Точно, я в газете читал…
Какая-то неодолимая сила заставила Антона подойти к Пипенпургу еще раз.
Глаза его были по-прежнему открыты, но в них уже не было голубизны, они были тусклы, серы, присыпаны пылью, что была поднята разрывами реактивных снарядов дивизиона «катюш» и теперь медленно оседала из воздуха. Возле немца кто-то побывал. На нем уже не было его широкого кожаного поясного ремня, не было сапог. А винтовка и каска валялись. Ограбить могли только мальчишки из Пересечного, шнырявшие по полю с мешками на спине и снимавшие с убитых немцев обувь и одежду, вплоть до нательного белья. Такое творилось после боя почти везде. Население в оккупированных местностях за годы немецкого господства обносилось, оборвалось, обнищало вконец и за счет мертвых поправляло свои убытки.
– Иди сюда! – строго позвал старшина одного из малолетних добытчиков. – Покажи, чего набрал!
– Я оружие не беру, – поспешно заявил пацан. – И наших не трогаю. Только с немцев.
Он вытряхнул перед старшиной свой мешок, взяв его за углы. На землю высыпались две пары сапог, штаны, френчи, нательные рубашки, кожаные чехлы для шанцевых лопат.
– А это зачем? – показал старшина на чехлы.
– На подметки. Из них классные подметки получаются.
– Ручные гранаты подбираешь?
– Что вы, дядя, зачем они!
– Знаю я вас – зачем! Рыбу глушить. Обращаться толком не умеете, сколько вас таких поубивало!
– Да у нас и речки такой нет – с рыбой. У нас ручей только с головастиками.
– Ладно, вали! – махнул рукой старшина.
Карманы мертвого Пипенпурга тоже кто-то уже обследовал, вытащил и разбросал по земле письма, фотографии. Письма Антон поднимать не стал – и об этом пожалел спустя годы. А одну фотографию поднял. На ней была молодая, с распущенными по плечам локонами, светловолосая женщина с твердым, серьезным взглядом, теми чертами во внешности, которые присущи только немкам, считаются типичными. На руках она держала пухлощекую девочку с двумя короткими косичками, торчащими по сторонам головенки. Не только ради себя, но и ради этой женщины, этой девочки с косичками так убегал Карл Пипенпург, так старался спасти, сохранить свою жизнь.
Антон подержал фотографию в руках и опустил ее на грудь Пипенпурга. А потом, спустя годы, тоже пожалел, что так сделал. В Германии будут знать только то, что рядовой солдат такой-то части Карл Пипенпург не вернулся из России, но что с ним конкретно случилось, погиб ли он на войне или попал в плен и до сих пор в нем томится – не будет знать и не узнает никто. И прежде всего это незнание будет мучить его жену, светловолосую, с роскошными локонами и большими, красивыми, но холодными глазами женщину, и ее выросшую дочку, которая сменит свои короткие косички на такие же локоны, как у матери, чтобы выглядеть настоящей немкой, подчинясь традиционным представлениям о женской красоте, существующим в Германии. Догадки, неизвестность, бесконечное ожидание гораздо хуже, чем самая мрачная реальность. Но никто и никогда не расскажет матери и дочери о том, какими были последние мгновения отца, где, когда и как настигла его смерть, где зарыто его тело. А зароют его где-нибудь здесь, скорей всего в вырытом им самим окопе, наполовину заваленном гильзами, которые он расстрелял.
А письма, возможно, дали бы понять, где проживала семья Карла Пипенпурга. И что же, спрашивал себя Антон, сделал бы в таком случае он, написал бы вдове или дочери? Ответа у Антона не было. К тому, что совершал под своими знаменами фашизм, к Германии тех черных лет в нем осталось прежнее отношение, немцы времен войны для него оставались такими же заклятыми врагами, какими были тогда, но письма и фотографии было все же почему-то жаль, надо было бы их подобрать… А там, на поле, их через несколько дней бесследно развеял ветер, первый же дождь вмешал их в грязь…
В кучке солдат возле Апасова, пять минут назад решавших вопрос: можно или нет курить подобранные в окопе сигареты, не оставлены ли они нарочно, потому что в них подмешана отрава, курили уже все. Один из солдат держал в руках темно-зеленую бутылку с вином, с яркой этикеткой, бутылка тоже была найдена в одном из окопов, и речь у солдат шла уже о том – можно ли глотнуть этого вина или лучше трахнуть ее вдребезги о пулемет, чтоб не соблазняла, подлюка?
Апасов размотал обмотку на ноге, задрал штанину выше колена и бинтом из личного пакета перевязывал рану. Она была неглубока, просто царапина на коже и мякоти, с такими ранами в медсанбате даже не оставляют.
– Ты все же туда сходи, – сказал Апасову Антон. – Пусть промоют, прижгут, чтоб не загноилось.
– Да, туда только заявись, сразу укол в задницу от столбняка…
– Не в задницу, а в спину, ты и не почуешь ничего.
– Как это ничего, игла – что шило, и шприц ветеринарский, каким лошадей колют.
– Зато потом спирту дадут. Всем раненым для поддержания сил наливают.
– Это точно. Ладно, схожу, – заверил Апасов, – ради спирту схожу. Зачем терять, если положено…
Антон вспомнил о ночном парне из штрафного батальона, о встрече после боя, что он назначал, и пошел вдоль окопов на дальний край к штрафникам. Не все оставшиеся в живых после удара «эр-эсов» немцы сумели убежать. Под горой двое красноармейцев с винтовками вели кучку пленных, человек десять. Все они были ранены, в бинтах на голове, руках. Один сильно хромал, опираясь вроде бы на палку. Но откуда было взяться на голом, без единого кустика холме палке? Всмотревшись, Антон различил, что в руке у немца, не палка, а использованный пулеметный ствол. Сильно же, должно быть, довелось поволноваться этим раненым немцам, когда разъяренные штрафники ворвались на высоту, и исход уцелевшие немцы видели для себя только один: штык в грудь или пуля в упор.
Антон вступил на участок, куда был нацелен главный удар «катюш», где только что бушевало термитное пламя, способное плавить чугун и сталь. Земля под ногами была черна, как разлитая нефть, горяча, как зола на пожарище, жар проникал даже сквозь толстые подошвы солдатских башмаков. На этой черной, прокаленной, спекшейся земле не скоро пробьются первые травинки, первые живые ростки, она еще долго будет пребывать мертвой, не только без всякой растительности, но и без тех проворных существ, что ползают, роются, шевелятся и копошатся в каждом комочке земли, если она живая, дышит и может питать, плодить другую жизнь. Кое-где на склоне и на вспаханном черноземе дымились еще не загасшие очаги, а кое-где еще что-то долизывали жадные языки пламени.
Среди штрафников на захваченном ими участке царили, как всегда это бывает после удачной атаки, торжество и опьяненность успехом, разброд и бестолочная, нервно-веселая суета. Штрафники разглядывали захваченные окопы, шарили в них, добывая сигареты, пачки с печеньем, бутылки с вином разных стран – французским, итальянским, греческим, узкие, меньше полулитра, бутылки с минеральной водой, кирпичики консервированного хлеба в вощеной бумаге с удивлявшими датами изготовления: 1939-й, 1940-й год. Вытаскивали из узких щелей стрелковых окопов давние и свежие трупы таким же безжалостным, но единственно возможным способом: накинув на головы и на ноги петли разноцветных немецких телефонных проводов. Свои раненые солдаты сидели и лежали на траве, на малых ее островках, что сохранились среди черноты, оставленной термитным пламенем, некоторые были обнажены до пояса, измазаны кровью, их наскоро, до появления санитаров, перевязывали свои же товарищи бинтами личных пакетов. Но бинтов не хватало, поэтому рвали на полосы нижние рубахи, обшаривали трупы немцев в поисках перевязочного материала. Немецкие пакеты представляли тоже эрзацы, вместо марли в них была бумага: бумажные тампоны, бумажные бинты.
Антон пытливо вглядывался в каждую фигуру в движущейся массе, заполнявшей вершину холма. Но того ночного парня не было нигде.
Под холмом, на луговине, чернели круглые воронки от авиабомб и снарядов. Их было легко различить: авиабомбы пробивали влажную, пористую луговую землю глубоко, до водоносных слоев, эти воронки были заполнены водой, каждая – как озеро, хоть купайся. Снарядные были мельче, сухие. Между ними виднелось множество кочек, так бывает на болотной земле, такие бугорки возникают там, где кроты под землей роют своих ходы. Но это были не болотные кочки и не кротовые бугорки, это были тела тех, кто не добежал до холма.
Парень, назначивший встречу, скорее всего, был там, на луговине, одной из таких кочек.
Но туда лучше было не спускаться.
45
«А время вертит ленту лет…»
Весна сорок пятого года.
Не загадывать, не строить планов, расчетов на будущее, его может и не оказаться, – таких правил держались многие на войне. И были правы. Гораздо вернее и реалистичней было настраивать себя так: будет – что будет. Чему быть – того не миновать.
Так думали и Антон.
Война вступила в финальную фазу, перед войсками стояла последняя задача, ее возвещали плакаты на дорогах, по которым на запад двигались танки и пехота, листки фронтовых и армейских газет: добить фашистского зверя в его берлоге.
Дойти до конца, увидеть агонию фашистской Германии, те минуты, когда наступит расплата, – это хотел каждый участник войны. А больше всего те, кто встретил ее еще на границе, в 41-м, кто устоял в Сталинграде.
Хотел этого и Антон – и суеверно боялся об этом думать, признаваться в своих желаниях даже самому себе.
И, наверное, потому, что он прятал эти желания, эти свои мечты, не высказывая их никому, даже подавляя в себе, – они с каждым днем крепли и обретали надежду на претворение в реальность…
Никто из командования советскими армиями, штурмующими последнюю гитлеровскую цитадель Берлин, сознательно так не замышлял, это совпало, получилось само собой, но первый дальнобойный артиллерийский снаряд, разорвавшийся в центре Берлина, в квартале с правительственными учреждениями, разорвался 20 апреля – в день рождения Гитлера.
21 апреля советские солдаты уже ворвались на северную окраину фашистской столицы.
25 апреля сомкнулось кольцо наступающих с северо-запада и юго-запада двух фронтов, 1-го Белорусского и 1-го Украинского, и Берлин был полностью окружен и блокирован. Упорные, напряженные бои шли в городе днем и ночью. Берлин горел, здания его рушились одно за другим, улицы превращались в груды кирпичных обломков.
30 апреля Гитлер, понимая, что война полностью проиграна, надеяться больше не на что, помощи берлинский гарнизон ниоткуда не дождется, а ему самому грозит плен, и то, чего он больше всего боится, – железная клетка в одном из зоопарков мира рядом с клетками зубастых тигров и вонючих гиен, – и боясь, этого больше, чем смерти, после доклада ему о том, что русские находятся от его убежища совсем близко, обстреливают его канцелярию уже из винтовок, покончил самоубийством в своем подземном бункере. История, великий режиссер, превращающий подчас посягательства на великое, эпохальное, в жалкое и смешное, подмешивающий в факты самую едкую иронию, издевку, устроила так, что событие это случилось в 3 часа 30 минут дня. Именно так стояли на часах стрелки, но только ночью, когда германские войска, нарушив существовавший договор о мире и сотрудничестве, без предъявления каких-либо претензий, без официального объявления войны перешли германо-советскую границу и коварно напали на СССР.
Спустя несколько часов после смерти Гитлера, в ночь на 1 мая, над горящим, продырявленным русскими снарядами рейхстагом, в котором еще продолжался бой с его фанатичными защитниками, взвилось красное знамя.
Вечером 1 мая пал последний серьезный очаг сопротивления в Берлине – имперская канцелярия, под которой глубоко в земле, под железобетонными перекрытиями толщиною в восемь и больше метров, находился так называемый «фюрербункер» – личное убежище Гитлера. Проникшие в него бойцы и офицеры застали в подземелье невообразимый хаос, свидетельствующий о царившей здесь в последние часы панике и поспешном бегстве высших командных чинов, и резкий, все еще не выветрившийся, несмотря на мощные вентиляторы, запах горького миндаля от цианистого калия, которым отравились Гитлер и его жена Ева Браун. В течение десяти лет она находилась при нем как любовница, что Гитлер тщательно скрывал от огласки, но страстно мечтала стать женой фюрера, и Гитлер доставил ей это удовольствие: уже с ампулой яда в кармане устроил под землей, под грохот снарядов, венчание, при условии, что она разделит с ним его конец.
Утром 2 мая генерал Вейдлинг, командующий берлинским гарнизоном, обратился к продолжающим сражаться в развалинах города солдатам с призывом сложить оружие. В своем обращении он говорил, что все германские офицеры и солдаты присягали на верность фюреру, но он, глава государства и Верховный главнокомандующий, предпочел избежать расплаты за свои злодеяния и бросил страну и армию на произвол судьбы. Сохранять верность некому. Боеприпасы на исходе, кольцо окружения сжимается с каждым часом, дальнейшая борьба бессмысленна и безнадежна. Сопротивление только продлевает страдания берлинского гражданского населения, укрывшегося без воды и продовольствия в неприспособленных подвалах, под сводами метрополитена, гибнущего под обломками зданий, под разрывами русских снарядов. Каждый, кто падает в борьбе за Берлин, является напрасной жертвой. Я призываю, заявлял генерал Вейдлинг, более того – я требую немедленно прекращения борьбы!
2 мая 1945 года во второй половине дня измученные берлинские солдаты стали складывать на улицах города в кучи оружие и сдаваться в плен.
Когда утихла стрельба, перестали грохотать танки, рушиться и вздымать облака пыли стены сгоревших разбомбленных зданий – русские солдаты, воевавшие в центре Берлина, в районе громадного старинного парка Тиргартен с памятниками знаменитым государственным деятелям и полководцам, услышали трели соловьев и вспомнили, что на календарях май, а на земле – весна. Праздник пробуждения новой жизни, праздник вешней воды, первых, пока еще робких, неброских и неярких цветов, первой нежной, как шелк, травы, первых листьев на деревьях, первых всходов в полях, оставленных на родине, четвертый год ждущих рабочих рук своих хозяев…
4 мая в саду имперской канцелярии, где вся земля была по многу раз вздыблена, перепахана и разворочена взрывами, в неглубокой бомбовой воронке, всего в нескольких шагах от входа в подземный бункер фюрера, под слоем поспешно набросанной земли рядовые солдаты Чураков, Олейник и Сероух обнаружили обгорелые трупы Гитлера и Евы Браун. Вместе с ними лежал труп любимой собаки Гитлера Блонди, на которой Гитлер сначала попробовал яд, чтобы убедиться, что он действительно гарантирует мгновенную смерть…
46
Армия, в которой служил Антон, входила в 1-й Белорусский фронт под командованием маршала Жукова, и наступала на Берлин с севера. Достигнув города, горевшего от непрерывного артобстрела, бомбежек с воздуха, подразделения оказались в лабиринте незнакомых улиц, заваленных обломками зданий, перегороженных баррикадами и противотанковыми надолбами, в сплошном дыму, в котором трудно было дышать. Этот воздух Берлина, в котором было мало, а то и совсем не было воздуха, зато много удушающей гари, пепла, кирпичной, известковой пыли, слепившей глаза, набивавшейся в рот, хрустевшей на зубах, был союзником гитлеровцев в их отчаянных усилиях удержать за собой столицу рейха; его запомнили все, кому довелось в те дни сражаться в Берлине. Командиры небольших подразделений – рот, батальонов, находившиеся на передовой вместе со своими солдатами, в непосредственной от их близости, часто теряли ориентировку: полученные ими планы города не соответствовали тому, что видели они перед собой, названия улиц было не прочитать, потому что рухнули стены, на которых держались таблички с названиями, превратившись в крошево кирпичей и штукатурки. Тяжелей всех в таких условиях приходилось связистам, которые должны были обеспечивать проводную связь штабов со своими полками, батальонами, и доставщикам боеприпасов, пищи: найди-ка позиции нужной тебе части в незнакомом городе, где улицы и кварталы выглядят одинаково – просто горы обломков и щебня, где не знающие препятствий «виллисы» проезжают, и артиллеристы катят пушки напрямую по развалинам, где пыль выкрасила всех в один цвет, и если на головах нет касок, то не различишь, кто немец, кто русский, где нет четкой линии фронта, а есть множество амбразур, замаскированных пулеметных гнезд, засад, укрытый с засевшими в них шестнадцатилетними фаустпатронниками, и все это расположено самым причудливым образом, сражение идет в виде тысячи отдельных схваток – за какой-нибудь один дом, превращенный гитлеровцами в крепость, за мост через разрезающую город надвое реку Шпрее или через какой-нибудь ее канал, за сквер или скверик уже начисто лишенные деревьев и кустарников, за площадь с каким-нибудь памятником, иссеченным осколками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Какая-то неодолимая сила заставила Антона подойти к Пипенпургу еще раз.
Глаза его были по-прежнему открыты, но в них уже не было голубизны, они были тусклы, серы, присыпаны пылью, что была поднята разрывами реактивных снарядов дивизиона «катюш» и теперь медленно оседала из воздуха. Возле немца кто-то побывал. На нем уже не было его широкого кожаного поясного ремня, не было сапог. А винтовка и каска валялись. Ограбить могли только мальчишки из Пересечного, шнырявшие по полю с мешками на спине и снимавшие с убитых немцев обувь и одежду, вплоть до нательного белья. Такое творилось после боя почти везде. Население в оккупированных местностях за годы немецкого господства обносилось, оборвалось, обнищало вконец и за счет мертвых поправляло свои убытки.
– Иди сюда! – строго позвал старшина одного из малолетних добытчиков. – Покажи, чего набрал!
– Я оружие не беру, – поспешно заявил пацан. – И наших не трогаю. Только с немцев.
Он вытряхнул перед старшиной свой мешок, взяв его за углы. На землю высыпались две пары сапог, штаны, френчи, нательные рубашки, кожаные чехлы для шанцевых лопат.
– А это зачем? – показал старшина на чехлы.
– На подметки. Из них классные подметки получаются.
– Ручные гранаты подбираешь?
– Что вы, дядя, зачем они!
– Знаю я вас – зачем! Рыбу глушить. Обращаться толком не умеете, сколько вас таких поубивало!
– Да у нас и речки такой нет – с рыбой. У нас ручей только с головастиками.
– Ладно, вали! – махнул рукой старшина.
Карманы мертвого Пипенпурга тоже кто-то уже обследовал, вытащил и разбросал по земле письма, фотографии. Письма Антон поднимать не стал – и об этом пожалел спустя годы. А одну фотографию поднял. На ней была молодая, с распущенными по плечам локонами, светловолосая женщина с твердым, серьезным взглядом, теми чертами во внешности, которые присущи только немкам, считаются типичными. На руках она держала пухлощекую девочку с двумя короткими косичками, торчащими по сторонам головенки. Не только ради себя, но и ради этой женщины, этой девочки с косичками так убегал Карл Пипенпург, так старался спасти, сохранить свою жизнь.
Антон подержал фотографию в руках и опустил ее на грудь Пипенпурга. А потом, спустя годы, тоже пожалел, что так сделал. В Германии будут знать только то, что рядовой солдат такой-то части Карл Пипенпург не вернулся из России, но что с ним конкретно случилось, погиб ли он на войне или попал в плен и до сих пор в нем томится – не будет знать и не узнает никто. И прежде всего это незнание будет мучить его жену, светловолосую, с роскошными локонами и большими, красивыми, но холодными глазами женщину, и ее выросшую дочку, которая сменит свои короткие косички на такие же локоны, как у матери, чтобы выглядеть настоящей немкой, подчинясь традиционным представлениям о женской красоте, существующим в Германии. Догадки, неизвестность, бесконечное ожидание гораздо хуже, чем самая мрачная реальность. Но никто и никогда не расскажет матери и дочери о том, какими были последние мгновения отца, где, когда и как настигла его смерть, где зарыто его тело. А зароют его где-нибудь здесь, скорей всего в вырытом им самим окопе, наполовину заваленном гильзами, которые он расстрелял.
А письма, возможно, дали бы понять, где проживала семья Карла Пипенпурга. И что же, спрашивал себя Антон, сделал бы в таком случае он, написал бы вдове или дочери? Ответа у Антона не было. К тому, что совершал под своими знаменами фашизм, к Германии тех черных лет в нем осталось прежнее отношение, немцы времен войны для него оставались такими же заклятыми врагами, какими были тогда, но письма и фотографии было все же почему-то жаль, надо было бы их подобрать… А там, на поле, их через несколько дней бесследно развеял ветер, первый же дождь вмешал их в грязь…
В кучке солдат возле Апасова, пять минут назад решавших вопрос: можно или нет курить подобранные в окопе сигареты, не оставлены ли они нарочно, потому что в них подмешана отрава, курили уже все. Один из солдат держал в руках темно-зеленую бутылку с вином, с яркой этикеткой, бутылка тоже была найдена в одном из окопов, и речь у солдат шла уже о том – можно ли глотнуть этого вина или лучше трахнуть ее вдребезги о пулемет, чтоб не соблазняла, подлюка?
Апасов размотал обмотку на ноге, задрал штанину выше колена и бинтом из личного пакета перевязывал рану. Она была неглубока, просто царапина на коже и мякоти, с такими ранами в медсанбате даже не оставляют.
– Ты все же туда сходи, – сказал Апасову Антон. – Пусть промоют, прижгут, чтоб не загноилось.
– Да, туда только заявись, сразу укол в задницу от столбняка…
– Не в задницу, а в спину, ты и не почуешь ничего.
– Как это ничего, игла – что шило, и шприц ветеринарский, каким лошадей колют.
– Зато потом спирту дадут. Всем раненым для поддержания сил наливают.
– Это точно. Ладно, схожу, – заверил Апасов, – ради спирту схожу. Зачем терять, если положено…
Антон вспомнил о ночном парне из штрафного батальона, о встрече после боя, что он назначал, и пошел вдоль окопов на дальний край к штрафникам. Не все оставшиеся в живых после удара «эр-эсов» немцы сумели убежать. Под горой двое красноармейцев с винтовками вели кучку пленных, человек десять. Все они были ранены, в бинтах на голове, руках. Один сильно хромал, опираясь вроде бы на палку. Но откуда было взяться на голом, без единого кустика холме палке? Всмотревшись, Антон различил, что в руке у немца, не палка, а использованный пулеметный ствол. Сильно же, должно быть, довелось поволноваться этим раненым немцам, когда разъяренные штрафники ворвались на высоту, и исход уцелевшие немцы видели для себя только один: штык в грудь или пуля в упор.
Антон вступил на участок, куда был нацелен главный удар «катюш», где только что бушевало термитное пламя, способное плавить чугун и сталь. Земля под ногами была черна, как разлитая нефть, горяча, как зола на пожарище, жар проникал даже сквозь толстые подошвы солдатских башмаков. На этой черной, прокаленной, спекшейся земле не скоро пробьются первые травинки, первые живые ростки, она еще долго будет пребывать мертвой, не только без всякой растительности, но и без тех проворных существ, что ползают, роются, шевелятся и копошатся в каждом комочке земли, если она живая, дышит и может питать, плодить другую жизнь. Кое-где на склоне и на вспаханном черноземе дымились еще не загасшие очаги, а кое-где еще что-то долизывали жадные языки пламени.
Среди штрафников на захваченном ими участке царили, как всегда это бывает после удачной атаки, торжество и опьяненность успехом, разброд и бестолочная, нервно-веселая суета. Штрафники разглядывали захваченные окопы, шарили в них, добывая сигареты, пачки с печеньем, бутылки с вином разных стран – французским, итальянским, греческим, узкие, меньше полулитра, бутылки с минеральной водой, кирпичики консервированного хлеба в вощеной бумаге с удивлявшими датами изготовления: 1939-й, 1940-й год. Вытаскивали из узких щелей стрелковых окопов давние и свежие трупы таким же безжалостным, но единственно возможным способом: накинув на головы и на ноги петли разноцветных немецких телефонных проводов. Свои раненые солдаты сидели и лежали на траве, на малых ее островках, что сохранились среди черноты, оставленной термитным пламенем, некоторые были обнажены до пояса, измазаны кровью, их наскоро, до появления санитаров, перевязывали свои же товарищи бинтами личных пакетов. Но бинтов не хватало, поэтому рвали на полосы нижние рубахи, обшаривали трупы немцев в поисках перевязочного материала. Немецкие пакеты представляли тоже эрзацы, вместо марли в них была бумага: бумажные тампоны, бумажные бинты.
Антон пытливо вглядывался в каждую фигуру в движущейся массе, заполнявшей вершину холма. Но того ночного парня не было нигде.
Под холмом, на луговине, чернели круглые воронки от авиабомб и снарядов. Их было легко различить: авиабомбы пробивали влажную, пористую луговую землю глубоко, до водоносных слоев, эти воронки были заполнены водой, каждая – как озеро, хоть купайся. Снарядные были мельче, сухие. Между ними виднелось множество кочек, так бывает на болотной земле, такие бугорки возникают там, где кроты под землей роют своих ходы. Но это были не болотные кочки и не кротовые бугорки, это были тела тех, кто не добежал до холма.
Парень, назначивший встречу, скорее всего, был там, на луговине, одной из таких кочек.
Но туда лучше было не спускаться.
45
«А время вертит ленту лет…»
Весна сорок пятого года.
Не загадывать, не строить планов, расчетов на будущее, его может и не оказаться, – таких правил держались многие на войне. И были правы. Гораздо вернее и реалистичней было настраивать себя так: будет – что будет. Чему быть – того не миновать.
Так думали и Антон.
Война вступила в финальную фазу, перед войсками стояла последняя задача, ее возвещали плакаты на дорогах, по которым на запад двигались танки и пехота, листки фронтовых и армейских газет: добить фашистского зверя в его берлоге.
Дойти до конца, увидеть агонию фашистской Германии, те минуты, когда наступит расплата, – это хотел каждый участник войны. А больше всего те, кто встретил ее еще на границе, в 41-м, кто устоял в Сталинграде.
Хотел этого и Антон – и суеверно боялся об этом думать, признаваться в своих желаниях даже самому себе.
И, наверное, потому, что он прятал эти желания, эти свои мечты, не высказывая их никому, даже подавляя в себе, – они с каждым днем крепли и обретали надежду на претворение в реальность…
Никто из командования советскими армиями, штурмующими последнюю гитлеровскую цитадель Берлин, сознательно так не замышлял, это совпало, получилось само собой, но первый дальнобойный артиллерийский снаряд, разорвавшийся в центре Берлина, в квартале с правительственными учреждениями, разорвался 20 апреля – в день рождения Гитлера.
21 апреля советские солдаты уже ворвались на северную окраину фашистской столицы.
25 апреля сомкнулось кольцо наступающих с северо-запада и юго-запада двух фронтов, 1-го Белорусского и 1-го Украинского, и Берлин был полностью окружен и блокирован. Упорные, напряженные бои шли в городе днем и ночью. Берлин горел, здания его рушились одно за другим, улицы превращались в груды кирпичных обломков.
30 апреля Гитлер, понимая, что война полностью проиграна, надеяться больше не на что, помощи берлинский гарнизон ниоткуда не дождется, а ему самому грозит плен, и то, чего он больше всего боится, – железная клетка в одном из зоопарков мира рядом с клетками зубастых тигров и вонючих гиен, – и боясь, этого больше, чем смерти, после доклада ему о том, что русские находятся от его убежища совсем близко, обстреливают его канцелярию уже из винтовок, покончил самоубийством в своем подземном бункере. История, великий режиссер, превращающий подчас посягательства на великое, эпохальное, в жалкое и смешное, подмешивающий в факты самую едкую иронию, издевку, устроила так, что событие это случилось в 3 часа 30 минут дня. Именно так стояли на часах стрелки, но только ночью, когда германские войска, нарушив существовавший договор о мире и сотрудничестве, без предъявления каких-либо претензий, без официального объявления войны перешли германо-советскую границу и коварно напали на СССР.
Спустя несколько часов после смерти Гитлера, в ночь на 1 мая, над горящим, продырявленным русскими снарядами рейхстагом, в котором еще продолжался бой с его фанатичными защитниками, взвилось красное знамя.
Вечером 1 мая пал последний серьезный очаг сопротивления в Берлине – имперская канцелярия, под которой глубоко в земле, под железобетонными перекрытиями толщиною в восемь и больше метров, находился так называемый «фюрербункер» – личное убежище Гитлера. Проникшие в него бойцы и офицеры застали в подземелье невообразимый хаос, свидетельствующий о царившей здесь в последние часы панике и поспешном бегстве высших командных чинов, и резкий, все еще не выветрившийся, несмотря на мощные вентиляторы, запах горького миндаля от цианистого калия, которым отравились Гитлер и его жена Ева Браун. В течение десяти лет она находилась при нем как любовница, что Гитлер тщательно скрывал от огласки, но страстно мечтала стать женой фюрера, и Гитлер доставил ей это удовольствие: уже с ампулой яда в кармане устроил под землей, под грохот снарядов, венчание, при условии, что она разделит с ним его конец.
Утром 2 мая генерал Вейдлинг, командующий берлинским гарнизоном, обратился к продолжающим сражаться в развалинах города солдатам с призывом сложить оружие. В своем обращении он говорил, что все германские офицеры и солдаты присягали на верность фюреру, но он, глава государства и Верховный главнокомандующий, предпочел избежать расплаты за свои злодеяния и бросил страну и армию на произвол судьбы. Сохранять верность некому. Боеприпасы на исходе, кольцо окружения сжимается с каждым часом, дальнейшая борьба бессмысленна и безнадежна. Сопротивление только продлевает страдания берлинского гражданского населения, укрывшегося без воды и продовольствия в неприспособленных подвалах, под сводами метрополитена, гибнущего под обломками зданий, под разрывами русских снарядов. Каждый, кто падает в борьбе за Берлин, является напрасной жертвой. Я призываю, заявлял генерал Вейдлинг, более того – я требую немедленно прекращения борьбы!
2 мая 1945 года во второй половине дня измученные берлинские солдаты стали складывать на улицах города в кучи оружие и сдаваться в плен.
Когда утихла стрельба, перестали грохотать танки, рушиться и вздымать облака пыли стены сгоревших разбомбленных зданий – русские солдаты, воевавшие в центре Берлина, в районе громадного старинного парка Тиргартен с памятниками знаменитым государственным деятелям и полководцам, услышали трели соловьев и вспомнили, что на календарях май, а на земле – весна. Праздник пробуждения новой жизни, праздник вешней воды, первых, пока еще робких, неброских и неярких цветов, первой нежной, как шелк, травы, первых листьев на деревьях, первых всходов в полях, оставленных на родине, четвертый год ждущих рабочих рук своих хозяев…
4 мая в саду имперской канцелярии, где вся земля была по многу раз вздыблена, перепахана и разворочена взрывами, в неглубокой бомбовой воронке, всего в нескольких шагах от входа в подземный бункер фюрера, под слоем поспешно набросанной земли рядовые солдаты Чураков, Олейник и Сероух обнаружили обгорелые трупы Гитлера и Евы Браун. Вместе с ними лежал труп любимой собаки Гитлера Блонди, на которой Гитлер сначала попробовал яд, чтобы убедиться, что он действительно гарантирует мгновенную смерть…
46
Армия, в которой служил Антон, входила в 1-й Белорусский фронт под командованием маршала Жукова, и наступала на Берлин с севера. Достигнув города, горевшего от непрерывного артобстрела, бомбежек с воздуха, подразделения оказались в лабиринте незнакомых улиц, заваленных обломками зданий, перегороженных баррикадами и противотанковыми надолбами, в сплошном дыму, в котором трудно было дышать. Этот воздух Берлина, в котором было мало, а то и совсем не было воздуха, зато много удушающей гари, пепла, кирпичной, известковой пыли, слепившей глаза, набивавшейся в рот, хрустевшей на зубах, был союзником гитлеровцев в их отчаянных усилиях удержать за собой столицу рейха; его запомнили все, кому довелось в те дни сражаться в Берлине. Командиры небольших подразделений – рот, батальонов, находившиеся на передовой вместе со своими солдатами, в непосредственной от их близости, часто теряли ориентировку: полученные ими планы города не соответствовали тому, что видели они перед собой, названия улиц было не прочитать, потому что рухнули стены, на которых держались таблички с названиями, превратившись в крошево кирпичей и штукатурки. Тяжелей всех в таких условиях приходилось связистам, которые должны были обеспечивать проводную связь штабов со своими полками, батальонами, и доставщикам боеприпасов, пищи: найди-ка позиции нужной тебе части в незнакомом городе, где улицы и кварталы выглядят одинаково – просто горы обломков и щебня, где не знающие препятствий «виллисы» проезжают, и артиллеристы катят пушки напрямую по развалинам, где пыль выкрасила всех в один цвет, и если на головах нет касок, то не различишь, кто немец, кто русский, где нет четкой линии фронта, а есть множество амбразур, замаскированных пулеметных гнезд, засад, укрытый с засевшими в них шестнадцатилетними фаустпатронниками, и все это расположено самым причудливым образом, сражение идет в виде тысячи отдельных схваток – за какой-нибудь один дом, превращенный гитлеровцами в крепость, за мост через разрезающую город надвое реку Шпрее или через какой-нибудь ее канал, за сквер или скверик уже начисто лишенные деревьев и кустарников, за площадь с каким-нибудь памятником, иссеченным осколками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37