Старик небрежно замедлял шаг у каждой картины и делал подобающую моменту мину на высокомерном лице. Но самое удивительное заключалось в том, что его выражения, так или иначе, всегда точно отвечали замыслам автора. Джанет с интересом двинулась по направлению к вошедшему, думая о том, что вот так, наверное, будет выглядеть в старости и Хаскем: презрение ко всему и точность во всем.
– Простите, а кто это? – не удержалась она, обратившись к первому попавшемуся на ее пути через огромный, заполненный до предела зал.
В ответ грузная девица, по виду и манерам – неутомимая посетительница каких только можно выставок, сначала оторопело взглянула на нее густо подведенными глазами, а потом, возмущенно фыркнув, отвернулась. «Бедная», – подумала Джанет и почти вплотную подошла к заинтересовавшему ее гостю, судя по реакции девицы – несомненно какой-то местной знаменитости. Старик как раз подошел к картине «Этюд 66», посвященной ее родителям. И вдруг в его непроницаемом лице что-то дрогнуло, и он надменно повернул свою птичью голову к свите, взглядом приказывая ей оставаться на месте, а сам сделал еще один шаг к большому, высоко повешенному холсту. Все замерли, и в этом живом молчании половины зала прошла, быть может, целая минута. И тут Джанет, стоявшая близко к старику, увидела, что по его ввалившейся щеке медленно катятся две отливающие перламутром слезы.
– Этого не может быть, – прошептал он. Свита немедленно обступила его, засыпая вопросами. – Покажите мне ее. – Старик нервно закрутил головой. От свиты отделился какой-то напомаженный юноша и, по-видимому, собрался искать автора.
– Не трудитесь, прошу вас, – остановила его Джанет. – Это моя картина.
– Вы!? – на лице старика отразилось явное недоверие. – Но, деточка, вам никак не больше двадцати пяти, а здесь я вижу психологию людей именно четвертьвековой давности, когда вы, возможно, еще и зачаты не были.
– Была, – просто и ясно глядя ему в глаза, ответила Джанет.
– Предположим, – усмехнулся старик. – Но здесь я вижу не только поколение, я вижу душу моего сына, которого вы никак не могли знать, поскольку он погиб, вероятно, еще за несколько лет до вашего рождения…
«Да, потому что это был мой отец», – готово было сорваться с губ Джанет, но в последний момент она вспомнила о Стиве, стоявшем где-то в глубине зала за ее спиной, и поняла, что не может предать его сейчас так публично и скандально. И она тихо сказала:
– Но моя мать была почти этого возраста…
– Господи, причем здесь ваша матушка!? – неожиданно взорвался старик, явно приходившийся ей дедом. – Я говорю о сознании одного-единственного человека! Кстати, как вас зовут? Ах да, – и старик уткнулся носом в проспект, но пока он искал фамилию, со всех сторон уже угодливо неслось:
– Шерфорд, Джанет Шерфорд!
– Это дочь покойной Патриции Фоулбарт… Но ни одно из этих имен ничего не изменило в старческом брезгливом лице. Он снова повернулся к Джанет.
– Итак, жду вас у себя. Машина завтра в восемь. – И, гордо закинув голову, повернулся, чтобы уйти.
– Но разве вам не интересно посмотреть остальные картины? – уже почти в спину ему спросила Джанет.
– Нет, – буркнул он. – Мне и так все ясно. – И толпа раздалась, пропуская мэтра бостонской школы.
После завершения легкой коктейль-парти, как обычно, венчающей подобные мероприятия, Стив сам подошел к дочери.
– Ну что, познакомилась с дедушкой?
– Это действительно он?
– Да, Губерт Вирц собственной персоной. Ханжа, великолепный талант и невозможный сплетник. А ведь когда-то его слово было для меня законом. Теперь же… Живет отшельником, если не считать его, так сказать, миньонов.
– Даже не знаю, радоваться или нет. И… признаваться или…
Стив положил теплую руку на ее зардевшуюся щеку.
– Это ты можешь решить только сама. Здесь я тебе не советчик… и не судья. – Джанет посмотрела прямо в его глаза – так, что Стив с радостью и болью, которые, впрочем, поспешил скрыть, прочитал в родном синем взоре именно тот ответ, на какой в глубине души надеялся. – Ведь лишней славы это тебе не принесет, – словно извиняясь, добавил он. – К тому же Губерт перестал общаться с Мэтом задолго до его гибели…
– О чем ты говоришь, папа!? – возмущенно остановила его Джанет, которой мучительно было слышать оправдания того, кого она любила теперь больше всех на свете.
* * *
Утром машина, за рулем которой сидел надушенный и подкрашенный юноша, поглядывавший на Джанет несколько свысока, примчала ее в Бостон, вернее, на уединенную виллу по дороге в Куинси. Дом ей сразу не понравился: слишком много внешнего, причем внешнего не для того, чтобы закрыть от посторонних свое внутреннее, а внешнее как выражение себя истинного. И десятиминутное ожидание мэтра в длинном, со стеклянным потолком, полукабинете-полустудии только укрепило Джанет в этом мнении. Наконец мэтр появился – в довольно-таки непристойном халате. Впрочем, Джанет уже давно не реагировала на подобные проявления мелочности.
– Так… так… – забормотал Губерт, чуть ли не обходя ее со всех сторон и оглядывая, как оглядывают произведение искусства, в подлинности которого сомневаются.
«Ему не хватает сейчас только достать лупу», – мысленно усмехнулась она, но вслух довольно сухо сказала:
– Если вам действительно интересно обсудить со мной мою работу, то приступим. У меня не так много времени.
– Я собирался обсуждать не картину, а вас, – огорошил ее Губерт. – С картинами мне все понятно: у вас фантастический темперамент, и это немного портит дело. Вложенная в ваши произведения страсть слишком тягостна, слишком перенапряжена. Вы замужем?
– Нет.
– Так я и думал. Но Бог с вами. – Он вдруг вцепился в ее плечо своей холодной и костлявой рукой. – Ответьте мне прямо: как вы могли быть знакомы с моим сыном?
– Простите, – выдавила из себя Джанет, – но я даже не знаю, кто он.
– Он? – Старик на секунду задумался. – Он был божественным мальчиком, которому дано слишком многое. Но сначала его испортила мать, нимфоманка от природы, потом вся эта музыкальная сволочь и, наконец, какая-то девка решила его доконать, забрюхатев и имея наглость поставить его об этом в известность. Слава Богу, что он не успел повесить себе на шею еще и младенца!
– Но, может быть, он любил ее? – заставив себя не двинуться ни единым мускулом, поинтересовалась Джанет.
– Любил!? – Губерт даже задохнулся от возмущения, и на лице его застыла маска отвращения и ненависти. – Женщин нельзя любить, ими можно только так или иначе пользоваться. Мэтью любил только творчество и мысль, ибо был настоящим мужчиной…
– И вы никогда не интересовались, что стало с его ребенком?
– Нет, конечно! Я вообще полагаю, что все это было блефом и провокацией.
– Но откуда же вам стала известна эта история?
– Не понимаю, о чем мы говорим! – снова возмутился Губерт. – И черт меня дернул рассказывать женщине такие подробности! Но, поверьте, здесь нет никаких тайн, на которые вы, несчастная романтическая душа, вероятно, надеетесь. После гибели моего сына в номере отеля была обнаружена пачка неотправленных в Штаты писем, адресованных этой шлюхе, и из них явствовало… Его мать побрезговала дотронуться до них, а…
– И эти письма у вас? – даже не спросила, а потребовала Джанет, неожиданно для Губерта резко поднимаясь с кресла.
– Да, где-то лежат…
– В таком случае, я делаю вам вполне выгодное предложение. Мою столь привлекшую ваше внимание работу я меняю на эти ветхие бумажки.
– Что за чушь! Картина стоит больших денег, а эти сортирные листки! Здесь какой-то подвох, деточка.
– Никакого. Я действительно интересуюсь тем поколением – и, судя по тому впечатлению, которое произвела на вас моя вещь, вполне успешно, а потому никогда не упускаю возможности понять его еще глубже. Письма – всегда ценное свидетельство времени.
– Но, Боже мой, я бы отдал их вам просто так, они не имеют решительно никакой ценности!
– Я привыкла платить за свои интересы и удовольствия. К тому же я видела, что картина действительно тронула вас. Ну что ж, вы согласны?
– О, разумеется, разумеется, – заторопился Губерт. – Жанно! Жа-а-нно! – позвал он. – Сейчас же найди в третьем архиве картонную папку под номером сто семьдесят четыре!
«Ага, – почему-то со злорадством подумала Джанет, – значит, не просто где-то лежат!»
Не прошло и пяти минут, как Губерт протянул ей старую, каких она никогда не видела, картонную канцелярскую папку:
– Прошу вас. Когда же я буду иметь удовольствие увидеть у себя вашу картину?
– Сразу же после закрытия выставки. Вот моя визитка.
– Не надо, не надо, – отмахнулся старик. – Я вам вполне верю. Вы ведь дочь знаменитого Стивена Шерфорда, президента Си-Эм-Ти?
– Да, – отчеканила Джанет. – Я дочь Стивена Шерфорда. – И с этими словами она покинула виллу, отказавшись от услуг напомаженного шофера.
Красная папка жгла ей руки, и в Бостоне Джанет зашла в первое попавшееся кафе, оказавшееся русским бистро, где забралась в самый дальний угол, попросив официанта никого не сажать за ее столик. Она ожидала увидеть такую же аккуратную стопку, как и та, что однажды открылась ей в мамином кабинете, но обнаружила ворох самых разных бумаг, начиная от ресторанной салфетки и заканчивая счетом из борделя. Она взяла первую попавшуюся.
«…я человек жестокий и жесткий, а потому крайне сентиментальный. Впрочем, долгое время не подозревавший об этом последнем своем качестве. А такое сочетание никогда ни к чему хорошему не приводило, особенно если принадлежит человеку, скажем так, творческому и не мыслящему себя вне искусства. Знаешь ли ты печальную историю последнего рыцаря – Людвига Баварского? И видела ли когда-нибудь сокровенное творение его души – замок снов и грез в бесстрастных альпийских предгорьях? Порой я думаю, что этот замок – мое «я», нашедшее свою форму в камне. Место это гибельно и сладко, как наркотик, даже сильнее наркотика, ибо берет в плен не тело, а душу. Тот, кто видел хоть раз эти рвущие облака и сердце узкие белые башни, это болезненно-пряное, тускло-золотое убранство и готовые оборваться в бездны мосты под равнодушным Божьим взглядом с пустых и прозрачных небес, тот никогда уже не сможет забыть их. Он просто не сможет без них жить. Даже сейчас, выгнав от себя очередную девку, взятую лишь потому, что в повороте ее шеи я на секунду увидел что-то твое, я закрываю глаза и грежу о том, чтобы глаза того существа, которое сейчас поднимает твой живот, хоть отдаленно напоминали пронзающую человека насквозь синь альпийского озера, еще хранящего жар опущенных в него ладоней безумного короля…»
Слезы капали из синих глаз, оставляя на ветхой бумаге расплывающиеся синие пятна.
Джанет была натурой романтической, а значит, в самые решающие моменты не рассуждающей. Через три часа она уже бросала в сумку свои немногочисленные вещи под слабые увещевания Жаклин.
– Стив очень расстроится, вернувшись из Нью-Орлеана и не застав тебя. И вообще, это очень смахивает на какое-то бегство. Ведь у выставки потрясающий успех, Ален Рамсдейл, говорят, уже собрался писать о тебе монографию…
Но перед глазами Джанет уже стояли не ее картины, не самодовольный циничный старик, увы, приходившийся ей столь близким родственником, не благодарное лицо Стива, а лишь бесплотный, словно летящий по воздуху Нойешванштайн – прибежище души ею никогда не виденного отца.
* * *
Джанет выбрала рейс не на Мюнхен, который у нее подсознательно, как и у большинства европейцев, связывался с зарождением фашизма, а на маленький Фрайзинг, новый аэропорт, построенный на Эрдингских болотах, хотя от него до замка в горах было дальше, чем от Мюнхена. Чуть гортанная баварская речь, немного более жесткая, чем швабская, но все же разительно отличающаяся от жесткого лающего выговора пруссаков, сразу же понесла Джанет по своим волнам, и, выйдя из самолета, девушка через полчаса забыла про родной язык, словно она родилась и всю жизнь прожила на этих холмах среди петляющих речек. От Фрайзинга до Прина, откуда можно добраться до обоих замков как угодно, хоть пешком, было всего полсотни километров, и Джанет, хорошо помнившая уроки своего зеленоглазого учителя, научившего ее высыпаться на весь день всего за какие-нибудь два-три часа, решила отправиться туда сейчас же, не ночуя в гостинице, несмотря на то, что было уже около семи вечера. Через час она уже бодро шагала по направлению к Шимзее, вызывая удивленные взгляды туристов, а еще через час – стояла на опустевшей автобусной площадке, стараясь не поднимать головы, чтобы не увидеть вот так, сразу, не собравшись с силами души, то, ради чего она проделала десятки тысяч километров.
Стало быстро смеркаться, и в этих словно все ближе и ближе прижимавшихся к телу сумерках были отчетливо слышны старинные звуки копыт где-то впереди. И Джанет медленно пошла на этот звук, пересекая пешеходные дорожки и петляя среди стоявших по пять-шесть штук рядом молодых елей. Увидеть лебединый замок сейчас или оставить это зрелище на утро, когда выглядывающая из-за гор розовая дымка, предвещающая солнце, чуть тронет самый высокий шпиль? Копыта затихли вдали, а Джанет все шла, не обращая внимания на промоченные в вечерней росе ноги, пока они сами не вывели ее к довольно унылому двухэтажному зданию с галереями, на котором светилась вывеска «Отель Лизль». «Случайностей в этом мире не бывает», – всплыли в ее памяти слова Паблито, и она решила увидеть замок завтра ранним утром.
В номере, обставленном с претензией на замковое убранство, было душно и мрачновато, а в простенке между окнами висел обязательный не только для этого места, но и, пожалуй, для всей Баварии портрет несчастного короля во весь рост. Золотой занавес отделял его от мира, а за занавесом тускло мерцала корона. Джанет долго всматривалась в тонкие черты и стройную юношескую фигуру того, кого хотелось назвать не королем полнокровных, веселых баварцев, а каким-нибудь принцем Дезире из волшебной сказки. Как художник, Джанет была беззащитна перед действием красоты и потому простояла перед портретом несколько минут. Ей показалось, что узкое лицо короля напоминает лицо отца с той единственной старой фотографии. О да, несомненно! Эта с надеждой и страданием чуть приподнятая левая бровь, этот искривленный недоверием рот над хорошо вылепленным подбородком, эти смоляные волосы, пусть и не закрывающие пол-лица, а летящие, откинутые назад… Но главное – выражение лица, говорящее о том, что этот человек и мир не созданы друг для друга. Джанет стало грустно, и она постаралась скорей уснуть.
Она проснулась от падавшего ей прямо на лицо лунного света. Луна заглядывала в окна, словно шевеля горностаевую мантию короля и бликуя на его орденах. И Джанет в голову пришла очередная сумасбродная мысль: надо одеться и пойти к замку сейчас же, пока не ушло волшебное сиянье. «Исполняй свои желания, – тихо прозвучало у нее ушах, и в такт словам вспыхнули и погасли огоньки кошачьих глаз ее учителя, – неисполненные желания ведут к бесплодию и смерти». Натянув тонкий свитер и длинную, до пят, с бесконечными складками юбку, в которой можно было почувствовать себя прелестно-старинной, Джанет бесшумно выскользнула из отеля, вызвав недовольный взгляд портье, впрочем, давно уже привыкшего ко всяческим выкрутасам здешних постояльцев.
Джанет шла за лунным лучом, открывая то, что свет, оказывается, может быть осязаемым: он одевал ее тело в нежную броню и лежал на маленьких лужайках между вековыми деревьями плотными молочными кругами. Скоро она вышла на неширокую, круто забирающую вверх дорогу к Новому замку, и почти побежала по ней, торопя миг свидания. Еще один поворот – и перед ней выросла открытая всем земным ветрам громада. Луна, скрывшаяся за донжоном, заливала сказочные, несмотря на размеры, стены, шпили, машикули, сгущаясь внизу в густокрасное пламя парадных ворот.
Девушка ахнула, ибо совершенство человеку, пусть даже самому подготовленному, вынести всегда нелегко. И тут же ей показалось, что ее вздох то ли эхом, то ли другим, не менее восхищенным вздохом, отозвался в ночи. Джанет улыбнулась и, подойдя к неостывшей, а только отдающей накопленное за день тепло стене, прижалась к грубому камню щекой. Замок окутывал ее, вбирал в себя и раскрывался перед ней, словно жалуясь на то, что, будучи создан как совершенное произведение тоскующей человеческой души, он стал всего лишь игрушкой, объектом формального восхищения…
Джанет закрыла глаза и, все сильнее прижимаясь к дышащему телу замка, почувствовала, что из нее уходит то последнее наигранное и наносное, еще не сгоревшее до конца в зеленом огне колумбийской сельвы.
Неожиданно для себя, словно что-то толкнуло ее изнутри, она открыла глаза и посмотрела вверх. Но поверить в увиденное было трудно: высоко на барбакане стоял человек и задумчиво смотрел через долину, туда, где едва виднелись квадратные зубцы Хоеншвангау.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Простите, а кто это? – не удержалась она, обратившись к первому попавшемуся на ее пути через огромный, заполненный до предела зал.
В ответ грузная девица, по виду и манерам – неутомимая посетительница каких только можно выставок, сначала оторопело взглянула на нее густо подведенными глазами, а потом, возмущенно фыркнув, отвернулась. «Бедная», – подумала Джанет и почти вплотную подошла к заинтересовавшему ее гостю, судя по реакции девицы – несомненно какой-то местной знаменитости. Старик как раз подошел к картине «Этюд 66», посвященной ее родителям. И вдруг в его непроницаемом лице что-то дрогнуло, и он надменно повернул свою птичью голову к свите, взглядом приказывая ей оставаться на месте, а сам сделал еще один шаг к большому, высоко повешенному холсту. Все замерли, и в этом живом молчании половины зала прошла, быть может, целая минута. И тут Джанет, стоявшая близко к старику, увидела, что по его ввалившейся щеке медленно катятся две отливающие перламутром слезы.
– Этого не может быть, – прошептал он. Свита немедленно обступила его, засыпая вопросами. – Покажите мне ее. – Старик нервно закрутил головой. От свиты отделился какой-то напомаженный юноша и, по-видимому, собрался искать автора.
– Не трудитесь, прошу вас, – остановила его Джанет. – Это моя картина.
– Вы!? – на лице старика отразилось явное недоверие. – Но, деточка, вам никак не больше двадцати пяти, а здесь я вижу психологию людей именно четвертьвековой давности, когда вы, возможно, еще и зачаты не были.
– Была, – просто и ясно глядя ему в глаза, ответила Джанет.
– Предположим, – усмехнулся старик. – Но здесь я вижу не только поколение, я вижу душу моего сына, которого вы никак не могли знать, поскольку он погиб, вероятно, еще за несколько лет до вашего рождения…
«Да, потому что это был мой отец», – готово было сорваться с губ Джанет, но в последний момент она вспомнила о Стиве, стоявшем где-то в глубине зала за ее спиной, и поняла, что не может предать его сейчас так публично и скандально. И она тихо сказала:
– Но моя мать была почти этого возраста…
– Господи, причем здесь ваша матушка!? – неожиданно взорвался старик, явно приходившийся ей дедом. – Я говорю о сознании одного-единственного человека! Кстати, как вас зовут? Ах да, – и старик уткнулся носом в проспект, но пока он искал фамилию, со всех сторон уже угодливо неслось:
– Шерфорд, Джанет Шерфорд!
– Это дочь покойной Патриции Фоулбарт… Но ни одно из этих имен ничего не изменило в старческом брезгливом лице. Он снова повернулся к Джанет.
– Итак, жду вас у себя. Машина завтра в восемь. – И, гордо закинув голову, повернулся, чтобы уйти.
– Но разве вам не интересно посмотреть остальные картины? – уже почти в спину ему спросила Джанет.
– Нет, – буркнул он. – Мне и так все ясно. – И толпа раздалась, пропуская мэтра бостонской школы.
После завершения легкой коктейль-парти, как обычно, венчающей подобные мероприятия, Стив сам подошел к дочери.
– Ну что, познакомилась с дедушкой?
– Это действительно он?
– Да, Губерт Вирц собственной персоной. Ханжа, великолепный талант и невозможный сплетник. А ведь когда-то его слово было для меня законом. Теперь же… Живет отшельником, если не считать его, так сказать, миньонов.
– Даже не знаю, радоваться или нет. И… признаваться или…
Стив положил теплую руку на ее зардевшуюся щеку.
– Это ты можешь решить только сама. Здесь я тебе не советчик… и не судья. – Джанет посмотрела прямо в его глаза – так, что Стив с радостью и болью, которые, впрочем, поспешил скрыть, прочитал в родном синем взоре именно тот ответ, на какой в глубине души надеялся. – Ведь лишней славы это тебе не принесет, – словно извиняясь, добавил он. – К тому же Губерт перестал общаться с Мэтом задолго до его гибели…
– О чем ты говоришь, папа!? – возмущенно остановила его Джанет, которой мучительно было слышать оправдания того, кого она любила теперь больше всех на свете.
* * *
Утром машина, за рулем которой сидел надушенный и подкрашенный юноша, поглядывавший на Джанет несколько свысока, примчала ее в Бостон, вернее, на уединенную виллу по дороге в Куинси. Дом ей сразу не понравился: слишком много внешнего, причем внешнего не для того, чтобы закрыть от посторонних свое внутреннее, а внешнее как выражение себя истинного. И десятиминутное ожидание мэтра в длинном, со стеклянным потолком, полукабинете-полустудии только укрепило Джанет в этом мнении. Наконец мэтр появился – в довольно-таки непристойном халате. Впрочем, Джанет уже давно не реагировала на подобные проявления мелочности.
– Так… так… – забормотал Губерт, чуть ли не обходя ее со всех сторон и оглядывая, как оглядывают произведение искусства, в подлинности которого сомневаются.
«Ему не хватает сейчас только достать лупу», – мысленно усмехнулась она, но вслух довольно сухо сказала:
– Если вам действительно интересно обсудить со мной мою работу, то приступим. У меня не так много времени.
– Я собирался обсуждать не картину, а вас, – огорошил ее Губерт. – С картинами мне все понятно: у вас фантастический темперамент, и это немного портит дело. Вложенная в ваши произведения страсть слишком тягостна, слишком перенапряжена. Вы замужем?
– Нет.
– Так я и думал. Но Бог с вами. – Он вдруг вцепился в ее плечо своей холодной и костлявой рукой. – Ответьте мне прямо: как вы могли быть знакомы с моим сыном?
– Простите, – выдавила из себя Джанет, – но я даже не знаю, кто он.
– Он? – Старик на секунду задумался. – Он был божественным мальчиком, которому дано слишком многое. Но сначала его испортила мать, нимфоманка от природы, потом вся эта музыкальная сволочь и, наконец, какая-то девка решила его доконать, забрюхатев и имея наглость поставить его об этом в известность. Слава Богу, что он не успел повесить себе на шею еще и младенца!
– Но, может быть, он любил ее? – заставив себя не двинуться ни единым мускулом, поинтересовалась Джанет.
– Любил!? – Губерт даже задохнулся от возмущения, и на лице его застыла маска отвращения и ненависти. – Женщин нельзя любить, ими можно только так или иначе пользоваться. Мэтью любил только творчество и мысль, ибо был настоящим мужчиной…
– И вы никогда не интересовались, что стало с его ребенком?
– Нет, конечно! Я вообще полагаю, что все это было блефом и провокацией.
– Но откуда же вам стала известна эта история?
– Не понимаю, о чем мы говорим! – снова возмутился Губерт. – И черт меня дернул рассказывать женщине такие подробности! Но, поверьте, здесь нет никаких тайн, на которые вы, несчастная романтическая душа, вероятно, надеетесь. После гибели моего сына в номере отеля была обнаружена пачка неотправленных в Штаты писем, адресованных этой шлюхе, и из них явствовало… Его мать побрезговала дотронуться до них, а…
– И эти письма у вас? – даже не спросила, а потребовала Джанет, неожиданно для Губерта резко поднимаясь с кресла.
– Да, где-то лежат…
– В таком случае, я делаю вам вполне выгодное предложение. Мою столь привлекшую ваше внимание работу я меняю на эти ветхие бумажки.
– Что за чушь! Картина стоит больших денег, а эти сортирные листки! Здесь какой-то подвох, деточка.
– Никакого. Я действительно интересуюсь тем поколением – и, судя по тому впечатлению, которое произвела на вас моя вещь, вполне успешно, а потому никогда не упускаю возможности понять его еще глубже. Письма – всегда ценное свидетельство времени.
– Но, Боже мой, я бы отдал их вам просто так, они не имеют решительно никакой ценности!
– Я привыкла платить за свои интересы и удовольствия. К тому же я видела, что картина действительно тронула вас. Ну что ж, вы согласны?
– О, разумеется, разумеется, – заторопился Губерт. – Жанно! Жа-а-нно! – позвал он. – Сейчас же найди в третьем архиве картонную папку под номером сто семьдесят четыре!
«Ага, – почему-то со злорадством подумала Джанет, – значит, не просто где-то лежат!»
Не прошло и пяти минут, как Губерт протянул ей старую, каких она никогда не видела, картонную канцелярскую папку:
– Прошу вас. Когда же я буду иметь удовольствие увидеть у себя вашу картину?
– Сразу же после закрытия выставки. Вот моя визитка.
– Не надо, не надо, – отмахнулся старик. – Я вам вполне верю. Вы ведь дочь знаменитого Стивена Шерфорда, президента Си-Эм-Ти?
– Да, – отчеканила Джанет. – Я дочь Стивена Шерфорда. – И с этими словами она покинула виллу, отказавшись от услуг напомаженного шофера.
Красная папка жгла ей руки, и в Бостоне Джанет зашла в первое попавшееся кафе, оказавшееся русским бистро, где забралась в самый дальний угол, попросив официанта никого не сажать за ее столик. Она ожидала увидеть такую же аккуратную стопку, как и та, что однажды открылась ей в мамином кабинете, но обнаружила ворох самых разных бумаг, начиная от ресторанной салфетки и заканчивая счетом из борделя. Она взяла первую попавшуюся.
«…я человек жестокий и жесткий, а потому крайне сентиментальный. Впрочем, долгое время не подозревавший об этом последнем своем качестве. А такое сочетание никогда ни к чему хорошему не приводило, особенно если принадлежит человеку, скажем так, творческому и не мыслящему себя вне искусства. Знаешь ли ты печальную историю последнего рыцаря – Людвига Баварского? И видела ли когда-нибудь сокровенное творение его души – замок снов и грез в бесстрастных альпийских предгорьях? Порой я думаю, что этот замок – мое «я», нашедшее свою форму в камне. Место это гибельно и сладко, как наркотик, даже сильнее наркотика, ибо берет в плен не тело, а душу. Тот, кто видел хоть раз эти рвущие облака и сердце узкие белые башни, это болезненно-пряное, тускло-золотое убранство и готовые оборваться в бездны мосты под равнодушным Божьим взглядом с пустых и прозрачных небес, тот никогда уже не сможет забыть их. Он просто не сможет без них жить. Даже сейчас, выгнав от себя очередную девку, взятую лишь потому, что в повороте ее шеи я на секунду увидел что-то твое, я закрываю глаза и грежу о том, чтобы глаза того существа, которое сейчас поднимает твой живот, хоть отдаленно напоминали пронзающую человека насквозь синь альпийского озера, еще хранящего жар опущенных в него ладоней безумного короля…»
Слезы капали из синих глаз, оставляя на ветхой бумаге расплывающиеся синие пятна.
Джанет была натурой романтической, а значит, в самые решающие моменты не рассуждающей. Через три часа она уже бросала в сумку свои немногочисленные вещи под слабые увещевания Жаклин.
– Стив очень расстроится, вернувшись из Нью-Орлеана и не застав тебя. И вообще, это очень смахивает на какое-то бегство. Ведь у выставки потрясающий успех, Ален Рамсдейл, говорят, уже собрался писать о тебе монографию…
Но перед глазами Джанет уже стояли не ее картины, не самодовольный циничный старик, увы, приходившийся ей столь близким родственником, не благодарное лицо Стива, а лишь бесплотный, словно летящий по воздуху Нойешванштайн – прибежище души ею никогда не виденного отца.
* * *
Джанет выбрала рейс не на Мюнхен, который у нее подсознательно, как и у большинства европейцев, связывался с зарождением фашизма, а на маленький Фрайзинг, новый аэропорт, построенный на Эрдингских болотах, хотя от него до замка в горах было дальше, чем от Мюнхена. Чуть гортанная баварская речь, немного более жесткая, чем швабская, но все же разительно отличающаяся от жесткого лающего выговора пруссаков, сразу же понесла Джанет по своим волнам, и, выйдя из самолета, девушка через полчаса забыла про родной язык, словно она родилась и всю жизнь прожила на этих холмах среди петляющих речек. От Фрайзинга до Прина, откуда можно добраться до обоих замков как угодно, хоть пешком, было всего полсотни километров, и Джанет, хорошо помнившая уроки своего зеленоглазого учителя, научившего ее высыпаться на весь день всего за какие-нибудь два-три часа, решила отправиться туда сейчас же, не ночуя в гостинице, несмотря на то, что было уже около семи вечера. Через час она уже бодро шагала по направлению к Шимзее, вызывая удивленные взгляды туристов, а еще через час – стояла на опустевшей автобусной площадке, стараясь не поднимать головы, чтобы не увидеть вот так, сразу, не собравшись с силами души, то, ради чего она проделала десятки тысяч километров.
Стало быстро смеркаться, и в этих словно все ближе и ближе прижимавшихся к телу сумерках были отчетливо слышны старинные звуки копыт где-то впереди. И Джанет медленно пошла на этот звук, пересекая пешеходные дорожки и петляя среди стоявших по пять-шесть штук рядом молодых елей. Увидеть лебединый замок сейчас или оставить это зрелище на утро, когда выглядывающая из-за гор розовая дымка, предвещающая солнце, чуть тронет самый высокий шпиль? Копыта затихли вдали, а Джанет все шла, не обращая внимания на промоченные в вечерней росе ноги, пока они сами не вывели ее к довольно унылому двухэтажному зданию с галереями, на котором светилась вывеска «Отель Лизль». «Случайностей в этом мире не бывает», – всплыли в ее памяти слова Паблито, и она решила увидеть замок завтра ранним утром.
В номере, обставленном с претензией на замковое убранство, было душно и мрачновато, а в простенке между окнами висел обязательный не только для этого места, но и, пожалуй, для всей Баварии портрет несчастного короля во весь рост. Золотой занавес отделял его от мира, а за занавесом тускло мерцала корона. Джанет долго всматривалась в тонкие черты и стройную юношескую фигуру того, кого хотелось назвать не королем полнокровных, веселых баварцев, а каким-нибудь принцем Дезире из волшебной сказки. Как художник, Джанет была беззащитна перед действием красоты и потому простояла перед портретом несколько минут. Ей показалось, что узкое лицо короля напоминает лицо отца с той единственной старой фотографии. О да, несомненно! Эта с надеждой и страданием чуть приподнятая левая бровь, этот искривленный недоверием рот над хорошо вылепленным подбородком, эти смоляные волосы, пусть и не закрывающие пол-лица, а летящие, откинутые назад… Но главное – выражение лица, говорящее о том, что этот человек и мир не созданы друг для друга. Джанет стало грустно, и она постаралась скорей уснуть.
Она проснулась от падавшего ей прямо на лицо лунного света. Луна заглядывала в окна, словно шевеля горностаевую мантию короля и бликуя на его орденах. И Джанет в голову пришла очередная сумасбродная мысль: надо одеться и пойти к замку сейчас же, пока не ушло волшебное сиянье. «Исполняй свои желания, – тихо прозвучало у нее ушах, и в такт словам вспыхнули и погасли огоньки кошачьих глаз ее учителя, – неисполненные желания ведут к бесплодию и смерти». Натянув тонкий свитер и длинную, до пят, с бесконечными складками юбку, в которой можно было почувствовать себя прелестно-старинной, Джанет бесшумно выскользнула из отеля, вызвав недовольный взгляд портье, впрочем, давно уже привыкшего ко всяческим выкрутасам здешних постояльцев.
Джанет шла за лунным лучом, открывая то, что свет, оказывается, может быть осязаемым: он одевал ее тело в нежную броню и лежал на маленьких лужайках между вековыми деревьями плотными молочными кругами. Скоро она вышла на неширокую, круто забирающую вверх дорогу к Новому замку, и почти побежала по ней, торопя миг свидания. Еще один поворот – и перед ней выросла открытая всем земным ветрам громада. Луна, скрывшаяся за донжоном, заливала сказочные, несмотря на размеры, стены, шпили, машикули, сгущаясь внизу в густокрасное пламя парадных ворот.
Девушка ахнула, ибо совершенство человеку, пусть даже самому подготовленному, вынести всегда нелегко. И тут же ей показалось, что ее вздох то ли эхом, то ли другим, не менее восхищенным вздохом, отозвался в ночи. Джанет улыбнулась и, подойдя к неостывшей, а только отдающей накопленное за день тепло стене, прижалась к грубому камню щекой. Замок окутывал ее, вбирал в себя и раскрывался перед ней, словно жалуясь на то, что, будучи создан как совершенное произведение тоскующей человеческой души, он стал всего лишь игрушкой, объектом формального восхищения…
Джанет закрыла глаза и, все сильнее прижимаясь к дышащему телу замка, почувствовала, что из нее уходит то последнее наигранное и наносное, еще не сгоревшее до конца в зеленом огне колумбийской сельвы.
Неожиданно для себя, словно что-то толкнуло ее изнутри, она открыла глаза и посмотрела вверх. Но поверить в увиденное было трудно: высоко на барбакане стоял человек и задумчиво смотрел через долину, туда, где едва виднелись квадратные зубцы Хоеншвангау.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28