Допустим, немка сказала, как ты говоришь, это свое «майн гот, майн гот». Но если она по-русски не понимает, то почему Бога вспомнила, когда ей о смерти сказали? Значит, понимает! Про Бога она могла прокричать, а про черта прошептать. А? У тебя, между прочим, со слухом все в порядке?
– Все в порядке, – говорю. – Слух у меня охотничий. А вот почему немка, если она знает русский язык, не говорит по-русски, этого я не понимаю. Вот, например, моя бабушка знает три языка. Но со мной говорит только по-русски.
– Ну что ж, – машет на меня рукой энкавэдэшник, – не хочешь нам помочь – не надо. И без тебя обойдемся. Шпионы твои немцы или не шпионы – с этим мы быстренько разберемся. Что же касается тебя, то тут я просто должен выполнить приказ начальника.
Я застыл от ужаса: какой еще приказ? Утопить, что ли?
А энкавэдэшник уже поднял телефонную трубку.
– Дежурный, – говорит, – принеси мне мешок и приготовь пару кирпичей… Да потяжелей.
Услышав это, я всхлипнул. Не хотел – само собой вырвалось. А тут еще заходит дежурный с мешком. Я заплакал сильнее.
– Залезай! – командует энкавэдэшник.
Я залез. Мешок завязали.
– Сейчас, – говорит энкавэдэшник, – напишу приговор, подпишу у начальника и поеду на Вишеру.
Слышу, хлопнула дверь. Слезы у меня хлынули, словно прорвало. Страшно.
В прошлом году мой двоюродный брат, Юрка Пожарицкий, мелюзга, провалился под лед на Бараухе Я стал его вытаскивать и сам провалился. Едва вылез с ним на берег. До сих пор страх берет, какая вода зимой темная и холодная. Так вот, теперь мне лежать на дне речки. А кто Люде сказки будет рассказывать? А коз кто будет пасти, ведь они только меня и слушаются? Мать с отцом как без меня управляться будут? Единственное, кому легче станет – это Томе: я никогда кровать не застилаю, она это делает и ругает меня. Теперь ей ругать будет некого и застилать за мной не надо будет. И слезы еще сильней бегут и бегут.
Скрипнула дверь. Вошел, стало быть, энкавэдэшник с подписанным приговором. Это конец. И так сжалось мое сердце, что чувствую: не донесут меня до речки, умру по дороге.
Но тут раздался телефонный звонок.
– Сейчас заканчиваю и иду домой, – слышу я.
Домой?! Не на Вишеру! А как же я? Сегодня топить меня не будут? Ах, если бы! Скоро мать с отцом придут с работы. Кинутся искать, а значит, пойдут сюда и подтвердят, что действительно не лгу, а вот Надька – врунья.
Тут чьи-то сильные руки схватили мешок, начали развязывать. Оказывается, это все тот же мой энкавэдэшник.
– Марш домой! – кричит. – Скажешь своим, чтоб завтра пришли. Я еще с ними разберусь!
Вечером собрались все наши. Весь разговор вокруг одного вертится. Обманул я энкавэдэшника или правду сказал? Если обманул, то представляю, ли, что теперь со всеми нами будет?
В который раз за сегодняшний день я залился слезами. Как же так, спрашиваю, сами мне говорите, что врать нельзя, а когда я сказал правду – грозитесь. Что я такого плохого сделал?
Наши надолго замолчали.
– Ты поступил правильно, – наконец говорит бабушка, а потом обращается к другим:
– Оставьте его. Что Бог даст, то и будет, от судьбы не уйдешь.
А тут еще дед Михеев заявился, что всеми нами было воспринято, как очень плохой признак.
Спал я в эту ночь тревожно. Все кошмары снились: то дед Михеев, который кричит, что с НКВД спорить не надо; то Надька бесстыже показывает мне язык; то энкавэдэшник с мешком…
Часто просыпался и сквозь дрему видел, что мать с отцом возятся с нашим деревянным ящиком – тем самым, в котором лежат сухари.
Назавтра Елизавета Макаровна отозвала меня в кладовку, где уборщица тетя Аня держит все свое имущество.
– Что ты говорил в НКВД? И что тебе сказали? – шепотом спросила меня.
Я не забыл, как она мне ухо крутила, но рассказал все как было. Только про мешок промолчал. Стыдно – я где-то читал, что в мешках топят только разбойников. Но потом пришлось рассказать и про мешок – от Елизаветы Макаровны ведь ничего не скроешь. Она почему-то схватилась за голову: «Боже! Боже! Нет мне прощения». И тут же отослала меня в класс.
Не знаю, как там все потом происходило, но меня больше не вызывали. Правда, в школу приходил другой энкавэдэшник, однако я ему говорил то же, что и тому, кто дружбу предлагал. Несколько раз вызывали в контору моих родителей, много раз – слышал – немцев. Но в конце концов все заглохло.
Кстати, я знаю, что во времена, о которых рассказываю, «контора» именовалась уже иначе – не НКВД. Но у нас все называли ее по-старому.
XXXVI
Отгудели паровозы, пароходы, фабрики и заводы. Товарища Сталина отнесли в Мавзолей. Самые способные ученики его встали за руль управления государством, поэтому абсолютно ничего не менялось, хотя атмосфера наполнилась ожиданием перемен. Все говорили об амнистии. Утверждали, что она неминуема – весь исторический опыт об этом свидетельствует: меняются правители – меняется контингент в лагерях.
Амнистия и в самом деле была объявлена. Но какая? У кого срок до пяти лет – те освобождались немедленно. У кого больше – тому срок сокращали вдвое. То есть освобождали уголовников. А кто пошел по пятьдесят восьмой?
– Врагам народа, – заявлено было в комендатуре, – пощады не было, нет и не будет.
Тут все и приуныли. И еще больше приуныли, когда мимо наших бараков в сторону Соликамска двинулись машины с освобожденными по амнистии. Их у нас окрестили «друзьями режима». Я никогда раньше не мог представить себе, что в тайге можно спрятать столько тысяч людей. А тем временем, ошалев от нечаянной свободы, «друзья режима» рассыпались по городам, нагоняя страх на жителей, грабя и насилуя.
Прошло немало времени, прежде чем власти очнулись.
А у нас жизнь катилась по десятилетиями заведенному распорядку: работа, где прикажут, отметки в журнале комендатуры, забота о пропитании. Никакой надежды уже не было. Как-то в минуты отчаяния дядя сказал моей матери: «Молчи и неси свой крест. Бог не без милости. Помни, у тебя дети, может, хотя бы они увидят лучшую жизнь. Не может же вечно твориться этот произвол».
Бабушку известие о том, что меченые пятьдесят восьмой так мечеными и останутся, тоже очень опечалило. Последнее время она едва ли не бредила своей родиной, а теперь стала задумчивой, богомольной. Порой, прижав меня к себе, вдруг как бы начинала заговариваться:
– Господи! Вы-то за что?
– Ты о чем, бабушка? – спрашивал я.
Но она не отвечала.
Теперь она уже почти не рассказывала мне ни о Византии, ни о Римской империи, ни о Карфагене или Золотой Орде…
Раньше, рассказывая, она требовала, чтобы я объяснял, почему, по моему разумению, то одно, то другое великое государство вдруг исчезало, словно его и не было. Меня это, признаться, тоже всегда занимало: отчего могучее государство вдруг приходит в упадок? Так вот, бабушка всегда подводила меня к мысли, что власть в таком государстве была преступной, народ держали в неграмотности, страхе и пьянстве… А все потому, что у правителей были очень бесчестные помощники. Дальше эту тему я развивал сам. Говорил о том, как хорошо, что после товарища Сталина остались его верные соратники – товарищи Берия, Маленков, Ворошилов, Каганович, Молотов, Хрущев. Уже они-то не подведут – их сам товарищ Сталин вырастил.
В ответ на эти мои глубокомысленные рассуждения бабушка неизменно отвечала, что у нее разболелись зубы (как может болеть то, чего нет?), или голова, или сердце. Беседа сама собой сходила на нет, и мои размышления развития не получали.
Но любознательность моя требовала удовлетворения.
– Бабушка, – спрашиваю, – а что такое «смутное время»? Это когда туман?
– Да. Только туман очень плотный, как декабрьский мороз. Ничего не видать. Не знаешь, в какую яму провалишься, а ямы вокруг тебя – на каждом шагу… – Бабушка! Вот Ивана IV называют Грозным. Но, может, это не он был грозным, а Малюта Скуратов? Может, царь и не знал, что делал этот страшный человек? Иван IV был сиротой, настрадался. Он о России думал, а Скуратов злодей – злодеем.
– Когда у человека власть, он не знает только того, чего не хочет знать.
– Бабушка! Л Морозовы, соседи, почему такие плохие: обманывают, вруг, крадут чужое. Они такими родились?
– Они себя потеряли.
– Как это «потеряли»?
– О Боге забыли, душу черту заложили…
* * *
У бабушки были церковные книги. Очень красивые. Я любил их разглядывать. Буквы разных цветов, кудрявые, как березки.
Заприметила бабушка мой интерес к ним и научила читать по-старославянски.
XXXVII
Наступившая весна сделала мои разговоры с бабушкой более редкими и короткими. Надо было перебирать картошку, помогать матери с рассадой. Мама очень любила растения, всегда ставила какие-то эксперименты. Это у нее от родителей – кто-то из них был агрономом. Деда и бабушку по материнской линии я не знаю. Деда и его старшего сына расстреляли в 1929 году, а бабушка умерла от голода во время войны уже здесь, в ссылке. Трое погибли в голодомор в тридцать третьем году. Мама из своих талантов не делала тайны, охотно делилась агрономическими секретами с другими.
Тетя Нюра снова часто приходит к нам. Пошел слух, что медиков уже не арестовывают. Оказалось, что в наших краях и не было-то никакой вредительской организации «убийц в белых халатах»…
Интересно было наблюдать, когда к матери приходили узбечки, крымские татарки, другие южанки. По-русски они не понимали, но очень нужно было им знать, как посадить и вырастить картошку. Находили человека, который с грехом пополам мог переводить, порой одного переводчика не хватало, искали второго.
Мать для наглядности разрезала драгоценный плод картофеля на части, показывала, где обязательно должно быть не меньше двух-трех глазков, и какое сочетание их соответствовало крепости картошки. Затем вела южанок на огород, копала лунку, объясняла с какой стороны пристраивать отрезанную дольку. Без соблюдения всех этих тонкостей тщетно было надеяться собрать хоть какой-то урожай. Лето ведь короткое, что-то не так сделаешь, зазеваешься – вот картошка и не успеет созреть.
Огороды разрешалось заводить на окраинах, в неудобьях, где много пней. Но это никого не отпугивало. Народ на Севере собрался работящий, смышленый – корчевали без тракторов и прочей техники. Мне тоже приходилось принимать участие в корчевке: сжигал корни, вместе с мужиками повисал на ваге. Не думаю, чтобы мой вес хоть как-то влиял на результат, но одобрительное «Леня у нас настоящий мужик» слышать в свой адрес приходилось.
XXXVIII
…Весна и лето 1953 года запомнились невиданным количеством побегов из лагерей и мест спецпоселений. Энкавэдэшников наехало – чуть ли не целая армия: куда ни глянь, всюду они.
В апреле освободили по амнистии десятки тысяч заключенных, но никто не уменьшил план заготовок древесины очередной сталинской пятилетки. Увеличенный объем работы, как всегда, наваливался на горемычных доходяг пятьдесят восьмой статьи, которые и так не славились могучим здоровьем: их можно было безнаказанно грабить, отбирать пайку, одежду. Администрация даже поощряла это: контру нужно додавливать. Их обворовывали на кухне, отказывали в медицинской помощи, осужденного по пятьдесят восьмой можно было обидеть просто так, походя, мимоходом. И обидчик редко получал сдачи: недоставало сил. На спецпоселениях та же картина: тот же увеличенный рабочий день, те же увеличенные объемы кубометров заготовки леса. И попробуй не выполни норму – быстро загремишь под новый суд, за саботаж. А коль так и так мучительная смерть – кинулись отчаянные головы, у которых в груди огонь свободы еще не погас, в побеги. Если уж все равно смерть (мало кто надеялся на удачу, эти люди были достаточно опытны), то пусть хоть на долгожданной свободе.
Беглецов вылавливали по Вишере, Вы-жаихе, Усолке, в тайге. Расстреливали на месте (меньше хлопот), прежде поставив перед собой грудью (якобы бросался на энкавэдэшника); травили собаками, забивали палками, прикладами, ногами, но, как заведено, везли потом к месту заключения или спецпоселения и бросали у проходной, либо у крыльца комендатуры. Обильную жатву собрала смерть в этом году.
XXXIX
… Я пошел в лес к сосновой полянке, проверить гнездо: появились ли птенцы? Не знаю, как эту птичку звать, но она подпускает меня почти к самому гнезду. Оставляю ей червяков и крошки, стараюсь не тревожить лишний раз, наблюдаю издалека. Она меня уже почти не боится, потому что я ее не обижаю и не делаю резких движений.
Вдруг из кустов раздался мужской голос:
– Мальчик, подойди сюда.
Подхожу и вижу троих доходяг: одежда изорвана в клочья, сами настолько истощали, что похожи на Кощеев Бессмертных, только еще страшнее. Нет, эти, кажется, настоящие беглецы. А сомневался я не зря. Дело в том, что энкавэдэшники – люди хитрые и коварные. Как только начались побеги, то есть чуть пригреет солнышко и сойдет снег, они переодевались в зэковскую одежду и, словно волчья стая, рыскали по тайге, выискивая сбежавших. При встрече с беглецами они представлялись такими же сбежавшими, усыпляли их бдительность и, как правило, убивали, записывая в рапорте, что убиты при сопротивлении. За что и получали поощрения и награды. Попутно выявляли, кто из местных жителей или поселенцев не прочь помочь беглецам. Словом, работали опытные провокаторы.
В этом году многие бежали с оружием, убивая охрану. От взаимной ненависти зэков и охраны, кровь иногда проливалась тогда, когда спокойно можно было обойтись простым человеческим словом.
Осмотрев доходяг, я удивился, как они только на ногах держатся. Да оно и понятно: июнь, в тайге ничего съедобного пока что нет.
– Как твоя фамилия, чей ты? Называю себя, отца и, на всякий случай, дядю Иосифа.
– Сынок! – радостно говорит один из них. – Я знаю твоего отца. До войны мы с ним вместе были на Велсе. Он на гитаре хорошо играет, разве не так? И дядю твоего знаем, он по электрической части. Скажи, у тебя не найдется чего-либо поесть?
Мне очень неловко, но случилось так, что свой хлеб я съел всего несколько минут назад. А крошки отдал птице.
– Леня, мы идем на родину, – объяснил знакомый отца. – Идем только для того, чтобы там умереть, так помоги нам, принеси чего-нибудь поесть, хоть немножко. Но чтобы никто не знал. Пойми, доверяем тебе три наши жизни. Сам видишь: дальше идти сил у нас нет.
– Хорошо, дяденька, хлеб у нас есть, я принесу. Вот дойдет тень от сосны до этого места – и я вернусь.
ХХХХ
Прибегаю домой. Наших нет. Это хорошо. Ключ под половиком. Быстро открываю комнату и заглядываю в стол. Там почти целая буханка хлеба. Отсыпал немного соли, крупы, отполовинил жиру, взял несколько луковиц, бутылку молока. Молоко вообще-то предназначалось для Люды, но я ей скажу, что был очень голоден и выпил. Она добрая, простит.
Эх! Была не была! Все равно попадет. Лезу в фанерный ящик и беру оттуда мешочек с сухарями. Что еще забыл? Ах да. На их пути будет много речек. Лезу в свой закуток, где, кроме моего большого крючка с леской, есть и хороший, маленький крючок. Обламываю конец удилища, сматываю леску, втыкаю маленький крючек… А как же это все нести, чтобы никто не увидел? К тому же нужно торопиться, а то подумают, что я в НКВД побежал.
Есть, придумал! Беру в сарайчике свою косу (отец обещал, что, когда стану большим, научит меня этой косой косить), сложил все в мешок, стоймя поставил обломанные грабли, чтобы их было видно из мешка, и завязал. Как будто иду косить.
Что еще? Спички? Взял пару коробков, засунул под рубашку, мешок привязал к косе. Закрываю дверь и спокойно иду за поселок. С Вижаихи навстречу мне бабка Михеиха, она, оказывается, белье на речке полоскала.
– Ты куда это, Ленька, с косой и мешком?
У-у, ведьма, все ей знать надо!
– Иду, бабушка, траву косить для коз, говорят, дожди вот-вот начнутся, так хочу кормом запастись.
– Да как же ты косить будешь, коса в три раза больше тебя?
– Отец обещал отпроситься с работы, чуть позже придет.
Пронесло. Прихожу к поляне. Только уже с другой стороны, решил немного попугать. Смотрю: никого нет. Что такое, неужели не дождались? Лезу напролом через кусты и на всякий случай громко говорю: «Какая трава хорошая, вот козы с аппетитом будут есть ее». Вдруг прямо передо мной вырастает дяденька. В руке у него автомат, а лицо почему-то белое-белое.
– Мы тебя ждали с той стороны, какой черт тебя занес отсюда? А если бы не услышали твой голос, да врезали бы очередь?
Пришлось признаться, что хотел пошутить. Ругая и хваля меня, они живо управлялись с едой. Смотрел я на них и видел трех мертвецов. Никогда не слышал, чтобы энка-вэдэшники вооруженных беглецов живьем брали, всегда стреляли на поражение.
Беглецы очень хвалили меня за крючки с леской и соль, за то, что догадался спички прихватить. А прощаясь, просили молчать, что видел их, еще больше просили, чтобы, упаси бог, никому не признавался, что принес им поесть. «Вас тогда всех пересажают». Я выслушал их наставления спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
– Все в порядке, – говорю. – Слух у меня охотничий. А вот почему немка, если она знает русский язык, не говорит по-русски, этого я не понимаю. Вот, например, моя бабушка знает три языка. Но со мной говорит только по-русски.
– Ну что ж, – машет на меня рукой энкавэдэшник, – не хочешь нам помочь – не надо. И без тебя обойдемся. Шпионы твои немцы или не шпионы – с этим мы быстренько разберемся. Что же касается тебя, то тут я просто должен выполнить приказ начальника.
Я застыл от ужаса: какой еще приказ? Утопить, что ли?
А энкавэдэшник уже поднял телефонную трубку.
– Дежурный, – говорит, – принеси мне мешок и приготовь пару кирпичей… Да потяжелей.
Услышав это, я всхлипнул. Не хотел – само собой вырвалось. А тут еще заходит дежурный с мешком. Я заплакал сильнее.
– Залезай! – командует энкавэдэшник.
Я залез. Мешок завязали.
– Сейчас, – говорит энкавэдэшник, – напишу приговор, подпишу у начальника и поеду на Вишеру.
Слышу, хлопнула дверь. Слезы у меня хлынули, словно прорвало. Страшно.
В прошлом году мой двоюродный брат, Юрка Пожарицкий, мелюзга, провалился под лед на Бараухе Я стал его вытаскивать и сам провалился. Едва вылез с ним на берег. До сих пор страх берет, какая вода зимой темная и холодная. Так вот, теперь мне лежать на дне речки. А кто Люде сказки будет рассказывать? А коз кто будет пасти, ведь они только меня и слушаются? Мать с отцом как без меня управляться будут? Единственное, кому легче станет – это Томе: я никогда кровать не застилаю, она это делает и ругает меня. Теперь ей ругать будет некого и застилать за мной не надо будет. И слезы еще сильней бегут и бегут.
Скрипнула дверь. Вошел, стало быть, энкавэдэшник с подписанным приговором. Это конец. И так сжалось мое сердце, что чувствую: не донесут меня до речки, умру по дороге.
Но тут раздался телефонный звонок.
– Сейчас заканчиваю и иду домой, – слышу я.
Домой?! Не на Вишеру! А как же я? Сегодня топить меня не будут? Ах, если бы! Скоро мать с отцом придут с работы. Кинутся искать, а значит, пойдут сюда и подтвердят, что действительно не лгу, а вот Надька – врунья.
Тут чьи-то сильные руки схватили мешок, начали развязывать. Оказывается, это все тот же мой энкавэдэшник.
– Марш домой! – кричит. – Скажешь своим, чтоб завтра пришли. Я еще с ними разберусь!
Вечером собрались все наши. Весь разговор вокруг одного вертится. Обманул я энкавэдэшника или правду сказал? Если обманул, то представляю, ли, что теперь со всеми нами будет?
В который раз за сегодняшний день я залился слезами. Как же так, спрашиваю, сами мне говорите, что врать нельзя, а когда я сказал правду – грозитесь. Что я такого плохого сделал?
Наши надолго замолчали.
– Ты поступил правильно, – наконец говорит бабушка, а потом обращается к другим:
– Оставьте его. Что Бог даст, то и будет, от судьбы не уйдешь.
А тут еще дед Михеев заявился, что всеми нами было воспринято, как очень плохой признак.
Спал я в эту ночь тревожно. Все кошмары снились: то дед Михеев, который кричит, что с НКВД спорить не надо; то Надька бесстыже показывает мне язык; то энкавэдэшник с мешком…
Часто просыпался и сквозь дрему видел, что мать с отцом возятся с нашим деревянным ящиком – тем самым, в котором лежат сухари.
Назавтра Елизавета Макаровна отозвала меня в кладовку, где уборщица тетя Аня держит все свое имущество.
– Что ты говорил в НКВД? И что тебе сказали? – шепотом спросила меня.
Я не забыл, как она мне ухо крутила, но рассказал все как было. Только про мешок промолчал. Стыдно – я где-то читал, что в мешках топят только разбойников. Но потом пришлось рассказать и про мешок – от Елизаветы Макаровны ведь ничего не скроешь. Она почему-то схватилась за голову: «Боже! Боже! Нет мне прощения». И тут же отослала меня в класс.
Не знаю, как там все потом происходило, но меня больше не вызывали. Правда, в школу приходил другой энкавэдэшник, однако я ему говорил то же, что и тому, кто дружбу предлагал. Несколько раз вызывали в контору моих родителей, много раз – слышал – немцев. Но в конце концов все заглохло.
Кстати, я знаю, что во времена, о которых рассказываю, «контора» именовалась уже иначе – не НКВД. Но у нас все называли ее по-старому.
XXXVI
Отгудели паровозы, пароходы, фабрики и заводы. Товарища Сталина отнесли в Мавзолей. Самые способные ученики его встали за руль управления государством, поэтому абсолютно ничего не менялось, хотя атмосфера наполнилась ожиданием перемен. Все говорили об амнистии. Утверждали, что она неминуема – весь исторический опыт об этом свидетельствует: меняются правители – меняется контингент в лагерях.
Амнистия и в самом деле была объявлена. Но какая? У кого срок до пяти лет – те освобождались немедленно. У кого больше – тому срок сокращали вдвое. То есть освобождали уголовников. А кто пошел по пятьдесят восьмой?
– Врагам народа, – заявлено было в комендатуре, – пощады не было, нет и не будет.
Тут все и приуныли. И еще больше приуныли, когда мимо наших бараков в сторону Соликамска двинулись машины с освобожденными по амнистии. Их у нас окрестили «друзьями режима». Я никогда раньше не мог представить себе, что в тайге можно спрятать столько тысяч людей. А тем временем, ошалев от нечаянной свободы, «друзья режима» рассыпались по городам, нагоняя страх на жителей, грабя и насилуя.
Прошло немало времени, прежде чем власти очнулись.
А у нас жизнь катилась по десятилетиями заведенному распорядку: работа, где прикажут, отметки в журнале комендатуры, забота о пропитании. Никакой надежды уже не было. Как-то в минуты отчаяния дядя сказал моей матери: «Молчи и неси свой крест. Бог не без милости. Помни, у тебя дети, может, хотя бы они увидят лучшую жизнь. Не может же вечно твориться этот произвол».
Бабушку известие о том, что меченые пятьдесят восьмой так мечеными и останутся, тоже очень опечалило. Последнее время она едва ли не бредила своей родиной, а теперь стала задумчивой, богомольной. Порой, прижав меня к себе, вдруг как бы начинала заговариваться:
– Господи! Вы-то за что?
– Ты о чем, бабушка? – спрашивал я.
Но она не отвечала.
Теперь она уже почти не рассказывала мне ни о Византии, ни о Римской империи, ни о Карфагене или Золотой Орде…
Раньше, рассказывая, она требовала, чтобы я объяснял, почему, по моему разумению, то одно, то другое великое государство вдруг исчезало, словно его и не было. Меня это, признаться, тоже всегда занимало: отчего могучее государство вдруг приходит в упадок? Так вот, бабушка всегда подводила меня к мысли, что власть в таком государстве была преступной, народ держали в неграмотности, страхе и пьянстве… А все потому, что у правителей были очень бесчестные помощники. Дальше эту тему я развивал сам. Говорил о том, как хорошо, что после товарища Сталина остались его верные соратники – товарищи Берия, Маленков, Ворошилов, Каганович, Молотов, Хрущев. Уже они-то не подведут – их сам товарищ Сталин вырастил.
В ответ на эти мои глубокомысленные рассуждения бабушка неизменно отвечала, что у нее разболелись зубы (как может болеть то, чего нет?), или голова, или сердце. Беседа сама собой сходила на нет, и мои размышления развития не получали.
Но любознательность моя требовала удовлетворения.
– Бабушка, – спрашиваю, – а что такое «смутное время»? Это когда туман?
– Да. Только туман очень плотный, как декабрьский мороз. Ничего не видать. Не знаешь, в какую яму провалишься, а ямы вокруг тебя – на каждом шагу… – Бабушка! Вот Ивана IV называют Грозным. Но, может, это не он был грозным, а Малюта Скуратов? Может, царь и не знал, что делал этот страшный человек? Иван IV был сиротой, настрадался. Он о России думал, а Скуратов злодей – злодеем.
– Когда у человека власть, он не знает только того, чего не хочет знать.
– Бабушка! Л Морозовы, соседи, почему такие плохие: обманывают, вруг, крадут чужое. Они такими родились?
– Они себя потеряли.
– Как это «потеряли»?
– О Боге забыли, душу черту заложили…
* * *
У бабушки были церковные книги. Очень красивые. Я любил их разглядывать. Буквы разных цветов, кудрявые, как березки.
Заприметила бабушка мой интерес к ним и научила читать по-старославянски.
XXXVII
Наступившая весна сделала мои разговоры с бабушкой более редкими и короткими. Надо было перебирать картошку, помогать матери с рассадой. Мама очень любила растения, всегда ставила какие-то эксперименты. Это у нее от родителей – кто-то из них был агрономом. Деда и бабушку по материнской линии я не знаю. Деда и его старшего сына расстреляли в 1929 году, а бабушка умерла от голода во время войны уже здесь, в ссылке. Трое погибли в голодомор в тридцать третьем году. Мама из своих талантов не делала тайны, охотно делилась агрономическими секретами с другими.
Тетя Нюра снова часто приходит к нам. Пошел слух, что медиков уже не арестовывают. Оказалось, что в наших краях и не было-то никакой вредительской организации «убийц в белых халатах»…
Интересно было наблюдать, когда к матери приходили узбечки, крымские татарки, другие южанки. По-русски они не понимали, но очень нужно было им знать, как посадить и вырастить картошку. Находили человека, который с грехом пополам мог переводить, порой одного переводчика не хватало, искали второго.
Мать для наглядности разрезала драгоценный плод картофеля на части, показывала, где обязательно должно быть не меньше двух-трех глазков, и какое сочетание их соответствовало крепости картошки. Затем вела южанок на огород, копала лунку, объясняла с какой стороны пристраивать отрезанную дольку. Без соблюдения всех этих тонкостей тщетно было надеяться собрать хоть какой-то урожай. Лето ведь короткое, что-то не так сделаешь, зазеваешься – вот картошка и не успеет созреть.
Огороды разрешалось заводить на окраинах, в неудобьях, где много пней. Но это никого не отпугивало. Народ на Севере собрался работящий, смышленый – корчевали без тракторов и прочей техники. Мне тоже приходилось принимать участие в корчевке: сжигал корни, вместе с мужиками повисал на ваге. Не думаю, чтобы мой вес хоть как-то влиял на результат, но одобрительное «Леня у нас настоящий мужик» слышать в свой адрес приходилось.
XXXVIII
…Весна и лето 1953 года запомнились невиданным количеством побегов из лагерей и мест спецпоселений. Энкавэдэшников наехало – чуть ли не целая армия: куда ни глянь, всюду они.
В апреле освободили по амнистии десятки тысяч заключенных, но никто не уменьшил план заготовок древесины очередной сталинской пятилетки. Увеличенный объем работы, как всегда, наваливался на горемычных доходяг пятьдесят восьмой статьи, которые и так не славились могучим здоровьем: их можно было безнаказанно грабить, отбирать пайку, одежду. Администрация даже поощряла это: контру нужно додавливать. Их обворовывали на кухне, отказывали в медицинской помощи, осужденного по пятьдесят восьмой можно было обидеть просто так, походя, мимоходом. И обидчик редко получал сдачи: недоставало сил. На спецпоселениях та же картина: тот же увеличенный рабочий день, те же увеличенные объемы кубометров заготовки леса. И попробуй не выполни норму – быстро загремишь под новый суд, за саботаж. А коль так и так мучительная смерть – кинулись отчаянные головы, у которых в груди огонь свободы еще не погас, в побеги. Если уж все равно смерть (мало кто надеялся на удачу, эти люди были достаточно опытны), то пусть хоть на долгожданной свободе.
Беглецов вылавливали по Вишере, Вы-жаихе, Усолке, в тайге. Расстреливали на месте (меньше хлопот), прежде поставив перед собой грудью (якобы бросался на энкавэдэшника); травили собаками, забивали палками, прикладами, ногами, но, как заведено, везли потом к месту заключения или спецпоселения и бросали у проходной, либо у крыльца комендатуры. Обильную жатву собрала смерть в этом году.
XXXIX
… Я пошел в лес к сосновой полянке, проверить гнездо: появились ли птенцы? Не знаю, как эту птичку звать, но она подпускает меня почти к самому гнезду. Оставляю ей червяков и крошки, стараюсь не тревожить лишний раз, наблюдаю издалека. Она меня уже почти не боится, потому что я ее не обижаю и не делаю резких движений.
Вдруг из кустов раздался мужской голос:
– Мальчик, подойди сюда.
Подхожу и вижу троих доходяг: одежда изорвана в клочья, сами настолько истощали, что похожи на Кощеев Бессмертных, только еще страшнее. Нет, эти, кажется, настоящие беглецы. А сомневался я не зря. Дело в том, что энкавэдэшники – люди хитрые и коварные. Как только начались побеги, то есть чуть пригреет солнышко и сойдет снег, они переодевались в зэковскую одежду и, словно волчья стая, рыскали по тайге, выискивая сбежавших. При встрече с беглецами они представлялись такими же сбежавшими, усыпляли их бдительность и, как правило, убивали, записывая в рапорте, что убиты при сопротивлении. За что и получали поощрения и награды. Попутно выявляли, кто из местных жителей или поселенцев не прочь помочь беглецам. Словом, работали опытные провокаторы.
В этом году многие бежали с оружием, убивая охрану. От взаимной ненависти зэков и охраны, кровь иногда проливалась тогда, когда спокойно можно было обойтись простым человеческим словом.
Осмотрев доходяг, я удивился, как они только на ногах держатся. Да оно и понятно: июнь, в тайге ничего съедобного пока что нет.
– Как твоя фамилия, чей ты? Называю себя, отца и, на всякий случай, дядю Иосифа.
– Сынок! – радостно говорит один из них. – Я знаю твоего отца. До войны мы с ним вместе были на Велсе. Он на гитаре хорошо играет, разве не так? И дядю твоего знаем, он по электрической части. Скажи, у тебя не найдется чего-либо поесть?
Мне очень неловко, но случилось так, что свой хлеб я съел всего несколько минут назад. А крошки отдал птице.
– Леня, мы идем на родину, – объяснил знакомый отца. – Идем только для того, чтобы там умереть, так помоги нам, принеси чего-нибудь поесть, хоть немножко. Но чтобы никто не знал. Пойми, доверяем тебе три наши жизни. Сам видишь: дальше идти сил у нас нет.
– Хорошо, дяденька, хлеб у нас есть, я принесу. Вот дойдет тень от сосны до этого места – и я вернусь.
ХХХХ
Прибегаю домой. Наших нет. Это хорошо. Ключ под половиком. Быстро открываю комнату и заглядываю в стол. Там почти целая буханка хлеба. Отсыпал немного соли, крупы, отполовинил жиру, взял несколько луковиц, бутылку молока. Молоко вообще-то предназначалось для Люды, но я ей скажу, что был очень голоден и выпил. Она добрая, простит.
Эх! Была не была! Все равно попадет. Лезу в фанерный ящик и беру оттуда мешочек с сухарями. Что еще забыл? Ах да. На их пути будет много речек. Лезу в свой закуток, где, кроме моего большого крючка с леской, есть и хороший, маленький крючок. Обламываю конец удилища, сматываю леску, втыкаю маленький крючек… А как же это все нести, чтобы никто не увидел? К тому же нужно торопиться, а то подумают, что я в НКВД побежал.
Есть, придумал! Беру в сарайчике свою косу (отец обещал, что, когда стану большим, научит меня этой косой косить), сложил все в мешок, стоймя поставил обломанные грабли, чтобы их было видно из мешка, и завязал. Как будто иду косить.
Что еще? Спички? Взял пару коробков, засунул под рубашку, мешок привязал к косе. Закрываю дверь и спокойно иду за поселок. С Вижаихи навстречу мне бабка Михеиха, она, оказывается, белье на речке полоскала.
– Ты куда это, Ленька, с косой и мешком?
У-у, ведьма, все ей знать надо!
– Иду, бабушка, траву косить для коз, говорят, дожди вот-вот начнутся, так хочу кормом запастись.
– Да как же ты косить будешь, коса в три раза больше тебя?
– Отец обещал отпроситься с работы, чуть позже придет.
Пронесло. Прихожу к поляне. Только уже с другой стороны, решил немного попугать. Смотрю: никого нет. Что такое, неужели не дождались? Лезу напролом через кусты и на всякий случай громко говорю: «Какая трава хорошая, вот козы с аппетитом будут есть ее». Вдруг прямо передо мной вырастает дяденька. В руке у него автомат, а лицо почему-то белое-белое.
– Мы тебя ждали с той стороны, какой черт тебя занес отсюда? А если бы не услышали твой голос, да врезали бы очередь?
Пришлось признаться, что хотел пошутить. Ругая и хваля меня, они живо управлялись с едой. Смотрел я на них и видел трех мертвецов. Никогда не слышал, чтобы энка-вэдэшники вооруженных беглецов живьем брали, всегда стреляли на поражение.
Беглецы очень хвалили меня за крючки с леской и соль, за то, что догадался спички прихватить. А прощаясь, просили молчать, что видел их, еще больше просили, чтобы, упаси бог, никому не признавался, что принес им поесть. «Вас тогда всех пересажают». Я выслушал их наставления спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10