А ей хотелось иметь такой же, как в старом доме, – она уже видела в воображении теснившихся вокруг стола детишек. Когда прошел первый месяц замужества, опасение перед беременностью сменилось страстным желанием – скорее, скорее!
Истратив остаток своих сбережений, Мэтью купил печурку, которая топилась и дровами, и нефтью. Страшно довольный приобретением, он заявил, что, если Том Кларк не возьмется за их очаг в ближайшее время, они обойдутся. Терпеть, чтобы Том торчал в доме всю зиму, он не намерен. Сказано это было так, словно он в самом деле подозревал Тома Кларка в злостном желании перезимовать под их крышей. Однако в тот момент Эммелина не обратила особого внимания на тон Мэтью, а просто сказала, что печь, в отличие от очага, не даст света. И тогда он отправился в магазин и на последние гроши купил четыре лампы и еще целый бачок керосина, чтобы наверняка хватило до весны.
Потом, почти сразу же, его начало беспокоить, что он остался без денег. «Я привык, – говорил он, – чтобы в „кармане бренчало"». После постройки железной дороги через реку Андроскоггин число проезжающих через Файетт стало значительно меньше. В результате один из трактиров на Развилке закрылся, владелец второго, как поговаривали, думал отправиться на Запад, и мистер Джадкинс сказал как-то Мэтью, что, если это случится, ему понадобится помощник. Идея дать это место пришлому Мэтью вызвала некоторое неудовольствие в городе, но для работы в трактире требовался крупный, сильный молодой мужчина, способный справиться с распоясавшимися после выпивки посетителями, и лучшей кандидатуры, чем Мэтью, в Файетте не было. Пока же суд да дело, он выстроил около дома курятник, чтобы самим развести цыплят; бегать через дорогу за яйцами ему удовольствия не доставляло. Мало того, он сказал, что весной поставит еще сарай для скотины. Это было уже совершенно бессмысленно, но Эммелина промолчала: придет весна тогда все и обсудят. А вообще-то ничто на свете пока не казалось достойным споров. Тихая и спокойная жизнь вдвоем до сих пор дарила такую же острую радость, как и свидания украдкой, которые им удавалось устроить, когда она жила в родительском доме. Мэтью сколотил шкаф, хоть хранить в нем было практически нечего. Все имущество состояло из кое-какой одежды, одеяла, двух кухонных горшков, чайника да самой необходимой посуды. Охотясь в паре, Мэтью и Эндрю сумели уложить четырех оленей. Эндрю и Джейн получили две туши (ведь у них дети), одна досталась Генри и Саре, хоть Сара теперь и не притрагивалась к мясу, и одна Эммелине и Мэтью. Из шкуры оленя Эммелина сшила Мэтью безрукавку, посадив ее на подкладку из старого одеяла. «На будущий год, когда будет еще одна шкура, сошью рукава и получится настоящая куртка», – сказала она. Но он возразил ей, что к рукавам непривычен и не уверен, сможет ли работать в куртке.
В один из ноябрьских дней объявился Том Кларк, готовый наконец-то складывать им очаг. Мэтью ответил, что у него не осталось денег, и явно ждал, что в таком случае Том откажется от работы. Но тот решил все же взяться за дело: погода, мол, позволяет, а других предложений все равно нет. Том был бобылем, приближавшимся к семидесяти, а может, уже и перешагнувшим семидесятилетний рубеж. Всю жизнь он прожил с родителями и сейчас продолжал жить в их доме (сами они давно умерли). В прежние времена Том был высоким и жилистым, но после того, как отца с матерью не стало, мало-помалу прилично раздобрел и разбух от вина. Лицо сделалось красным, а вены на носу выступили точь-в-точь как дороги на картах, которые рисовал Мэтью.
Эммелина и Том обедали, когда Мэтью вернулся с фермы и молча сел с ними за стол. Поев, он резко отодвинул тарелку, встал и вышел из дома, так и не проронив ни слова. Эммелина выбежала за ним следом.
– Что-то случилось? – Она подумала, что, может быть, матери стало хуже, а Мэтью не хочет ей этого говорить.
– Почему этот тип у нас дома? – спросил он в ответ.
– Том? Он только что подвез камни и приступает к работе.
– А с чего он здесь ест? Я не хочу, возвращаясь домой, видеть, что ты сидишь с посторонним мужчиной.
– Я знаю его всю жизнь.
– Но для меня он посторонний. И мне не нравится, как он смотрит на тебя.
– Смотрит на меня?!
– А, все это неважно. Забудь.
Но все-таки он сказал Тому Кларку, чтоб тот оставил все работы до весны. Сообщая об этом Эммелине, Мэтью держался с вызовом, уверен был, что она разозлится. Но она только удивилась и огорчилась. Сказала: я так люблю смотреть на огонь.
И он пообещал, что весной Кларк, а не он, так другой, выложит им очаг.
Сара Мошер все чаще проводила в постели не только ночь, но и день. У нее почти не было аппетита, она худела, таяла на глазах, но, как и прежде, ни на что не жаловалась. По вечерам Эммелина приходила посидеть с ней, и тогда Генри Мошер получал возможность ненадолго уйти из дома. Отправлялся обычно в трактир, в тот, где устроился работать Мэтью. Бездетной Эммелине было легче, чем другим дочерям и невесткам, выкраивать время для матери. И она охотно взяла на себя большую часть дежурств, используя эти часы для того, чтобы постряпать отцу (мать жила только на молоке и бульоне) и чтобы сделать кое-какую другую работу по дому. Тяжелее всего становилось, когда все дела были сделаны и оставалось только шитье. Сидя в качалке, которая, сколько бы людей ни сидело в ней, всегда оставалась в ее сознании материнской, она ощущала печаль, настолько глубокую, что ее было не выплакать. Больше, чем во все годы своей взрослой жизни, хотелось ей открыть матери душу. Больше, чем когда-либо, терзали сожаления о том, что она утаила случившееся в Лоуэлле. Этот секрет воздвиг между ними стену, которую было уже не разрушить. Вечер за вечером она напряженно ждала каких-нибудь слов или знаков, указывающих, что мать рада ей, именно ей, а не просто присутствию рядом кого-то живого, но вечер за вечером подтверждал, что лежащее на кровати существо – лишь оболочка души, ушедшей уже в иной мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36