– Ничто больше меня здесь не касается.
Фанни с двумя своими спутниками нашла его на сцене. Заведующий постановочной частью, стоя возле него, перечислял:
– В первом – забыта сургучная палочка для печати; во втором – не зажёгся карманный фонарик; в третьем – звонок в дверь должен был прозвучать раньше; кофе, который не дымился в чашке, – тоже в третьем; убавить синевы в лунном свете (об этом я с Жюльеном уже договорился) и поменять модель телефона… Вы больше ничего не заметили, господин Фару?
– Нет… Нет, старина… Ах да! Абажур, во втором акте… Края слишком задраны кверху: публике в партере свет бьёт в глаза.
– Это уже учтено господином Сильвестром.
– Больше я ничего не заметил… До свидания, старина! И спасибо.
Внешне он казался спокойным. Но глаза его с отсутствующим выражением быстро сновали туда-сюда по сцене, которая вдруг опустела, как по мановению волшебной палочки.
– А где все? – спросила Фанни. – Где они все?
– Кто?
– Ну… Мериа, Шоккар, Дорилис, Марсан…
– Уехали.
– Как так?.. Этого не может быть, занавес только что опустился… Я бы хотела…
Фару, заматывавший на шее шерстяной шарф, пожал плечами.
– Уехали, говорю я тебе. Уф… Они были великолепны, но я не могу больше их видеть… до завтрашнего дня. Они тоже не могут больше меня видеть. Пойми, нас уже тошнит друг от друга…
Он взял женщин под руки и повёл их к выходу.
– Это большой успех, – задумчиво сказала Фанни. Ей хотелось вынести беспристрастное суждение и отдать должное Фару за то, что он, как обычно, трудился в одиночестве и самоотверженно. Поскольку энтузиазм к ней не приходил, она склонялась к тому, чтобы оценить эту работу по тем плодам, которые она должна была принести.
– Да, это большой успех, – повторила она. – Мне так кажется.
Спускаясь вниз по узкой лестнице, они пошли гуськом. Фару шёл впереди, размахивая руками. Последние три ступеньки он перепрыгнул одним прыжком и так широко развёл руки в стороны, что хрустнули суставы. «Как жаль!..» – вздохнула про себя Фанни.
Вот так, со смутным сожалением, она вздыхала всякий раз, когда ей удавалось мельком увидеть заточённого в тесной для него оболочке Фару мужчину, который машет топором, управляет машиной, держит в руках поводья, весло… Жан Фару шёл сзади них, отбрасывая на стену тень с поникшей головой.
На улице Фару втянул в себя пропитанный дождём воздух: «Ах! Вот бы возвратиться пешком!..» Но сам тут же юркнул в глубь машины и больше не шелохнулся.
Фанни сидела справа от него, Джейн – слева. И его руки, за неимением места, покоились равнодушно на одном и на другом женском плече. Жан Фару, сидя на откидном сиденье, упорно рассматривал улицы, в два часа ночи совершенно пустынные. Когда машину освещал внутри свет уличного фонаря, рука Фару, свисавшая с плеча Джейн, выходила из тени, и Фанни невольно подстерегала каждую полосу света, вид этой откинутой руки и вызывающе упрямого профиля Жана.
– Половина третьего! – объявил Фару. – Завтра… отвратительный день.
– О, – возразила Джейн, – всё уже в порядке.
– Вот только смертельно хочется спать. А, Жан?
– Смертельно, – согласилось слабое эхо.
Путь казался Фанни долгим, и она снова оказалась во власти своих переживаний. Она опасалась, как бы её собственное напряжение, беспокойство Джейн и непримиримое молчание Жана не обернулись, смешавшись воедино, до того как они достигнут убежища и закроют за собой двери, каким-нибудь взрывом… Фару зевнул, вытянул свои длинные ноги, обронил две-три ничего не значащие фразы, поздравив себя с тем, что окутанная дымкой луна, плывшая меж облаков, предвещает хорошую погоду. Не признающий других, более тонких, примет, он всё же произнёс шёпотом какие-то человеческие заклинания, дабы оградить себя от всего того, что могло бы вдруг представлять собой какую-нибудь угрозу его патриархально-безмятежному аморализму.
– Это так странно, им никогда не удается в отчётах о сборах напечатать цифры точно напротив названий. Взгляните, Фанни. Из-за того, что машинистка сместила колонку, получилось, что мы заработали позавчера вечером две тысячи четыреста сорок, а «Матюрен» – двадцать две тысячи.
Джейн протянула Фанни листок с суммами выручки.
– У вас, Джейн, есть листки первой недели? Подайте мне их. Двадцать… Шестнадцать, семнадцать тысяч четыреста, восемнадцать тысяч четыреста, двадцать тысяч триста двадцать… – вполголоса прочла Фанни. – Здорово, правда?
Джейн кивнула.
– Здорово? Ещё бы! Фортуна, Фанни! К тому же приближаются праздники…
– Праздники?
– Ну да, Рождество! Три утренних представления, два вечерних… И возобновление постановки «Дома» в театре «Антуан»… И турне «Винограда» по провинции… Этот Фару! С ним стало прямо невозможно разговаривать, – довольно язвительно сказала Джейн.
– Тогда это… это действительно успех? – продолжала настаивать Фанни. – Теперь в этом можно уже не сомневаться?
– Что за вопрос? Почему вы хотите..?
Тут Джейн увидела, что Фанни, склонившая голову над листками, уже не читает их. Она отметила также, что Фанни одета в совершенно новое тёмно-синее платье, делавшее её стройнее, и выглядит так, словно готовится к тайному визиту или к отъезду, и что бумаги в её руках дрожат.
– Тогда… – вздохнула Фанни, – тогда… приступим.
Она подняла на Джейн растерянный и почти умоляющий взгляд. На её губах оставалась незакрашенной маленькая полоска в уголке рта странного бледно-сиреневого цвета, а из-за низкого декабрьского солнца, светившего сквозь ветви деревьев Марсова поля, глаза её часто-часто моргали.
То же солнце высветлило до нежно-зелёного, как у незрелой кукурузы, цвета волосы Джейн, которая быстрым движением уклонилась от луча.
– Приступим… – грустным голосом повторила Фанни. – Так вот. Моя бедная Джейн…
Сильно забившееся сердце и кровь, застучавшая в висках, внесли беспорядок в её мысли.
«Что это я сказала… моя бедная Джейн… Надо было совсем не так…»
Но она имела дело с соперницей, которая не желала согласиться на подчинённое положение и позволила ей произнести ещё лишь несколько слов:
– Так вот… Джейн… Я узнала, что вы… что Фару…
– Постойте! – перебила Джейн. – Постойте! Одну секунду…
Она серьёзно собралась с силами. Обычно невидимые розовые румяна на её внезапно побледневших щеках тут вдруг проявились, обнаружив свой овальный вытянутый контур.
– И что мы будем делать?
Это «мы» заставило Фанни покраснеть.
– Как – что мы будем делать?
– Да… Это Фару или это мы будем решать? Если вы позволите, я сяду. Стоя я себя не очень хорошо чувствую.
Сев, Джейн оказалась вынужденной поднять к Фанни лицо, которое поначалу казалось спокойным, оттенённым только обычным простодушием. Чтобы было удобнее бороться, она, казалось, сохранила лишь самую основную из своих черт, уже отмеченных приближением третьего десятка: изменчивую форму рта под немного длинноватым носом, очень красивые глаза ревнивицы. Она продолжила:
– Вы уже говорили с Фару?
– Нет. Иначе вы бы узнали об этом.
– Не обязательно… Я благодарю вас за то, что вы заговорили со мной об этом первой.
– Первой? Вы тоже собирались говорить со мной об этом?
Джейн решительным жестом отвергла эту мысль.
– Нет… О! Боже правый, нет… Что вы стали говорить об этом сначала со мной. Итак… что мы решим?
Такая невозмутимость, даже наигранная, застала Фанни врасплох. Она знала за собой способность к импровизации, но только под воздействием какого-то порыва. Не придумав ничего, она улыбнулась.
– Что мы решим?.. Решение здесь, мне кажется, само напрашивается, – сказала она.
– Да, я понимаю. Но только это исключительно ваше решение, Фанни, единоличное ваше решение…
Её полные мольбы серые глаза предупреждали Фанни, что она должна прислушиваться не к заносчивой тональности произнесённых слов, а к той подспудной, необъяснимой мысли, которая их подсказала. Однако побелевшие ноздри Фанни затрепетали, и она вся засветилась, готовая взорваться.
– Только не горячитесь, Фанни… Боже, как нам надо быть осторожными в словах… Вы не будете сообщать Фару… про нашу дискуссию? Он не узнает о нашей сегодняшней беседе?
– Как? Конечно, узнает! О чём вы говорите? Это невозможно!
– Вы всё обдумали, Фанни?
– Обдумала, естественно.
Она лгала. Она просто думала, что стоит ей воскликнуть: «Я знаю всё!», как всё тут же устроится или перевернётся вверх дном. Однако сейчас она видела перед собой рассудительную молодую женщину, естественно, взволнованную, которая уже спорила, которая готовилась, вероятно, пустить в ход и свои практические знания, и уклончивое смирение.
«Это потому, что она-то всё знает, – подумала Фанни. – Она уже спорила не с одной женщиной и не с одним мужчиной…»
– Я боюсь, – сказала Джейн, тряхнув головой, – что вы меньше думали над этим, чем я…
– Не столько времени, сколько вы, – это вполне вероятно.
– Если вы предпочитаете выразиться так.
Однако Фанни не нравилась ни эта её уступчивость, ни эта её непринуждённость. Она опустила голову, как лошадь, которая прижимает голову к груди, чтобы не дать надеть на себя узду, и у неё появился двойной подбородок.
– Что он предпримет? – уже тише спросила Джейн словно у себя самой.
Фанни улыбнулась, обнажив бледные полоски на краях красных губ.
– Вы боитесь?
– Боюсь? Нет… А может быть, и боюсь.
– Боитесь чего?
Печальные глаза Джейн встретилась с глазами Фанни.
– Да всего того, что может произойти, Фанни, всего того, что переменит нашу жизнь…
– Вы сможете по-прежнему видеться где-нибудь в другом месте, – сказала Фанни неестественным голосом.
– Видеться с кем?.. Ах да, с Фару… Но я думала не о Фару.
– Это похоже на неблагодарность, – произнёс тот же голос.
– Мне не за что благодарить Фару, – возразила Джейн, недоуменно подняв брови.
– Хорошо ещё, что вы не требуете вот здесь, при мне, чтобы он выражал вам свою благодарность.
От судорожного кашля у Фанни перехватило дыхание. Джейн обескураженно поставила локти на стол и подпёрла руками голову. Декабрьское солнце уже покинуло комнату, и сумеречный свет, зеленоватый и чистый, зеленил необыкновенные волосы Джейн, из-под которых выглядывала плоская и слишком широкая часть щеки между носом и маленьким ушком. По плоской этой щеке покатилась слеза, добралась до уголка рта, который вяло поглотил её.
– Три с половиной, четыре… Почти четыре года… – прикинула сама себе Джейн.
Прилив злости помог Фанни выйти из состояния оцепенения.
– Знаете, я освобождаю вас от необходимости делать подсчёты и перечислять детали! – крикнула она.
Профиль со следом скатившейся слезы исчез, и Джейн внимательно посмотрела на подругу.
– Что вы такое подумали, Фанни? Вы подумали, что вот уже четыре года я… Что Фару…
– Не бойтесь слов! А что касается времени… мы обе знаем, что срок не имеет никакого значения, разве не так?
– О! Дорогая, когда речь идёт о Фару, то имеет… – Она дёрнула плечами, словно её разбирал смех. – Фанни, ведь вы здесь имеете дело с очередным и довольно заурядным капризом Фару… с самым что ни на есть заурядным…
Покорность и горькая гримаса Джейн возмутили Фанни, как какой-нибудь низкопробный фарс.
– Это неправда! Имейте смелость не лгать! Разве я вам угрожаю? Разве я жалуюсь? Давайте закончим по крайней мере достойно… и удобно… то, что мы начали… Да, удобно…
Она срывала голос, оттого что говорила громко, и с каким-то непонятным удовольствием позволяла своему гневу увлекать себя всё дальше и дальше. При этом она, однако, дважды повторила слово «удобно», надеясь на его сдерживающую силу. Она с удивлением увидела, что Джейн, вскочив на ноги, в упор приблизила к ней своё отчаянное лицо.
– Как? Как так – это неправда? Кем тогда я, по-вашему, сейчас являюсь? Может быть, женщиной, которую Фару любит? Вы думаете, я притворяюсь маленькой девочкой, чтобы вас разжалобить? Бедная моя Фанни! Вы освободили меня от необходимости делать подсчёты, а то бы я не стала от вас скрывать, по сколько недель Фару не удостаивает меня иного обращения, кроме как…
Стук захлопнувшейся с размаху двери оборвал её на полуслове. Женщины застыли, подпирая кулаками бока, в позе двух непримиримых спорщиц и прислушались.
– Это не он, – сказала наконец Джейн. – Если бы это был он, мы прежде услышали бы стук двери парадного…
– С тех пор, как сделали новую дверную обивку, она почти не стучит, – сказала Фанни. – Во всяком случае, до ужина он никогда сюда не приходит…
Поостыв, они отстранились друг от друга, словно молча отказались от намеченного плана сражения. Фанни задёрнула двойные шторы на двух окнах, включила лампы на двух столах. Потом она села, помешала угли в камине, наполнила поленьями подставку для дров. Она ощущала холод приближавшейся ночи, морозной, с северным ветром, и зябла, несмотря на радиаторы отопления и огонь в камине.
Приступ злости у неё прошёл, а вместе с ним уменьшилось и желание противостоять, пусть даже и «удобно», Джейн с её правдой или Джейн с её ложью. Будучи благоразумной и не очень волевой, она уже говорила себе:
«Нам было лучше – до этого… Ни одна из нас двоих не получит ни выгоды, ни радости от того, что между нами произойдёт… Если Джейн больше не заговорит, так будет лучше…»
Однако Джейн опять заговорила.
– Ах, Фанни! Если бы мне было дано объяснить всё как есть… Вы ведь не знаете, не знаете…
Фанни вскинула голову с метнувшейся чёрной прядью.
– Так узнаю сейчас, – мрачным тоном произнесла она. – Я не представляю, как я теперь могу помешать вам объяснить мне всё как есть. Я прошу вас, давайте не увлекаться и не говорить друг другу вещей… тех вещей, какие женщины, забываясь, говорят о своих любовниках, месячных недомоганиях и своих болезнях… вещей отвратительных.
Она с отвращением проглотила слюну. И, противореча сама себе, скороговоркой добавила:
– Впрочем, я знаю и так уже достаточно… И потом, я видела вас однажды в ванной, когда он целовал вас, – в тот день, когда на вас был передник и вы гладили…
Устыдившись, она замолчала. Однако Джейн отнюдь не собиралась ни стыдиться, ни молчать. Она ухватилась за это воспоминание с неукротимым желанием делать признания и высказывать обиды:
– В ванной? В тот день, когда я гладила? Ах, ну конечно! О! Поговорим об этом. О! Вы попали в самую точку!
Она стала ходить взад-вперёд по комнате, постукивая о ладонь ножом для разрезания бумаги:
– Да-да! Именно в тот день! Он обнял меня, как обнял бы горничную, слышите? И хотя я говорю – как горничную, на самом деле я в его глазах значу гораздо меньше, чем горничная, меньше, чем все Аслен и Ирригуайен на свете! А ведь вы же знаете цену увлечениям Фару, разве нет, Фанни? Вы мне столько о них рассказывали, вы мне в полной мере продемонстрировали вашу высшую мудрость, вашу способность прощать… вашу снисходительность…
Джейн замолчала на мгновение, откинула волосы назад, втянула в себя носом воздух, чтобы не заплакать от раздражения. Две скудные слезинки, дрожа, сверкали в уголках её глаз, а она продолжала хлопать ножом по ладони. По мере того как Джейн обнаруживала признаки растерянности, к Фанни возвращалось не совсем уместное в данной ситуации спокойствие, отчего она могла рассуждать, что Джейн не идут сильные страсти. «Она создана для умеренных чувств, для пепельно-белокурых горестей…»
– …вас послушать, Фанни, можно и вправду подумать, будто вы не знаете, что собой представляет Фару!
– Это мой муж, – сказала Фанни.
Она произнесла свою реплику с претенциозной скромностью и осталась недовольна этим. К тому же эффект получился вовсе не тот, на который она рассчитывала, так как Джейн воскликнула:
– Слава Богу, Фанни!
– Мне не приходило в голову, что я должна за это воздавать кому-то хвалу, – сказала Фанни. – И даже вам.
Джейн, похоже, впервые смутилась и беспомощно озиралась по сторонам.
– Я хотела сказать: слава Богу, что вы всё время были тут… Одновременно с ним… С Фару чувствуешь себя так одиноко… – вырвалось у неё словно помимо воли. И она добавила всё так же осторожно и торопливо: – С другими мужчинами тоже, конечно, чувствуешь себя одиноко… Но с Фару особенно… Мне не за что благодарить Фару, это совершенно точно. Но здесь есть человек, которому я по-настоящему признательна…
– Очень милый способ демонстрировать свою признательность! – взорвалась Фанни.
От этого восклицания Джейн успокоилась, словно теперь настал её черёд проявлять невозмутимость.
– Я демонстрировала её вам, Фанни, как могла… Это было нелегко. На протяжении четырёх лет я настолько больше думала о вас, чем о Фару…
Фанни тяжело поднялась со стула.
– Нет, – сказала она. – Только не это. До сих пор между нами не произошло ничего ужасного: всё здесь скорее предельно банально. А вот душещипательных фраз я не потерплю… О Джейн!
Она закрыла лицо ладонями и тут же снова открыла, чтобы Джейн не подумала, будто она плачет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17