Здесь его будут укладывать в зароды, потом перевезут на конбазу. Оказывается, и я, и Коля оформлены как настоящие рабочие и нам будут платить зарплату. Не нам, конечно, нашим отцам. Но все равно – за нашу работу.
Как делают волокуши? Срубают две березки. Расклинив, связывают их, чтобы стволы заменили оглобли, их закрепляют хомутом. На волокуши наваливают сено, перехлестывают веревкой, чтобы не рассыпалось. Конец веревки привязывают у хомута к оглобле. Вот эту маленькую скирду и везешь к месту сбора.
Все поднимаются ни свет ни заря, и, пока не очень жарко, косят на конях, специальной косилкой. Через некоторое время запрягаем коней и мы с Колей. Булат у меня умница, понимает, что мне тяжело на цыпочках и с вытянутыми руками цеплять ему на шею хомут, сам всегда опускает голову, сам продевает ее в отверстие хомута и потом резко вскидывает вверх. Все, хомут на месте. Правда, когда надо засупонить его, на помощь приходит кто-нибудь из взрослых.
XXXI
Конец июля, начало августа. Самое страшное время началось: оводы, мошкара буквально не дают дышать, нападают на все живое. Отмахиваешься ветками, но их не убывает. У Булата оводами и мошкой облеплена грудь, живот, вся морда, особенно у глаз и ноздрей. Хвост его, как крылья мельницы, постоянно в движении. Чтобы облегчить его участь, я понатыкивал в хомут веток и привязал их к оглоблям. Да и сам тоже обмахиваю его. Время от времени конь оборачивается ко мне, как бы прося: «помоги, невтерпеж».
Тогда я быстро соскакиваю на землю, обтираю ему глаза, веткой смахиваю оводов и мошку с груди и живота. Он благодарно чмокает меня губами и мы продолжаем свою работу. Пока нет дождей дорога каждая минута.
Первые дней пять мы с Колей после работы сразу же от усталости заваливались спать, но потом втянулись, привыкли. Теперь уже подолгу сидим у костра, рассказывая друг другу разные истории.
Если спим на берегу, то ночью меня иногда будит Булат. Наверное, скучает. Как он находит меня среди многих закутавшихся с головой спящих, я не знаю, но убедился, что он никогда не ошибается. Сдергивает с меня одеяло, легонько прикусывает губами нос или ухо, и волей-неволей приходится, чтобы не разбудить остальных, подниматься. Оглаживаю его от гнуса, идем к мешкам с овсом, и я ему немного отсыпаю, пусть сил набирается. Что ни говори, а самые большие волокуши у него. Покормив коня, я шепчу ему: «Булат, ты сильный, быстрее отдыхаешь, а я устал и спать хочу. Поэтому больше не буди». Коню становится жаль меня, и пару ночей не тревожит. Но потом все возвращается на круги своя.
Булат вновь находит меня, и я рад этому.
С каждым днем растет число поставленных нами зародов. За все это время отдыхали мы всего дня два – когда шел дождь. Несколько раз приходили к нам энкавэдэшники – в километре отсюда находится их пост – и просили поделиться чаем. Но откуда у нас чай? Заваркой нам служат ветки малины и смородины. Старшие говорят: «Почти чай». Мы с Колькой их не понимаем. По-нашему, это настоящий чай, потому что вкусный и сладкий. Что еще надо?
Все ближе к осени. По утрам уже прохладно. Спать стало легче: оводы и мошка не трогают. Зато днем, когда жарко, они буквально звереют. Уж на что Булат послушный и терпеливый, но и он однажды не выдержал, как есть, с волокушей и со мной, ринулся в воду, спасаясь от гнуса. Так две головы над водой и торчали – моя и Булата. Он отфыркивается, будто стонет, потом поворачивается ко мне, словно прощения просит: не сердись, мол, невмоготу стало, не выдержал.
«Ладно, – отвечаю ему, – сам едва терплю». А тут отец прибежал, вид у него довольно свирепый. Хотел он нам взбучку задать, но понял, что не от хорошей жизни мы так прохлаждаемся, и дал нам пять минут на сборы. Прямо со спины Булата прыгаю в воду, пару раз ныряю и снова за работу.
XXXII
Скоро первое сентября.
Все скошено, баржа загружена, а катера все нет и нет. Забыли о нас, что ли? Отец очень беспокоится, чтобы мы с Колькой не опоздали к началу занятий в школе, и отсылает нас с дядей Андреем Унгером добираться домой своим ходом. Взяли мы продуктов и берегом Вишеры, без особых приключений, с одной только ночевкой, к концу второго дня дошли до дому.
Встреча после каникул – это как новое знакомство. Отвыкли друг от друга. Елизавета Макаровна говорит, что за каникулы мы выросли на год. Наверное, это потому ей так кажется, что у каждого из нас множество новых впечатлений. Чтобы поделиться ими, понадобится целый год учебы.
Прихожу как-то с занятий домой. Обычно Люда, младшая сестра, выбегала меня встречать, а тут что-то замешкалась. Вижу, сидит она за столом, перед нею книжка раскрытая, в руках чернильница. С крайне сосредоточенным выражением лица она льет чернила на книжку, а потом старательно размазывает их ладонью и пером.
У меня аж сердце заколотилось. Книжка интересная, про моряков-подводников, мне ее в школе за учебу подарили. Ну, думаю, я тебе сейчас дам! Но тут мне вспомнился» недавно прочитанный рассказ Горького о мальчишке, который разбивал уличные фонари. Рабочий, который его поймал, не стал бить, а объяснил, как тяжело делается стекло: как его варят из песка в горячих печах, от чего в мастерских очень жарко. Стеклодувы от этого часто болеют и умирают. И мальчик пообещал никогда больше не бить фонари.
Подхожу к Люде и спокойно спрашиваю:
– Зачем же ты портишь книжку?
А она смотрит на меня глазами-бесенятами и хватается: вот, мол, какие красивые рогатульки получаются.
Изо всех сил сдерживаю возмущение, отставляю в сторону чернильницу, отнимаю ручку с лучшим моим пером – «лягушкой», усаживаю Люду на кровать и начинаю рассказывать ей, как делается книжка, которую она измазала. В лесу, где множество комаров, оводов и мошкары, заключенные валят лес, везут его на лесобиржу, а оттуда по канаве сплавляют на бумкомбинат, где бревна рубят в щепки и варят целлюлозу в больших котлах. Людям очень тяжело – жарища неимоверная. А потом на машинах делают бумагу, режут ее на равные листы… Писатели пишут повести и рассказы. Но саму книжку изготавливают в типографии, по букве составляя текст из свинцовых палочек. Свинец очень вредный, и потому рабочие болеют туберкулезом. И вот представь себе: эту, с таким трудом изготовленную книгу, больше никто прочитать не сможет. Разве тебе не стыдно? Наверное, я был очень убедителен, так как моя младшая сестренка никогда больше ни одной книги не испортила.
XXXIII
Как-то пришла к нам тетя Нюра. Гостья редкая, но всегда желанная. Еще бы, ведь она работает в больнице. Никто не делает уколы так аккуратно, как она – почти совсем не больно.
Но сейчас она взволнована и растеряна. Хотя разговаривает она с матерью тихонько, мне почти все слышно. Рядом делаю Люде бумажных чертиков.
– Ксенья, ходить к тебе я больше не буду, – торопливо объясняет тетя 11юра. – опять взялись за медиков. Мало они погубили по «делу Горького», мало крови пролили… Если что, умоляю: не забудь про моего.
Я уже слышал, что среди врачей вдруг ни с того, ни с сего обнаружилась целая банда «вредителей». Вместо того, чтобы лечить, они травят и всячески умертвляют людей. В связи» с этим в нашей больнице и на медпунктах проводятся собрания, на которых тоже ищут врачей-убийц. Неужели они и у нас есть? Что-то мне не верится.
– Да не волнуйся ты, Нюра, – успокаивает подругу мама. Но я по голосу чувствую, что сама волнуется не меньше ее. – Все обойдется. А если, не дай Бог… Сделаю все, что смогу.
Уж не знаю, связано ли это было с визитом тети Нюры или нет, но после него комендант барака дед Михеев проверял порядок в нашем бараке с особой тщательностью. Чтобы больше двух часов никто у нас не засиживался, чтобы после десяти вечера оставались только хозяева и никаких гостей. А ведь от коменданта зависело очень многое. Как кого представит в комендатуре, так к тому и будут относиться.
XXXIV
В начале марта почти физически начало ощущаться нарастание напряжения в поведении взрослых. Они чем-то взволнованы, но друг с другом почти не разговаривают.
Родители мои теперь ни к кому не ходят, к нам тоже ходить перестали. Даже тетя Люба, самая задушевная мамина подруга, и та не появляется.
Наконец, все более или менее прояснилось. Во время одного из уроков Елизавета Макаровна вдруг объявила нам, что тяжело заболел Иосиф Виссарионович Сталин. И тут же заверила нас, что человек, который сумел одолеть стольких врагов, непременно пересилит и болезнь. Я был поражен. Неужели Сталин может болеть, как каждый из нас? Как я, например? Да не может такого быть!
* * *
Оказывается, может. Произошло то, чего никак не могло произойти. Прошло какое-то время и Елизавета Макаровна сообщила нам жуткую весть: «Умер товарищ Сталин!»
Меня это известие поразило, словно током. У всех – и у моих домашних, и у соседей, и у случайных встречных – лица серьезные, даже скорбные. Люди, встречаясь, говорят о великом несчастье народа и страны. Но – странное дело! – мы, дети, явно чувствуем: может, кто-то где-то и испытывает чувство горя, но только не наши, поселковые. Истинного своего настроения они вроде бы никак не выдают. Однако обмануть нас невозможно. Наверное, у настоящего горя существует какая-то своя особенная атмосфера, которую или ощущаешь, или не ощущаешь. Так вот, мы не чувствовали, что окружающий нас мир насыщен подлинным горем.
У Елизаветы Макаровны текут слезы, девочки в классе тоже плачут, да и многие из ребят уткнулись носами в парты. Мне почему-то смешно наблюдать все это. Хотя и страшно. Понимаю, что веселиться сейчас никак нельзя. Но ничего не могу с собой поделать и на всякий случай опускаю голову, чтобы не заметили. Не знаю, что подумала поэтому поводу учительница, но подошла она именно ко мне, погладила по голове и, обращаясь к классу, скорбным голосом произнесла:
– Дети, не отчаивайтесь. У нас еще партия есть. Она не даст нам погибнуть.
Уроки отменили, мы расходимся по домам. Но вскоре ко мне прибегает Надька Мащурова, с которой мы в одном классе учимся, и говорит:
– Давай сходим к немцам и скажем, что товарищ Сталин умер. Они ведь, наверное, не знают.
Эту семью немцев только недавно перевели к нам из какого-то дальнего поселка. По-русски они почти не говорят. Мы знаем только, что фамилия у них Кноль.
Нам открыла бабка. Увидев ее, Надька сразу же выпалила:
– Бабушка-немка, бабушка-немка, товарищ Сталин умер!
Бабка внимательно посмотрела на нее и вознесла руки к небу.
– О майн гот! О майн гот!
XXXV
На второй день меня вызывают в учительскую. Там сидят наша Елизавета Макаровна и директор Руфина Петровна. Руфина Петровна ласковым таким голосом спрашивает:
– Ты был вчера с Машуровой у соседей?
– Был.
– Что они ответили, когда Мащурова сказала, что умер товарищ Сталин?
– Там была только бабушка. Она ответила по-немецки, но я понял, что она что-то про Бога говорила.
Тут Елизавета Макаровна берет меня за ухо, больно дергает и приказывает говорить правду.
– Я и говорю правду.
– Нет – неправду! Бабка вам ответила: «Черт с ним, с вашим товарищем Сталиным».
– Она так не говорила, – возмущаюсь я. – Ничего такого она не сказала.
Елизавета Макаровна начала на меня кричать. Я никогда ее такой не видел.
– Тебя купили за булочки, поэтому ты скрываешь, но правду ты все равно скажешь.
Уху больно, она продолжает крутить его, так что я чуть не плачу. Но стою на своем: «Ничего такого бабка не говорила, кроме как про Бога».
Позвали Надьку. А она при мне врет прямо в глаза Елизавете Макаровне, что бабка-немка сказала «Ну и черт с ним, с вашим товарищем Сталиным».
– Да она по-русски разговаривать не умеет! – Едва не задохнулся от Надькиного нахального вранья.
Надька же настаивает. Может или не может бабка-немка говорить по-русски – она не знает, но что слышала, то слышала.
Ну, Надька, – думаю про себя, – ты у меня еще получишь за это вранье!
Нас отправляют в класс. Все спрашивают, за что в учительскую вызывали, но я молчу Придумываю, какую месть устроить Надьке. В конце урока мне велели собрать учебники и выйти из класса. В коридоре меня ждал энкавэдэшник. Раньше я видел, как правило, суровых энкавэдэшников, а этот был иным – приветливым. Спросил с улыбкой, кто мои мать с отцом, пригласил к себе в гости.
Когда мы пришли к нему в кабинет, он предложил мне конфеты, на что я ответил: сладкое не люблю, особенно конфеты. Он удивился, но настаивать не стал. Потом начал расспрашивать, как живу, как учусь. Поинтересовался, не обижают ли меня в классе. И даже предложил свое заступничество. Дошло до того, что мой новый, невесть откуда свалившийся на меня, «знакомый» вдруг предложил дружить. Я, правда, ответил, что у меня есть уже друзья – Колька Реймер и Муртаз Абдулаев. На что энкавэдэшник недовольно поморщился.
– Колькин отец, – говорит, – шпион, его посадили.
Я с ним не согласился.
– Колька никогда не стал бы жить под одной крышей со шпионом. Наверное, тут произошла ошибка и органы разберутся.
– Тебе-то это откуда известно? – поинтересовался энкавэдэшник.
– Колькина мать говорила. Она написала письмо товарищу Берии и теперь ждет ответа.
Он не стал со мной спорить и неожиданно спросил, рыбачу ли я.
– Рыбачу, – отвечаю ему, как есть – Но у меня крючок большой, рыба на него плохо идет.
Энкавэдэшник пообещал завтра же достать мне крючок из серебра, на который идет любая рыба, даже без червя.
Пришлось признаться, что у меня нет денег, поэтому взять не смогу. Он очень обиделся:
– Какие могут быть расчеты между друзьями? Сегодня я тебе помогу, завтра ты мне.
Это-то я понимаю, но разве мы уже друзья? Дружба ведь временем испытывается. Недаром же говорится, что прежде надо пуд соли съесть.
Мы же еще и щепотки не одолели.
Словом, ходим мы так вокруг да около, пока он, наконец, не попросил меня рассказать о нашем с Надькой походе к бабке-немке. Я, как было, так и рассказал. Всю правду, но тут энкавэдэшник вновь обиделся.
– Ну пусть учительницу… Но меня то, – говорит, – ты зачем обманываешь?
И растолковывает:
– Обманывать, конечно, нехорошо. Но не говорить же учителям всегда и всю правду. Еще боком это вылезет. Отметку по поведению снизят, родителям нажалуются. Но я ведь – другое дело. Ты мужик, я мужик. Между нами все но правде должно быть. Согласен?
– Согласен, – отвечаю, – Но ничего другого о разговоре с бабкой сказать не могу. Она подняла руки: «О майн гот! О майи гот!» – и все. Больше ничего.
И тут я увидел, что энкавэдэшник может не только обижаться, но и злиться.
– Все вы здесь одним миром мазаны! – крикнул он и потребовал, чтобы я сейчас же подтвердил то, что сказала Надька.
Я задумался: как быть? Скажу, как Надька, значит, совру. За вранье дома влетит. А если молчать?
Но энкавэдэшник долго размышлять мне не дал. Схватил за грудки и начал трясти. Голова так болталась, что я подумал – оторвется. И, конечно, заплакал.
– Надька – врунья, это все знают. А бабка говорила только про Бога.
Энкавэдэшник пнул меня ногой в одно место и велел стать в угол. Долго я там стоял, ноги затекли, слезы лились сами собой. Больно, потому что энкавэдэшник попал по косточке, обидно, что верят Надьке, а не мне. Про Надьку ведь все знают, что она врет на каждом шагу.
А мне бабушка говорила: пока человек не врет, он живет, а соврал – погиб, без души люди уже не люди.
Вдруг скрипнула дверь, слышу, кто-то вошел.
– Ну что, колется?
– Нет, – тихо отвечает энкавэдэшник. – Упрямый, как баран.
– Ну-ка, иди сюда! – слышу я повелительный голос и понимаю, что это ко мне.
Оборачиваюсь и едва не падаю в обморок. Бологов!
– Тю! – присвистнул Бологов. – Да это же известный бандюга. Он хотел сжечь наши дома. Я его простил, думал – исправится. А оно вон как повернулось! Что ж, от яблони – яблоко, от елки – шишка… Так и с этим щенком… Ты с ним не церемонься. Или пусть пишет, что нужно, или по пути угонишь – тебе все равно на сельхоз через Вишеру ехать.
И Бологов вышел из кабинета.
Энкавэдэшник усадил меня, сам устроился напротив и сочувственно заговорил:
– Вот ты и майора рассердил. А не надо было… Почему ты скрыл, что тебя уже задерживали за попытку пожечь дома?
Объясняю ему, что никто меня не задерживал, я ходил посмотреть на фонтаны, что о поджоге впервые слышу, бежал бы с Горки быстрее – меня никто и не заметил бы.
Энкавэдэшник горестно кивает головой.
– И хотел бы поверить, да не могу: не по-дружески ты поступаешь – всей правды не говоришь, о главном все время умалчиваешь…
Потом вдруг встрепенулся, будто какая-то важная мысль его осенила:
– Погоди! А может, ты просто-напросто не слышал, что эта немка сказала, а?
– Как же не слышал?! Я ведь рядом стоял. А главное то, что бабка по-русски не понимает.
– И ты им, немцам, веришь? – с горечью говорит энкавэдэшник. – Они ведь притворяются! Чтобы наши секреты выведать, делают вид, что ничего не понимают, а сами, знай, мотают все на ус. У себя дома они, кстати, только по-русски и говорят… Так что подумай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Как делают волокуши? Срубают две березки. Расклинив, связывают их, чтобы стволы заменили оглобли, их закрепляют хомутом. На волокуши наваливают сено, перехлестывают веревкой, чтобы не рассыпалось. Конец веревки привязывают у хомута к оглобле. Вот эту маленькую скирду и везешь к месту сбора.
Все поднимаются ни свет ни заря, и, пока не очень жарко, косят на конях, специальной косилкой. Через некоторое время запрягаем коней и мы с Колей. Булат у меня умница, понимает, что мне тяжело на цыпочках и с вытянутыми руками цеплять ему на шею хомут, сам всегда опускает голову, сам продевает ее в отверстие хомута и потом резко вскидывает вверх. Все, хомут на месте. Правда, когда надо засупонить его, на помощь приходит кто-нибудь из взрослых.
XXXI
Конец июля, начало августа. Самое страшное время началось: оводы, мошкара буквально не дают дышать, нападают на все живое. Отмахиваешься ветками, но их не убывает. У Булата оводами и мошкой облеплена грудь, живот, вся морда, особенно у глаз и ноздрей. Хвост его, как крылья мельницы, постоянно в движении. Чтобы облегчить его участь, я понатыкивал в хомут веток и привязал их к оглоблям. Да и сам тоже обмахиваю его. Время от времени конь оборачивается ко мне, как бы прося: «помоги, невтерпеж».
Тогда я быстро соскакиваю на землю, обтираю ему глаза, веткой смахиваю оводов и мошку с груди и живота. Он благодарно чмокает меня губами и мы продолжаем свою работу. Пока нет дождей дорога каждая минута.
Первые дней пять мы с Колей после работы сразу же от усталости заваливались спать, но потом втянулись, привыкли. Теперь уже подолгу сидим у костра, рассказывая друг другу разные истории.
Если спим на берегу, то ночью меня иногда будит Булат. Наверное, скучает. Как он находит меня среди многих закутавшихся с головой спящих, я не знаю, но убедился, что он никогда не ошибается. Сдергивает с меня одеяло, легонько прикусывает губами нос или ухо, и волей-неволей приходится, чтобы не разбудить остальных, подниматься. Оглаживаю его от гнуса, идем к мешкам с овсом, и я ему немного отсыпаю, пусть сил набирается. Что ни говори, а самые большие волокуши у него. Покормив коня, я шепчу ему: «Булат, ты сильный, быстрее отдыхаешь, а я устал и спать хочу. Поэтому больше не буди». Коню становится жаль меня, и пару ночей не тревожит. Но потом все возвращается на круги своя.
Булат вновь находит меня, и я рад этому.
С каждым днем растет число поставленных нами зародов. За все это время отдыхали мы всего дня два – когда шел дождь. Несколько раз приходили к нам энкавэдэшники – в километре отсюда находится их пост – и просили поделиться чаем. Но откуда у нас чай? Заваркой нам служат ветки малины и смородины. Старшие говорят: «Почти чай». Мы с Колькой их не понимаем. По-нашему, это настоящий чай, потому что вкусный и сладкий. Что еще надо?
Все ближе к осени. По утрам уже прохладно. Спать стало легче: оводы и мошка не трогают. Зато днем, когда жарко, они буквально звереют. Уж на что Булат послушный и терпеливый, но и он однажды не выдержал, как есть, с волокушей и со мной, ринулся в воду, спасаясь от гнуса. Так две головы над водой и торчали – моя и Булата. Он отфыркивается, будто стонет, потом поворачивается ко мне, словно прощения просит: не сердись, мол, невмоготу стало, не выдержал.
«Ладно, – отвечаю ему, – сам едва терплю». А тут отец прибежал, вид у него довольно свирепый. Хотел он нам взбучку задать, но понял, что не от хорошей жизни мы так прохлаждаемся, и дал нам пять минут на сборы. Прямо со спины Булата прыгаю в воду, пару раз ныряю и снова за работу.
XXXII
Скоро первое сентября.
Все скошено, баржа загружена, а катера все нет и нет. Забыли о нас, что ли? Отец очень беспокоится, чтобы мы с Колькой не опоздали к началу занятий в школе, и отсылает нас с дядей Андреем Унгером добираться домой своим ходом. Взяли мы продуктов и берегом Вишеры, без особых приключений, с одной только ночевкой, к концу второго дня дошли до дому.
Встреча после каникул – это как новое знакомство. Отвыкли друг от друга. Елизавета Макаровна говорит, что за каникулы мы выросли на год. Наверное, это потому ей так кажется, что у каждого из нас множество новых впечатлений. Чтобы поделиться ими, понадобится целый год учебы.
Прихожу как-то с занятий домой. Обычно Люда, младшая сестра, выбегала меня встречать, а тут что-то замешкалась. Вижу, сидит она за столом, перед нею книжка раскрытая, в руках чернильница. С крайне сосредоточенным выражением лица она льет чернила на книжку, а потом старательно размазывает их ладонью и пером.
У меня аж сердце заколотилось. Книжка интересная, про моряков-подводников, мне ее в школе за учебу подарили. Ну, думаю, я тебе сейчас дам! Но тут мне вспомнился» недавно прочитанный рассказ Горького о мальчишке, который разбивал уличные фонари. Рабочий, который его поймал, не стал бить, а объяснил, как тяжело делается стекло: как его варят из песка в горячих печах, от чего в мастерских очень жарко. Стеклодувы от этого часто болеют и умирают. И мальчик пообещал никогда больше не бить фонари.
Подхожу к Люде и спокойно спрашиваю:
– Зачем же ты портишь книжку?
А она смотрит на меня глазами-бесенятами и хватается: вот, мол, какие красивые рогатульки получаются.
Изо всех сил сдерживаю возмущение, отставляю в сторону чернильницу, отнимаю ручку с лучшим моим пером – «лягушкой», усаживаю Люду на кровать и начинаю рассказывать ей, как делается книжка, которую она измазала. В лесу, где множество комаров, оводов и мошкары, заключенные валят лес, везут его на лесобиржу, а оттуда по канаве сплавляют на бумкомбинат, где бревна рубят в щепки и варят целлюлозу в больших котлах. Людям очень тяжело – жарища неимоверная. А потом на машинах делают бумагу, режут ее на равные листы… Писатели пишут повести и рассказы. Но саму книжку изготавливают в типографии, по букве составляя текст из свинцовых палочек. Свинец очень вредный, и потому рабочие болеют туберкулезом. И вот представь себе: эту, с таким трудом изготовленную книгу, больше никто прочитать не сможет. Разве тебе не стыдно? Наверное, я был очень убедителен, так как моя младшая сестренка никогда больше ни одной книги не испортила.
XXXIII
Как-то пришла к нам тетя Нюра. Гостья редкая, но всегда желанная. Еще бы, ведь она работает в больнице. Никто не делает уколы так аккуратно, как она – почти совсем не больно.
Но сейчас она взволнована и растеряна. Хотя разговаривает она с матерью тихонько, мне почти все слышно. Рядом делаю Люде бумажных чертиков.
– Ксенья, ходить к тебе я больше не буду, – торопливо объясняет тетя 11юра. – опять взялись за медиков. Мало они погубили по «делу Горького», мало крови пролили… Если что, умоляю: не забудь про моего.
Я уже слышал, что среди врачей вдруг ни с того, ни с сего обнаружилась целая банда «вредителей». Вместо того, чтобы лечить, они травят и всячески умертвляют людей. В связи» с этим в нашей больнице и на медпунктах проводятся собрания, на которых тоже ищут врачей-убийц. Неужели они и у нас есть? Что-то мне не верится.
– Да не волнуйся ты, Нюра, – успокаивает подругу мама. Но я по голосу чувствую, что сама волнуется не меньше ее. – Все обойдется. А если, не дай Бог… Сделаю все, что смогу.
Уж не знаю, связано ли это было с визитом тети Нюры или нет, но после него комендант барака дед Михеев проверял порядок в нашем бараке с особой тщательностью. Чтобы больше двух часов никто у нас не засиживался, чтобы после десяти вечера оставались только хозяева и никаких гостей. А ведь от коменданта зависело очень многое. Как кого представит в комендатуре, так к тому и будут относиться.
XXXIV
В начале марта почти физически начало ощущаться нарастание напряжения в поведении взрослых. Они чем-то взволнованы, но друг с другом почти не разговаривают.
Родители мои теперь ни к кому не ходят, к нам тоже ходить перестали. Даже тетя Люба, самая задушевная мамина подруга, и та не появляется.
Наконец, все более или менее прояснилось. Во время одного из уроков Елизавета Макаровна вдруг объявила нам, что тяжело заболел Иосиф Виссарионович Сталин. И тут же заверила нас, что человек, который сумел одолеть стольких врагов, непременно пересилит и болезнь. Я был поражен. Неужели Сталин может болеть, как каждый из нас? Как я, например? Да не может такого быть!
* * *
Оказывается, может. Произошло то, чего никак не могло произойти. Прошло какое-то время и Елизавета Макаровна сообщила нам жуткую весть: «Умер товарищ Сталин!»
Меня это известие поразило, словно током. У всех – и у моих домашних, и у соседей, и у случайных встречных – лица серьезные, даже скорбные. Люди, встречаясь, говорят о великом несчастье народа и страны. Но – странное дело! – мы, дети, явно чувствуем: может, кто-то где-то и испытывает чувство горя, но только не наши, поселковые. Истинного своего настроения они вроде бы никак не выдают. Однако обмануть нас невозможно. Наверное, у настоящего горя существует какая-то своя особенная атмосфера, которую или ощущаешь, или не ощущаешь. Так вот, мы не чувствовали, что окружающий нас мир насыщен подлинным горем.
У Елизаветы Макаровны текут слезы, девочки в классе тоже плачут, да и многие из ребят уткнулись носами в парты. Мне почему-то смешно наблюдать все это. Хотя и страшно. Понимаю, что веселиться сейчас никак нельзя. Но ничего не могу с собой поделать и на всякий случай опускаю голову, чтобы не заметили. Не знаю, что подумала поэтому поводу учительница, но подошла она именно ко мне, погладила по голове и, обращаясь к классу, скорбным голосом произнесла:
– Дети, не отчаивайтесь. У нас еще партия есть. Она не даст нам погибнуть.
Уроки отменили, мы расходимся по домам. Но вскоре ко мне прибегает Надька Мащурова, с которой мы в одном классе учимся, и говорит:
– Давай сходим к немцам и скажем, что товарищ Сталин умер. Они ведь, наверное, не знают.
Эту семью немцев только недавно перевели к нам из какого-то дальнего поселка. По-русски они почти не говорят. Мы знаем только, что фамилия у них Кноль.
Нам открыла бабка. Увидев ее, Надька сразу же выпалила:
– Бабушка-немка, бабушка-немка, товарищ Сталин умер!
Бабка внимательно посмотрела на нее и вознесла руки к небу.
– О майн гот! О майн гот!
XXXV
На второй день меня вызывают в учительскую. Там сидят наша Елизавета Макаровна и директор Руфина Петровна. Руфина Петровна ласковым таким голосом спрашивает:
– Ты был вчера с Машуровой у соседей?
– Был.
– Что они ответили, когда Мащурова сказала, что умер товарищ Сталин?
– Там была только бабушка. Она ответила по-немецки, но я понял, что она что-то про Бога говорила.
Тут Елизавета Макаровна берет меня за ухо, больно дергает и приказывает говорить правду.
– Я и говорю правду.
– Нет – неправду! Бабка вам ответила: «Черт с ним, с вашим товарищем Сталиным».
– Она так не говорила, – возмущаюсь я. – Ничего такого она не сказала.
Елизавета Макаровна начала на меня кричать. Я никогда ее такой не видел.
– Тебя купили за булочки, поэтому ты скрываешь, но правду ты все равно скажешь.
Уху больно, она продолжает крутить его, так что я чуть не плачу. Но стою на своем: «Ничего такого бабка не говорила, кроме как про Бога».
Позвали Надьку. А она при мне врет прямо в глаза Елизавете Макаровне, что бабка-немка сказала «Ну и черт с ним, с вашим товарищем Сталиным».
– Да она по-русски разговаривать не умеет! – Едва не задохнулся от Надькиного нахального вранья.
Надька же настаивает. Может или не может бабка-немка говорить по-русски – она не знает, но что слышала, то слышала.
Ну, Надька, – думаю про себя, – ты у меня еще получишь за это вранье!
Нас отправляют в класс. Все спрашивают, за что в учительскую вызывали, но я молчу Придумываю, какую месть устроить Надьке. В конце урока мне велели собрать учебники и выйти из класса. В коридоре меня ждал энкавэдэшник. Раньше я видел, как правило, суровых энкавэдэшников, а этот был иным – приветливым. Спросил с улыбкой, кто мои мать с отцом, пригласил к себе в гости.
Когда мы пришли к нему в кабинет, он предложил мне конфеты, на что я ответил: сладкое не люблю, особенно конфеты. Он удивился, но настаивать не стал. Потом начал расспрашивать, как живу, как учусь. Поинтересовался, не обижают ли меня в классе. И даже предложил свое заступничество. Дошло до того, что мой новый, невесть откуда свалившийся на меня, «знакомый» вдруг предложил дружить. Я, правда, ответил, что у меня есть уже друзья – Колька Реймер и Муртаз Абдулаев. На что энкавэдэшник недовольно поморщился.
– Колькин отец, – говорит, – шпион, его посадили.
Я с ним не согласился.
– Колька никогда не стал бы жить под одной крышей со шпионом. Наверное, тут произошла ошибка и органы разберутся.
– Тебе-то это откуда известно? – поинтересовался энкавэдэшник.
– Колькина мать говорила. Она написала письмо товарищу Берии и теперь ждет ответа.
Он не стал со мной спорить и неожиданно спросил, рыбачу ли я.
– Рыбачу, – отвечаю ему, как есть – Но у меня крючок большой, рыба на него плохо идет.
Энкавэдэшник пообещал завтра же достать мне крючок из серебра, на который идет любая рыба, даже без червя.
Пришлось признаться, что у меня нет денег, поэтому взять не смогу. Он очень обиделся:
– Какие могут быть расчеты между друзьями? Сегодня я тебе помогу, завтра ты мне.
Это-то я понимаю, но разве мы уже друзья? Дружба ведь временем испытывается. Недаром же говорится, что прежде надо пуд соли съесть.
Мы же еще и щепотки не одолели.
Словом, ходим мы так вокруг да около, пока он, наконец, не попросил меня рассказать о нашем с Надькой походе к бабке-немке. Я, как было, так и рассказал. Всю правду, но тут энкавэдэшник вновь обиделся.
– Ну пусть учительницу… Но меня то, – говорит, – ты зачем обманываешь?
И растолковывает:
– Обманывать, конечно, нехорошо. Но не говорить же учителям всегда и всю правду. Еще боком это вылезет. Отметку по поведению снизят, родителям нажалуются. Но я ведь – другое дело. Ты мужик, я мужик. Между нами все но правде должно быть. Согласен?
– Согласен, – отвечаю, – Но ничего другого о разговоре с бабкой сказать не могу. Она подняла руки: «О майн гот! О майи гот!» – и все. Больше ничего.
И тут я увидел, что энкавэдэшник может не только обижаться, но и злиться.
– Все вы здесь одним миром мазаны! – крикнул он и потребовал, чтобы я сейчас же подтвердил то, что сказала Надька.
Я задумался: как быть? Скажу, как Надька, значит, совру. За вранье дома влетит. А если молчать?
Но энкавэдэшник долго размышлять мне не дал. Схватил за грудки и начал трясти. Голова так болталась, что я подумал – оторвется. И, конечно, заплакал.
– Надька – врунья, это все знают. А бабка говорила только про Бога.
Энкавэдэшник пнул меня ногой в одно место и велел стать в угол. Долго я там стоял, ноги затекли, слезы лились сами собой. Больно, потому что энкавэдэшник попал по косточке, обидно, что верят Надьке, а не мне. Про Надьку ведь все знают, что она врет на каждом шагу.
А мне бабушка говорила: пока человек не врет, он живет, а соврал – погиб, без души люди уже не люди.
Вдруг скрипнула дверь, слышу, кто-то вошел.
– Ну что, колется?
– Нет, – тихо отвечает энкавэдэшник. – Упрямый, как баран.
– Ну-ка, иди сюда! – слышу я повелительный голос и понимаю, что это ко мне.
Оборачиваюсь и едва не падаю в обморок. Бологов!
– Тю! – присвистнул Бологов. – Да это же известный бандюга. Он хотел сжечь наши дома. Я его простил, думал – исправится. А оно вон как повернулось! Что ж, от яблони – яблоко, от елки – шишка… Так и с этим щенком… Ты с ним не церемонься. Или пусть пишет, что нужно, или по пути угонишь – тебе все равно на сельхоз через Вишеру ехать.
И Бологов вышел из кабинета.
Энкавэдэшник усадил меня, сам устроился напротив и сочувственно заговорил:
– Вот ты и майора рассердил. А не надо было… Почему ты скрыл, что тебя уже задерживали за попытку пожечь дома?
Объясняю ему, что никто меня не задерживал, я ходил посмотреть на фонтаны, что о поджоге впервые слышу, бежал бы с Горки быстрее – меня никто и не заметил бы.
Энкавэдэшник горестно кивает головой.
– И хотел бы поверить, да не могу: не по-дружески ты поступаешь – всей правды не говоришь, о главном все время умалчиваешь…
Потом вдруг встрепенулся, будто какая-то важная мысль его осенила:
– Погоди! А может, ты просто-напросто не слышал, что эта немка сказала, а?
– Как же не слышал?! Я ведь рядом стоял. А главное то, что бабка по-русски не понимает.
– И ты им, немцам, веришь? – с горечью говорит энкавэдэшник. – Они ведь притворяются! Чтобы наши секреты выведать, делают вид, что ничего не понимают, а сами, знай, мотают все на ус. У себя дома они, кстати, только по-русски и говорят… Так что подумай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10