однако Джейн встрепенулась и оторвалась от своей книги, только когда услышала, как где-то часы пробили полночь.
– Вы что, так обе и останетесь здесь сидеть?
– У Фару дел на всю ночь. Сильвестр свой график выдерживает. В пятницу утром – прогон. В пятницу вечером – генеральная…
– В субботу – восемьдесят тысяч выручки, – подхватил Жан.
– Да будет воля Аллаха!
– Кто к нам сегодня приходил, мамуля?
– Разные люди, – лаконично ответила Фанни. – Клара. Кузина Фару. Кое-кто ещё… Больше никого.
Джейн при упоминании о Кларе и кузине Фару испугалась, что сейчас будет произнесено имя Инес Ирригуайен, и вся подалась вперёд со страдальческим, насторожённым лицом, но Фанни в тот момент даже не вспомнила про молодую блондинку.
– Ну а теперь, дети мои, я иду спать.
– И я тоже, – сказала Джейн.
– Удивительная… Удивительное совпадение, – съязвил Жан.
Он не осмелился произнести слово «солидарность». Джейн разгадала его и перешла в наступление.
– Ну да, господин Фару-младший, ну да! Удивительная солидарность! И у вас есть в чём упрекнуть нас, господин Фару-младший?
– У меня? Нет… Вовсе нет…
Утратив свою заносчивость оскорблённого ребёнка, Фару-младший со страхом смотрел на своего первейшего противника.
– Ну! Ну! Мир! Мир! – мягко скомандовала Фанни. – Ох уж эти мне Фару, я просто не могу больше…
Она стала легонько подталкивать Жана Фару, чтобы он шёл в свою комнату.
– Спокойной ночи, малыш.
Фанни, однако, не удалось помешать Жану увидеть, когда он обернулся на пороге, как Джейн с притворной слабостью и с вызовом опёрлась на её плечо.
Последовавшие за тем дни привнесли в жизнь Фанни столь необходимые ей суматоху и тривиальные неожиданности: исполнительница главной роли Эстер Мериа простудилась; у Анри Марсана подвернулась на сцене лодыжка; новые декорации, отвергнутые Фару и навязанные Сильвестром, тоже отодвинули генеральную репетицию. При каждом таком инциденте Фанни хладнокровно отмечала:
– Это как при постановке «Аталанты». Это прямо как при постановке «Краденого винограда»…
Но Фару, забывчивый и легко ранимый, с отвращением слушая свой набивший оскомину текст, искренне возмущался:
– Ну где ещё возможен подобный кавардак? Где? Возьмите вы Берлин, возьмите вы Лондон… Что за неразбериха! Что за нерадивость! Что за…
– А как твоя крошка Ирригуайен, что она поделывает? – совсем некстати спрашивала Фанни.
– Кто это?.. А-а, да… она ничего не поделывает, слава Богу! Визе взяла роль обратно.
«Надо же!» – удивлялась Фанни. И перестала удивляться, заметив, что к Джейн вернулось и расцветает пышным цветом чувство удовлетворения, от которого у неё посветлели глаза и лицо, посветлел даже голос. Она прибегала по малейшему зову Фанни: «Что вам угодно, моя Фанни?», похожая на молоденькую девушку, белокурую, румяную, окрылённую и деловитую, как пчёлка. Не разжимая губ, она постоянно напевала какую-нибудь едва уловимую мелодию. Иногда, услышав, что её окликают, она отвечала: «Да, Фанни?», не успев согнать с лица доверчивую безмятежность невесты.
Да и Фару тоже обретал – как только отвлекался от репетиций, от проб освещения и от сидения у изголовья Эстер Мериа – своё хорошее настроение, то воспаряя в небеса, то спускаясь на грешную землю, свою отражающуюся в золотистых глазах умиротворённость, вплоть до запаха, который исходил от него, когда его переполняла сладострастная нега, а Фанни снова стала мрачной. Измена покинула нижние этажи и поднялась до её уровня. Увлечение Фару перестало быть мимолётной интрижкой, капризом, зародившимся на улице, в театре и где попало удовлетворённым. Ей даже случалось совсем по-детски рассуждать об иерархических ступенях измены:
«Всякие там крошки Аслен, Вивики, Ирригуайен и прочая мелкая рыбёшка – это по части Джейн. Это ей следует злиться, пускать по углам слезу и устраивать – если она посмеет! – сцены Фару. Но вот когда это Джейн, когда это в доме – моём скромном владении женщины, которой ничего не принадлежит…»
Впервые ей, одолеваемой бессонницей, захотелось иметь свою комнату, где она могла бы спать и бодрствовать одна. В квартире имелась только одна «комната для гостей», и она находилась в распоряжении Джейн. Фару-младший спал в комнате, которая, не будь его, называлась бы «будуаром мадам». Фанни с мужем спали ночью рядом: их постели-близнецы соединялись английской краснодеревной рамой эпохи Бинг. Их приручённые тела плыли вместе в океане ночи уже годы и годы. Неверному и консервативному в своих привычках Фару были необходимы постоянное присутствие, тепло неподвижной Фанни, сноп её чёрных, разметавшихся по подушке волос, которые он мог сжимать в кулаке, вытянув в темноте руку… Его сну нравился сон Фанни, её выпуклые, плотно закрытые большими веками глаза, её озадаченный, когда она спала, рот и всё её по-настоящему женское тело, с его ложбинками и холмами, лежащее на боку, с подтянутыми к локтям коленями.
– Нет ничего более закрытого, чем ты, когда спишь, – говаривал он ей…
«Он дразнил меня бродяжкой из-за этой моей позы калачиком. Он говорил, что я, должно быть, бродила когда-то, бездомная, по дорогам, и ночевала в придорожных канавах…»
Сначала печальная и вялая, потом – мудрая и скрытная, полностью доверившая себя своему полному и мягкому, как у ребёнка, лицу, абсолютно не выдававшему смятения, она лавировала между тоскливой болью и боязнью криков, признаний, судорожных конвульсий лица и тела – всего того, что считается нарушением порядка…
Визитёры, сезонные, как скворцы или ласточки, отвлекали её от этих мыслей. Они входили в их всегда открытое жилище, сообщали, что бурный репетиционный период вот-вот закончится, что пьесу скоро уже будут давать. Как-то мельком Фанни увидела одного собрата мужа по перу, большого специалиста по склокам, – из-за закрытой двери до неё донеслись его патетические и плаксивые заклинания:
– Нет, старина, если ты намерен и дальше цапать у меня из-под носа мои сюжеты и систематически заимствовать те, что я уже более или менее удачно поставил на сцене, то нужно так сразу и сказать! Твоя «Невозможная наивность» – это моя «Воительница», ведь согласись, это не что иное, как моя «Воительница». Что? Любовь принадлежит в театре всем? Согласен, старина, но тем не менее сходство-то налицо! Мало того, что уже и Флер, и Круассе беззастенчиво эксплуатируют мою «Розину»… Согласись, судьба смеётся надо мной!..
– Судьба посмеялась над тобой всего один раз, но надолго, – ответил Фару, который мгновенно делался, как говорила Фанни, «злым к человеку».
Перед ней мелькали молоденькие актрисы, понижавшие голос при разговоре, чтобы дать понять Фару, что они его сообщницы; громкоголосые дуэньи; один очень красивый молодой человек, который ушёл распухшим от слёз, как роза от дождя.
– Что с ним? Что ты с ним сделал, Фару? Он плачет!
Фару фыркнул от смеха.
– Ещё бы ему не плакать! Это же Крессан!
– Кто?
– Крессан.
– Какой Крессан?
Фару воздел к потолку руки.
– О! Ты единственная, кто не знает истории с Крессаном! Но мне некогда. Спроси у Джейн…
Фанни так никогда и не узнала, что за история произошла с этим Крессаном… Явились, наконец, репортёры, специалисты по предпремьерам, и фотографы. Как для тех, так и для других Фару, встав у письменного стола и опёршись о крышку кулаками, демонстрировал свою гримасу прищурившегося от солнца фавна… Пришли порознь главные исполнители Анри Марсан и Эстер Мериа и стали жаловаться друг на друга. Пришли какие-то актёры с лицами судебных исполнителей, которые добросовестно и не ропща трудились на репетициях в течение месяца и вдруг, за четыре дня до генеральной, заявили, что «в таких условиях» они играть не будут.
– В каких условиях, Фару?
Фару отмахнулся с деспотическим равнодушием.
– Не знаю. «В таких условиях…» «При подобных обстоятельствах…» «При таком отношении…» Всё это традиционные, обычные формулировки.
– А это очень серьёзно?
– Да нет же, моя Фанни. Боже, какая ты наивная. Это совершенно нормально. Они будут играть, причём очень хорошо.
– Тогда какой смысл?..
– А-а! Какой смысл?.. А несбывшиеся мечты, Фанни? А желание поднять себя в моих глазах и в своих собственных?
И, вдруг сменив тон, он сухо сказал:
– Фанни, послезавтра ты идёшь на мою последнюю рабочую репетицию. Если ты увидишь сына, то, будь любезна, скажи ему, что он может прийти вместе с тобой.
– А Джейн?
– Она предупреждена.
«Это настоящее предписание, – подумала Фанни, – а никак не приглашение. Это две разные вещи. Почему он напускает на себя такой тон, когда решает показать мне свою новую пьесу? "Это от застенчивости", – сказал бы Жан Фару…»
– Ты останешься, я думаю, довольна, когда увидишь, что я переделал сцену с сейфом… Бранк-Юрсин по-прежнему выкрадывает письма, но это происходит за кулисами, как бы в соседней комнате.
Фанни едва не прыснула от смеха и втянула щёки. Когда Фару говорил с ней о своих пьесах, он неизменно переходил на назидательный тон.
«Это от застенчивости, – снова подумала Фанни. – Этот беспощадный ребёнок прав».
Но про себя она рассмеялась.
«Он крадёт их, но за кулисами… Это восхитительно!»
– Таким образом, – продолжал Фару, словно стоя у доски, – публика и так догадается об этом, увидев его с пачкой писем в руках, а немая сцена сможет передать гораздо больше, чем крик… Тут занавес опускается… Ясно? – закончил он с явным облегчением.
– Очень хорошо! Очень хорошо! – поддержала его Фанни. – Так гораздо лучше! Чем меньше…
– Да-да, я знаю, – перебил её Фару. – Ступай на свою «генеральную примерку», на свою Фанни-примерку. Ты будешь красивой?
Она наряжалась андалузкой – бархатистые глаза из-под чёрной мантильи.
– Роковой! Роковой и скромной. Кружева, под кружевами голое тело, брошь из красных кораллов посередине корсажа… Ни дать ни взять твоя бабушка!
– Шикарно! Я буду заниматься любовью со своей бабушкой!
Она вспомнила много позже, что в тот день у него был отсутствующий взгляд, нервный тик подёргивал правое веко, что им овладело безумное желание устроить себе каникулы, попировать, быть вульгарным, наделать глупостей. Он как-то по-женски улыбнулся Фанни и понизил голос:
– Говорят, в «Обере» крутят неплохой фильм…
И ей стало немного жаль его при мысли, что ему в последнее время так недоставало сна, свободы, неспешной еды, свежего воздуха и что тем не менее он ни разу не уклонился от своих изнурительных профессиональных обязанностей…
– Ты сегодня после обеда туда не пойдёшь?
– Ни за что на свете! Я пойду только вечером. Да и они без меня лучше репетируют. Я их скорее сковываю… Да, я их сковываю, – повторил он с грустью в голосе. – Это странно, но мне никогда не удаётся быть им полезным до самого конца…
– Тогда отдохни, наведи красоту… Джейн, вы пойдёте со мной на примерку? – крикнула она.
Джейн вышла из столовой с закатанными рукавами блузки, с надетым поверх юбки передничком, очень хорошенькая.
– Фанни, вы с ума сошли! А что без меня будет делать новая горничная? Она даже расставить приборы не умеет! Можно подумать, что там, где она работала раньше, никто никогда не ел… И потом, я глажу свои комбинации…
В руках она держала утюг, за которым тянулся электрический шнур, и Фанни отправилась одна.
Она вернулась разбитая, оттого что ей пришлось изображать «супругу автора» перед молоденькими продавщицами с ледяными лицами и старыми восторженными продавщицами, проворными, с накладными буклями из седых и рыжих волос, переполненными искусственными эмоциями, жадными до сплетен, сгорающими от старомодной страсти к театру, актёрам и «бульварным пьесам». Они задавали Фанни сотни вопросов, каким-то чудом удерживаясь на грани оскорбительной бестактности. Ей нравились эти пожилые расторопные дамы, когтистые и одержимые, но по-матерински ласковые, как пособницы преисподней, где поправляют своё здоровье осуждённые на вечные муки грешники.
Дом, когда Фанни вернулась, сверкал чистотой. Отдающий уксусом запах доносил до самой прихожей весть, что Фару понежился в ванной. Он напевал в глубине квартиры, заходя то в кабинет, то в ванную комнату, некогда белоснежную, но теперь пожелтевшую и уже не кажущуюся столь комфортной.
Новая горничная, демонстрируя своё безграничное усердие, ходила по пятам за лакеем и ловила указания, которые тот давал вполголоса. Оба они кружили вокруг накрытого стола молитвенно почтительными шажками, словно вокруг одра покойника; однако для Фанни уже не было тайной, что новая прислуга покуривает в кладовке и тушит сигареты напёрстком… Ну и ладно! Сегодня вечером это жилище походило на дом, имеющий хозяина да ещё наполненный присутствием, возможно, преданной и скорее всего почти не виноватой подруги… Потребность мирно любить, ничего не знать, спокойно стареть размягчила душу Фанни.
Придёт пора не вишен и варенья,
А всяких бед и разоренья,
Миранд спесивый не захочет мне пла-а-тить…
И мне останется лишь выть…–
пел Фару, который не был суеверным.
В ответ на эту импровизацию раздался смех Джейн, и Фанни, которая, не успев зажечь светильники по бокам трельяжа, ставила на кровать большую картонную коробку, увидела на светлом фоне ванной комнаты Джейн с закатанными рукавами, в передничке служанки, споласкивающую кисточку для бритья.
– Что? – спросил Фару. – Разве не прекрасная песенка?
– Какая-то глупость! – ответил ангельский голосок Джейн.
– А! Значит, глупость?..
Он прижал Джейн к стене, закрыв её всю своим высоким тучным телом. От неё ничего не осталось, кроме двух маленьких лодыжек и голого локотка, лёгшего на плечо Фару. Положив ей на лоб ладонь, он запрокинул её голову и, не задерживаясь, удобно поцеловал её в губы.
– А вот это – тоже глупость?
Наряженная служанкой молодая женщина кокетливо встрепенулась, посмотрела на себя в зеркало и объявила чуть глуховато:
– Это хуже, чем глупость, это – халтура.
Она покинула светлое поле ванной комнаты, и Фанни задрожала от страха.
«Сейчас она меня увидит… Сейчас она придёт сюда… Она догадается, что я их видела…»
Она быстро выскочила в столовую, где, чтобы прийти в себя, налила себе в стакан воды, и тут к ней подошла Джейн.
– Пить воду перед едой? Вы когда-нибудь станете разумной, Фанни? Вы только что вернулись? А где же платье?
– Я его принесла, – сказала Фанни.
– Вот это уже хорошо. Только не пейте так быстро! Что с вами?
– Меня что-то знобит, – сказала Фанни. Джейн взяла у неё недопитый стакан.
– Знобит? О, не надо, Фанни! Вы не шутите, правда же? Не хватало только гриппа перед премьерой! Но мне совсем не нравится ваш вид. Дайте-ка ваши руки!
Руки Фанни подчинились энергичной хватке двух рук, ещё хранивших уксусный запах ванны Фару; два тёмно-серых глаза, уверенных, изучающе-пытливых, вопрошали её глаза, изгоняя из них возможную болезнь… Она поперхнулась от подступившего рыдания, и глаза её повлажнели.
– Горло! Ну конечно! Аспирин, хинин, постель, тёплое питьё… Фару!
– Не тревожьте его…
– Ну что вы!.. Фару!
Он явился, с испачканными пудрой щеками и ушами, со своей импровизированной песенкой на устах.
– Она заболела, – коротко оборвала его Джейн.
– Нет! – протестовала Фанни, мотая головой.
– Нет? – переспросил Фару.
– О-на боль-на! – твердо сказала Джейн. – Фару-старший, вы едете туда? Только по пути заскочите в дежурную аптеку, она всегда открыта, и отправьте с машиной английский аспирин, пачку горчичников, раствор метиленовой синьки… Я здесь всё написала, вы отдадите бумажку Фрезье…
Она вышла, а Фару склонился к Фанни, повторяя: – Ну что ты, моя Фанни? Ну что ты?.. «Ах, в конце концов, так даже лучше», – подумала Фанни. Она улыбнулась Фару извиняющейся улыбкой, закрыла глаза и, скользнув на ковёр, растянулась на нём во весь рост.
Её притворный обморок дал ей кое-какую передышку. Укрывшись за закрытыми веками, она слушала их голоса, их частое дыхание. Фару с силой, хотя и неловко, схватил её в охапку: она доверилась этим мужским рукам, созданным, чтобы похищать и ушибать. Она знала, что в дверях он стукнет ей ноги, но зато уж держать её будет крепко. По-прежнему этот уксусный запах ванны…
– Эй, уйдите с дороги, дайте мне пройти, – сказал он Джейн.
– Я хочу придержать вам дверь, а то она закрывается… Разве можно так трясти упавшую в обморок женщину?.. Подождите, сейчас я разберу постель… Скажите Анриетте, чтобы она наполнила грелку горячей водой…
– Мне что, позвонить доктору Моро?
– Если вам так уж хочется. Пока что я знаю ничуть не меньше, чем он. Надо прежде всего, чтобы она пришла в себя… В бронхах у неё чисто, она дышит хорошо.
Они переговаривались быстро и приглушённо. Фанни постаралась продлить эту свою засаду, своё расслабление, своё алиби. Она постаралась сделать так, чтобы голова её легла красиво и чтобы лампа окрасила в розовый цвет её закрытые веки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– Вы что, так обе и останетесь здесь сидеть?
– У Фару дел на всю ночь. Сильвестр свой график выдерживает. В пятницу утром – прогон. В пятницу вечером – генеральная…
– В субботу – восемьдесят тысяч выручки, – подхватил Жан.
– Да будет воля Аллаха!
– Кто к нам сегодня приходил, мамуля?
– Разные люди, – лаконично ответила Фанни. – Клара. Кузина Фару. Кое-кто ещё… Больше никого.
Джейн при упоминании о Кларе и кузине Фару испугалась, что сейчас будет произнесено имя Инес Ирригуайен, и вся подалась вперёд со страдальческим, насторожённым лицом, но Фанни в тот момент даже не вспомнила про молодую блондинку.
– Ну а теперь, дети мои, я иду спать.
– И я тоже, – сказала Джейн.
– Удивительная… Удивительное совпадение, – съязвил Жан.
Он не осмелился произнести слово «солидарность». Джейн разгадала его и перешла в наступление.
– Ну да, господин Фару-младший, ну да! Удивительная солидарность! И у вас есть в чём упрекнуть нас, господин Фару-младший?
– У меня? Нет… Вовсе нет…
Утратив свою заносчивость оскорблённого ребёнка, Фару-младший со страхом смотрел на своего первейшего противника.
– Ну! Ну! Мир! Мир! – мягко скомандовала Фанни. – Ох уж эти мне Фару, я просто не могу больше…
Она стала легонько подталкивать Жана Фару, чтобы он шёл в свою комнату.
– Спокойной ночи, малыш.
Фанни, однако, не удалось помешать Жану увидеть, когда он обернулся на пороге, как Джейн с притворной слабостью и с вызовом опёрлась на её плечо.
Последовавшие за тем дни привнесли в жизнь Фанни столь необходимые ей суматоху и тривиальные неожиданности: исполнительница главной роли Эстер Мериа простудилась; у Анри Марсана подвернулась на сцене лодыжка; новые декорации, отвергнутые Фару и навязанные Сильвестром, тоже отодвинули генеральную репетицию. При каждом таком инциденте Фанни хладнокровно отмечала:
– Это как при постановке «Аталанты». Это прямо как при постановке «Краденого винограда»…
Но Фару, забывчивый и легко ранимый, с отвращением слушая свой набивший оскомину текст, искренне возмущался:
– Ну где ещё возможен подобный кавардак? Где? Возьмите вы Берлин, возьмите вы Лондон… Что за неразбериха! Что за нерадивость! Что за…
– А как твоя крошка Ирригуайен, что она поделывает? – совсем некстати спрашивала Фанни.
– Кто это?.. А-а, да… она ничего не поделывает, слава Богу! Визе взяла роль обратно.
«Надо же!» – удивлялась Фанни. И перестала удивляться, заметив, что к Джейн вернулось и расцветает пышным цветом чувство удовлетворения, от которого у неё посветлели глаза и лицо, посветлел даже голос. Она прибегала по малейшему зову Фанни: «Что вам угодно, моя Фанни?», похожая на молоденькую девушку, белокурую, румяную, окрылённую и деловитую, как пчёлка. Не разжимая губ, она постоянно напевала какую-нибудь едва уловимую мелодию. Иногда, услышав, что её окликают, она отвечала: «Да, Фанни?», не успев согнать с лица доверчивую безмятежность невесты.
Да и Фару тоже обретал – как только отвлекался от репетиций, от проб освещения и от сидения у изголовья Эстер Мериа – своё хорошее настроение, то воспаряя в небеса, то спускаясь на грешную землю, свою отражающуюся в золотистых глазах умиротворённость, вплоть до запаха, который исходил от него, когда его переполняла сладострастная нега, а Фанни снова стала мрачной. Измена покинула нижние этажи и поднялась до её уровня. Увлечение Фару перестало быть мимолётной интрижкой, капризом, зародившимся на улице, в театре и где попало удовлетворённым. Ей даже случалось совсем по-детски рассуждать об иерархических ступенях измены:
«Всякие там крошки Аслен, Вивики, Ирригуайен и прочая мелкая рыбёшка – это по части Джейн. Это ей следует злиться, пускать по углам слезу и устраивать – если она посмеет! – сцены Фару. Но вот когда это Джейн, когда это в доме – моём скромном владении женщины, которой ничего не принадлежит…»
Впервые ей, одолеваемой бессонницей, захотелось иметь свою комнату, где она могла бы спать и бодрствовать одна. В квартире имелась только одна «комната для гостей», и она находилась в распоряжении Джейн. Фару-младший спал в комнате, которая, не будь его, называлась бы «будуаром мадам». Фанни с мужем спали ночью рядом: их постели-близнецы соединялись английской краснодеревной рамой эпохи Бинг. Их приручённые тела плыли вместе в океане ночи уже годы и годы. Неверному и консервативному в своих привычках Фару были необходимы постоянное присутствие, тепло неподвижной Фанни, сноп её чёрных, разметавшихся по подушке волос, которые он мог сжимать в кулаке, вытянув в темноте руку… Его сну нравился сон Фанни, её выпуклые, плотно закрытые большими веками глаза, её озадаченный, когда она спала, рот и всё её по-настоящему женское тело, с его ложбинками и холмами, лежащее на боку, с подтянутыми к локтям коленями.
– Нет ничего более закрытого, чем ты, когда спишь, – говаривал он ей…
«Он дразнил меня бродяжкой из-за этой моей позы калачиком. Он говорил, что я, должно быть, бродила когда-то, бездомная, по дорогам, и ночевала в придорожных канавах…»
Сначала печальная и вялая, потом – мудрая и скрытная, полностью доверившая себя своему полному и мягкому, как у ребёнка, лицу, абсолютно не выдававшему смятения, она лавировала между тоскливой болью и боязнью криков, признаний, судорожных конвульсий лица и тела – всего того, что считается нарушением порядка…
Визитёры, сезонные, как скворцы или ласточки, отвлекали её от этих мыслей. Они входили в их всегда открытое жилище, сообщали, что бурный репетиционный период вот-вот закончится, что пьесу скоро уже будут давать. Как-то мельком Фанни увидела одного собрата мужа по перу, большого специалиста по склокам, – из-за закрытой двери до неё донеслись его патетические и плаксивые заклинания:
– Нет, старина, если ты намерен и дальше цапать у меня из-под носа мои сюжеты и систематически заимствовать те, что я уже более или менее удачно поставил на сцене, то нужно так сразу и сказать! Твоя «Невозможная наивность» – это моя «Воительница», ведь согласись, это не что иное, как моя «Воительница». Что? Любовь принадлежит в театре всем? Согласен, старина, но тем не менее сходство-то налицо! Мало того, что уже и Флер, и Круассе беззастенчиво эксплуатируют мою «Розину»… Согласись, судьба смеётся надо мной!..
– Судьба посмеялась над тобой всего один раз, но надолго, – ответил Фару, который мгновенно делался, как говорила Фанни, «злым к человеку».
Перед ней мелькали молоденькие актрисы, понижавшие голос при разговоре, чтобы дать понять Фару, что они его сообщницы; громкоголосые дуэньи; один очень красивый молодой человек, который ушёл распухшим от слёз, как роза от дождя.
– Что с ним? Что ты с ним сделал, Фару? Он плачет!
Фару фыркнул от смеха.
– Ещё бы ему не плакать! Это же Крессан!
– Кто?
– Крессан.
– Какой Крессан?
Фару воздел к потолку руки.
– О! Ты единственная, кто не знает истории с Крессаном! Но мне некогда. Спроси у Джейн…
Фанни так никогда и не узнала, что за история произошла с этим Крессаном… Явились, наконец, репортёры, специалисты по предпремьерам, и фотографы. Как для тех, так и для других Фару, встав у письменного стола и опёршись о крышку кулаками, демонстрировал свою гримасу прищурившегося от солнца фавна… Пришли порознь главные исполнители Анри Марсан и Эстер Мериа и стали жаловаться друг на друга. Пришли какие-то актёры с лицами судебных исполнителей, которые добросовестно и не ропща трудились на репетициях в течение месяца и вдруг, за четыре дня до генеральной, заявили, что «в таких условиях» они играть не будут.
– В каких условиях, Фару?
Фару отмахнулся с деспотическим равнодушием.
– Не знаю. «В таких условиях…» «При подобных обстоятельствах…» «При таком отношении…» Всё это традиционные, обычные формулировки.
– А это очень серьёзно?
– Да нет же, моя Фанни. Боже, какая ты наивная. Это совершенно нормально. Они будут играть, причём очень хорошо.
– Тогда какой смысл?..
– А-а! Какой смысл?.. А несбывшиеся мечты, Фанни? А желание поднять себя в моих глазах и в своих собственных?
И, вдруг сменив тон, он сухо сказал:
– Фанни, послезавтра ты идёшь на мою последнюю рабочую репетицию. Если ты увидишь сына, то, будь любезна, скажи ему, что он может прийти вместе с тобой.
– А Джейн?
– Она предупреждена.
«Это настоящее предписание, – подумала Фанни, – а никак не приглашение. Это две разные вещи. Почему он напускает на себя такой тон, когда решает показать мне свою новую пьесу? "Это от застенчивости", – сказал бы Жан Фару…»
– Ты останешься, я думаю, довольна, когда увидишь, что я переделал сцену с сейфом… Бранк-Юрсин по-прежнему выкрадывает письма, но это происходит за кулисами, как бы в соседней комнате.
Фанни едва не прыснула от смеха и втянула щёки. Когда Фару говорил с ней о своих пьесах, он неизменно переходил на назидательный тон.
«Это от застенчивости, – снова подумала Фанни. – Этот беспощадный ребёнок прав».
Но про себя она рассмеялась.
«Он крадёт их, но за кулисами… Это восхитительно!»
– Таким образом, – продолжал Фару, словно стоя у доски, – публика и так догадается об этом, увидев его с пачкой писем в руках, а немая сцена сможет передать гораздо больше, чем крик… Тут занавес опускается… Ясно? – закончил он с явным облегчением.
– Очень хорошо! Очень хорошо! – поддержала его Фанни. – Так гораздо лучше! Чем меньше…
– Да-да, я знаю, – перебил её Фару. – Ступай на свою «генеральную примерку», на свою Фанни-примерку. Ты будешь красивой?
Она наряжалась андалузкой – бархатистые глаза из-под чёрной мантильи.
– Роковой! Роковой и скромной. Кружева, под кружевами голое тело, брошь из красных кораллов посередине корсажа… Ни дать ни взять твоя бабушка!
– Шикарно! Я буду заниматься любовью со своей бабушкой!
Она вспомнила много позже, что в тот день у него был отсутствующий взгляд, нервный тик подёргивал правое веко, что им овладело безумное желание устроить себе каникулы, попировать, быть вульгарным, наделать глупостей. Он как-то по-женски улыбнулся Фанни и понизил голос:
– Говорят, в «Обере» крутят неплохой фильм…
И ей стало немного жаль его при мысли, что ему в последнее время так недоставало сна, свободы, неспешной еды, свежего воздуха и что тем не менее он ни разу не уклонился от своих изнурительных профессиональных обязанностей…
– Ты сегодня после обеда туда не пойдёшь?
– Ни за что на свете! Я пойду только вечером. Да и они без меня лучше репетируют. Я их скорее сковываю… Да, я их сковываю, – повторил он с грустью в голосе. – Это странно, но мне никогда не удаётся быть им полезным до самого конца…
– Тогда отдохни, наведи красоту… Джейн, вы пойдёте со мной на примерку? – крикнула она.
Джейн вышла из столовой с закатанными рукавами блузки, с надетым поверх юбки передничком, очень хорошенькая.
– Фанни, вы с ума сошли! А что без меня будет делать новая горничная? Она даже расставить приборы не умеет! Можно подумать, что там, где она работала раньше, никто никогда не ел… И потом, я глажу свои комбинации…
В руках она держала утюг, за которым тянулся электрический шнур, и Фанни отправилась одна.
Она вернулась разбитая, оттого что ей пришлось изображать «супругу автора» перед молоденькими продавщицами с ледяными лицами и старыми восторженными продавщицами, проворными, с накладными буклями из седых и рыжих волос, переполненными искусственными эмоциями, жадными до сплетен, сгорающими от старомодной страсти к театру, актёрам и «бульварным пьесам». Они задавали Фанни сотни вопросов, каким-то чудом удерживаясь на грани оскорбительной бестактности. Ей нравились эти пожилые расторопные дамы, когтистые и одержимые, но по-матерински ласковые, как пособницы преисподней, где поправляют своё здоровье осуждённые на вечные муки грешники.
Дом, когда Фанни вернулась, сверкал чистотой. Отдающий уксусом запах доносил до самой прихожей весть, что Фару понежился в ванной. Он напевал в глубине квартиры, заходя то в кабинет, то в ванную комнату, некогда белоснежную, но теперь пожелтевшую и уже не кажущуюся столь комфортной.
Новая горничная, демонстрируя своё безграничное усердие, ходила по пятам за лакеем и ловила указания, которые тот давал вполголоса. Оба они кружили вокруг накрытого стола молитвенно почтительными шажками, словно вокруг одра покойника; однако для Фанни уже не было тайной, что новая прислуга покуривает в кладовке и тушит сигареты напёрстком… Ну и ладно! Сегодня вечером это жилище походило на дом, имеющий хозяина да ещё наполненный присутствием, возможно, преданной и скорее всего почти не виноватой подруги… Потребность мирно любить, ничего не знать, спокойно стареть размягчила душу Фанни.
Придёт пора не вишен и варенья,
А всяких бед и разоренья,
Миранд спесивый не захочет мне пла-а-тить…
И мне останется лишь выть…–
пел Фару, который не был суеверным.
В ответ на эту импровизацию раздался смех Джейн, и Фанни, которая, не успев зажечь светильники по бокам трельяжа, ставила на кровать большую картонную коробку, увидела на светлом фоне ванной комнаты Джейн с закатанными рукавами, в передничке служанки, споласкивающую кисточку для бритья.
– Что? – спросил Фару. – Разве не прекрасная песенка?
– Какая-то глупость! – ответил ангельский голосок Джейн.
– А! Значит, глупость?..
Он прижал Джейн к стене, закрыв её всю своим высоким тучным телом. От неё ничего не осталось, кроме двух маленьких лодыжек и голого локотка, лёгшего на плечо Фару. Положив ей на лоб ладонь, он запрокинул её голову и, не задерживаясь, удобно поцеловал её в губы.
– А вот это – тоже глупость?
Наряженная служанкой молодая женщина кокетливо встрепенулась, посмотрела на себя в зеркало и объявила чуть глуховато:
– Это хуже, чем глупость, это – халтура.
Она покинула светлое поле ванной комнаты, и Фанни задрожала от страха.
«Сейчас она меня увидит… Сейчас она придёт сюда… Она догадается, что я их видела…»
Она быстро выскочила в столовую, где, чтобы прийти в себя, налила себе в стакан воды, и тут к ней подошла Джейн.
– Пить воду перед едой? Вы когда-нибудь станете разумной, Фанни? Вы только что вернулись? А где же платье?
– Я его принесла, – сказала Фанни.
– Вот это уже хорошо. Только не пейте так быстро! Что с вами?
– Меня что-то знобит, – сказала Фанни. Джейн взяла у неё недопитый стакан.
– Знобит? О, не надо, Фанни! Вы не шутите, правда же? Не хватало только гриппа перед премьерой! Но мне совсем не нравится ваш вид. Дайте-ка ваши руки!
Руки Фанни подчинились энергичной хватке двух рук, ещё хранивших уксусный запах ванны Фару; два тёмно-серых глаза, уверенных, изучающе-пытливых, вопрошали её глаза, изгоняя из них возможную болезнь… Она поперхнулась от подступившего рыдания, и глаза её повлажнели.
– Горло! Ну конечно! Аспирин, хинин, постель, тёплое питьё… Фару!
– Не тревожьте его…
– Ну что вы!.. Фару!
Он явился, с испачканными пудрой щеками и ушами, со своей импровизированной песенкой на устах.
– Она заболела, – коротко оборвала его Джейн.
– Нет! – протестовала Фанни, мотая головой.
– Нет? – переспросил Фару.
– О-на боль-на! – твердо сказала Джейн. – Фару-старший, вы едете туда? Только по пути заскочите в дежурную аптеку, она всегда открыта, и отправьте с машиной английский аспирин, пачку горчичников, раствор метиленовой синьки… Я здесь всё написала, вы отдадите бумажку Фрезье…
Она вышла, а Фару склонился к Фанни, повторяя: – Ну что ты, моя Фанни? Ну что ты?.. «Ах, в конце концов, так даже лучше», – подумала Фанни. Она улыбнулась Фару извиняющейся улыбкой, закрыла глаза и, скользнув на ковёр, растянулась на нём во весь рост.
Её притворный обморок дал ей кое-какую передышку. Укрывшись за закрытыми веками, она слушала их голоса, их частое дыхание. Фару с силой, хотя и неловко, схватил её в охапку: она доверилась этим мужским рукам, созданным, чтобы похищать и ушибать. Она знала, что в дверях он стукнет ей ноги, но зато уж держать её будет крепко. По-прежнему этот уксусный запах ванны…
– Эй, уйдите с дороги, дайте мне пройти, – сказал он Джейн.
– Я хочу придержать вам дверь, а то она закрывается… Разве можно так трясти упавшую в обморок женщину?.. Подождите, сейчас я разберу постель… Скажите Анриетте, чтобы она наполнила грелку горячей водой…
– Мне что, позвонить доктору Моро?
– Если вам так уж хочется. Пока что я знаю ничуть не меньше, чем он. Надо прежде всего, чтобы она пришла в себя… В бронхах у неё чисто, она дышит хорошо.
Они переговаривались быстро и приглушённо. Фанни постаралась продлить эту свою засаду, своё расслабление, своё алиби. Она постаралась сделать так, чтобы голова её легла красиво и чтобы лампа окрасила в розовый цвет её закрытые веки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17